Энциклопедия о тебе (гет)

— Что будет, когда ты заберешь их деньги и станешь богатым?

— Тогда ты можешь украсть и мои тайны.

 

I

Инеж крадет первую тайну Каза задолго до того, как он стал богатым.

Ей пятнадцать, она стряхивает дождевую воду с капюшона, проскользнув в окно его чердака, собираясь вывалить на него информацию, а потом сбежать в свою крошечную комнату, чтобы отдохнуть и переодеться. Она уже открыла рот, и на языке крутятся отвратительные сексуальные склонности советника Виссера, и тут она замечает в картине перед собой нечто странное.

Каз, как всегда, сидит за своим самодельным столом, и хотя его волосы выбились из привычного порядка и волнами падают на лоб, это не так уж необычно для ранних утренних часов. Нет, странной является его поза — он не склонился низко над своими гроссбухами так, что от одного взгляда на него у нее начинает болеть спина, а сидит, так сильно подавшись вперед, что едва не падает со стула, вытянув перед собой ноги. Он бросает на нее быстрый взгляд, но не торопится выпрямиться в более достойную позу, просто со скучающим видом отмечает ее присутствие и снова устремляет взгляд на свои руки.

Обнаженные руки.

Это определенно самая странная часть всего уравнения, и вид его бледных пальцев в тусклом свете масляной лампы прогоняет из головы все мысли о советнике Виссере или об уюте теплой кровати.

Каз сгибает пальцы левой руки, поворачивает запястья, так что теперь смотрит на тыльную сторону ладоней, и немного кривится.

— Сцепился с клиентом в клубе, — тихо говорит он своим рукам, хотя Инеж уверена, что слова предназначаются ей. — Ублюдок вывихнул мне палец.

Инеж молча стоит и ждет, пока он сядет прямо и признает ее присутствие, чтобы она могла начать отчет. Не то чтобы это было стандартной практикой, но в последнее время она пытается научить его быть вежливым с ней, удерживая информацию, пока он не начнет вести себя по-человечески. Достижима ли эта цель — вопрос остается открытым.

Каз поворачивается к ней, но только для того, чтобы протянуть руки ладонями вверх.

— На твой взгляд они выглядят одинаково?

Инеж воспринимает это как приглашение и подходит ближе. Машинально тянется, чтобы взять его руку в свои и изучить, как сделала бы с одним из кузенов, который поранился на тренировке, но прежде чем она успевает прикоснуться, он отдергивает руки, подняв их к плечам, словно его арестовывают.

— Неа, — упрекает Каз, хотя в голосе присутствует напряжение, а в глазах серьезность. — Не прикасайся к шедеврам. Разве ты никогда не была в музее?

Инеж закатывает глаза, больше не боясь его неодобрения, как в первые дни после «Зверинца». Поразительно, как быстро она приспособилась к его колючему характеру, получила прививку от него через контакт, как от детской болезни.

Она кладет ладони на колени, наклонившись вперед над его руками, когда он снова протягивает их, раскрыв ладони к потолку. Инеж знает, что от нее ждут сравнения угла пальцев, чтобы убедиться, что всё вернулось на место, но ее невольно отвлекает сам вид его рук.

Она слышала нелепые слухи насчет перчаток еще в «Зверинце», и никто из Отбросов, похоже, не желает или не способен развеять ни один из них. В тот день, когда она получила от Каза первую плату, Джеспер уговаривал ее сделать ставку на то, какой из слухов она считает правдивым. Она поставила два крюге на плохое кровообращение, потому что ей нравился Джеспер и она не хотела отказать ему, когда он изо всех сил старался включить ее, хотя он был разочарован и размером ставки, и отсутствием воображения в том, что касалось слухов. «Лично я поставил пятьдесят на когти», — сказал он, отметив ее в маленькой записной книжке в кожаном переплете.

«Что ж, эти пятьдесят крюге Джеспер больше никогда не увидит», — рассеянно думает Инеж.

Пальцы у Каза длинные и бледные, и ни одного когтя, как и пятен крови тоже. На подушечках пальцев нет мозолей, которые появились у нее после восьми месяцев орудования кинжалами и лазания по стенам, и мгновение Инеж думает о том, что они должны быть невероятно мягкими. Весьма странная мысль в отношении сидящего перед ней парня.

— Который палец? — спрашивает она, пытаясь сосредоточиться на задаче.

— Левый средний, — отвечает Каз и добавляет: — Он мне нужен.

Инеж снова закатывает глаза и изучает палец, сравнивая его с другими. Он немного распух, первая фаланга толще, чем на другой руке, но других повреждений не заметно.

— Можешь им пошевелить?

Он шевелит, быстро сжав пальцы в кулак и снова разжав.

— Он одеревенелый, но двигается хорошо.

Инеж кивает и встает.

— Похоже, он вернулся на место. Хотя тебе, возможно, стоит приложить к нему лед. Чтобы снять отек.

Каз уклончиво ворчит, повернувшись к столу и взяв ручку в левую руку. Он пишет цифру в колонке прихода сегодняшнего гроссбуха, а потом вздыхает и перекладывает ручку в правую руку.

— Что ты узнала о Виссере? — спрашивает он, не глядя на нее.

Инеж тяжело вздыхает и отходит к дальнему концу стола, опустившись на ящик из-под яблок, который он держит там, и взяв свободную ручку, чтобы играть с ней, пока рассказывает о том, что увидела в окно спальни Виссера и что ей очень не хочется сейчас заново переживать.

Одновременно Инеж невольно бросает взгляды на руки Каза, пока они перемещаются по странице, записывая доходы и расходы и подводя цифры. Никаких когтей, никаких кровавых пятен. Никаких ужасных шрамов, хотя она видит крошечную нить шрама, пересекающую костяшки правой руки. Он портит девственно белую кожу рук, которая даже бледнее, чем всё остальное, но определенно не настолько уродлив, чтобы прятать его под черными перчатками.

Красивые руки, рассеянно думает Инеж. Ну, насколько руки вообще могут быть красивыми.

Она думает о том, как Каз отшатнулся, когда она потянулась к нему. Это подтверждает слухи о том, что его прикосновение обжигает как сера, но она всегда считала этот конкретный слух особенно неестественным, и не склонна пересматривать свое мнение сейчас. Возможно, она была права насчет плохого кровообращения, или, возможно, у него странное отношение к болезням, или, возможно, он просто такой клептоман, что решил: лучше всегда следить за тем, чтобы не оставлять отпечатки пальцев.

Что бы там ни было, это ее совершенно не касается.

Когда Инеж заканчивает отчет и Каз отпускает ее отдохнуть, его ручка на минутку останавливается. Он не отрывает взгляда от гроссбуха перед собой, но в его голосе есть нечто, привлекающее внимание, когда он говорит:

— Надеюсь, ты ничего не расскажешь.

Он не хочет, чтобы кто-то знал, понимает Инеж. Знал что? Что он все-таки парень из плоти и крови? Что перчатки означают для него нечто, о чем невозможно догадаться с первого взгляда?

— Что твой средний палец вышел из строя? — вместо этого спрашивает Инеж, позволив ему сохранить достоинство в своих тайнах. — Конечно, нет. Я же не хочу, чтобы кто-нибудь стал слишком самодовольным, думая, что ты не наставишь этот палец на него.

Уголок его рта приподнимается в усмешке.

— Я знал, что ты поймешь.

Направляясь к лестнице, Инеж впервые с тех пор, как забралась в окно, чувствует влажность одежды и думает, что, возможно, действительно понимает. У нее нет всех кусков головоломки или даже большинства, но что-то в ее понимании Каза сместилось, и она не станет относиться к этому легкомысленно.

 

II

Номер «Кеттердам» в отеле «Гельдреннер» гудит суетливой активностью с тех пор, как два дня назад они прибыли сюда. Но, проскользнув в окно рано утром после встречи с Пимом для обсуждения ситуации в Бочке, Инеж застает номер погруженным в тишину. Кювей свернулся на шезлонге в углу кабинета, там она обнаруживает и спящих Джеспера с Уайленом. Спальня Колма закрыта, поскольку на нее предъявили права Нина и Маттиас, и сквозь слегка приоткрытую дверь самой маленькой спальни, она замечает трость Каза, прислоненную к изножию кровати. Вытянув шею, Инеж видит, что он сидит на кровати, массируя больное колено.

Ей следует уйти. После ванной они не разговаривали по-настоящему. Он закрылся, словно готовящийся к зиме многолетний цветок. Единственные слова, которыми они обменялись, были строго связаны с работой, и всё, случившееся в ванной — полностью запретная тема. И это хорошо. Ей необходима работа, чтобы не позволять себе вспоминать ощущение его губ на своей шее, его волос, щекочущих ее челюсть, прикосновение его бедер к ее, когда он наклонился ближе. Если она станет думать об этом, она рехнется.

Она не в состоянии перестать думать об этом.

Он попытался, и Инеж отчаянно хочет попытаться еще раз, но не похоже, чтобы Каз собирался позволить себе. Он отбросил эту уязвимость как провалившийся эксперимент, и быть с ним наедине и чувствовать, как он снова по кирпичику возводит между ними стену, запечатывая себя в тюрьму собственного производства, больно.

Инеж так устала чувствовать боль рядом с ним и от того, как она вечно начинает думать обо всем, о чем не следовало бы, когда он рядом. Так что она держится в стороне. Когда необходимо, они говорят о работе. Она не спрашивает, как он себя чувствует, болят ли еще сломанные ребра или Женя Сафина исправила их. Она ничего не говорит про темно-фиолетовый синяк, разливающийся по его скуле и переносице. Она не позволяет себе представлять, как прижимается к нему губами, целуя, чтобы не болело, как делали родители с ее поцарапанными коленками, когда она была ребенком.

В ночной тишине «Гельдреннера», лишенная отвлечений, наблюдая, как Каз склонился над коленом, и его наполовину скрытое тенью лицо скривилось от боли, Инеж чувствует, что решимость слабеет.

Ранее вечером обслуживание номеров доставило охлажденную бутылку шампанского, и лед в корзинке большей частью нетронут. Инеж заворачивает немного в полотенца, которые они еще не порезали на перевязки, и несет их по коридору, после чего бесшумно останавливается по ту сторону двери и замирает. Она не знает почему. Она сто лет уже не чувствовала, что ей требуется приглашение в его личное пространство.

— Или входи или уходи, — слабо произносит Каз, не поворачиваясь посмотреть на нее. — Не стой там.

Инеж открывает дверь и бесшумно заходит.

— Как ты это делаешь?

Она тысячу раз задавала этот вопрос, ее неспособность подкрасться к нему — раздражающее исключение из ее невидимости, — и она не ожидает ответа. Раньше он никогда не отвечал.

— Не знаю, — говорит Каз, его голос слабее, чем она когда-либо слышала. — Просто так получается.

— Мне кажется, я ни разу не слышала, чтобы ты признавал, что чего-то не знаешь, — говорит Инеж, встав перед ним.

В этом свете синяк на скуле выглядит еще хуже, чем раньше, а открытый ворот рубашки позволяет видеть край еще одного, расползшегося по ключицам. На короткое мгновение она ярко представляет, как Каз снимает рубашку, и она стоит между его ног, обрабатывая его раны, как он обрабатывал ее. Она представляет, как наклоняется вперед, чтобы прижаться губами к тому месту, где шея встречается с плечом, вернув любезность. Она гадает, сведет ли это его с ума, как сводит ее.

— Всё когда-то бывает впервые, — говорит Каз, разрушая ее фантазию.

Инеж прочищает горло и протягивает сверток со льдом.

— Для твоего колена, — ее взгляд проходится по его лицу. — Или щеки. Ей, вероятно, тоже не помешает.

Он издает смешок, а потом морщится, когда открывается разбитая губа, на поверхности появляется кровь, в которой отражается тусклый свет из коридора. Каз решает шлепнуть сверток на колено, со вздохом вытянув его перед собой.

— Тебе следует поспать, — говорит он.

— Тебе тоже.

Он не отвечает, взгляд где-то далеко. Замышляющее выражение в последнее время не сходит с его лица, хотя этой ночью оно сливается с истощением.

— Я серьезно, — тихо произносит Инеж. — У нас никогда не будет шанса справиться со всем, если ты загонишь себя в раннюю могилу от недосыпа.

Каз ничего не говорит, просто продолжает смотреть, и ей кажется, что она видит, как за его темными глазами крутятся шестеренки.

Она хочет доверять ему. Хочет верить всем сердцем, что он знает, что делает, что он уверен, как всегда, что он перетасует все доступные ему куски и доберется до вершины. К несчастью, она слишком хорошо его знает, чтобы отрицать то, что видит в его глазах.

— Каз, — шепчет она, решение больше ничего не ждать от него трещит под весом изнеможения, — скажи мне, что этот план сработает. Скажи мне, что ты видишь то, чего не вижу я.

Он не смотрит на нее, просто поправляет лед на колене.

— Тебе не нравится, когда я лгу тебе, — говорит он, и его голос царапается в горле, словно грабли по камням.

Он прав. И хотя сами слова не несут утешения, хотя успокоение, которого она искала, не находится, часть ее смягчается от напоминания о том, как хорошо он ее знает.

Инеж тянется в бездну, которую он установил между ними после ванной, и прикасается двумя пальцами к его плечу, чувствуя едва заметное тепло сквозь ткань рубашки. Он следит взглядом за ее пальцами, не поворачивая головы, но ничего не говорит.

— Поспи немного, Каз, — в итоге произносит Инеж и уходит, закрыв за собой дверь.

Проснувшись несколько часов спустя, она обнаруживает его с Маттиасом за просмотром плана, и вся уверенность мира снова в его глазах. Инеж знает: неуверенность, которую он приоткрыл ночью — это уязвимость, и она уверена, Каз назвал бы ее слабостью. Как ни назови, это останется между ними, уверяет она его взглядом, когда он смотрит на нее.

Каз едва заметно кивает в знак благодарности, и план продвигается вперед, валун катится вниз, не в состоянии остановиться, пока не достигнет цели.

 

III

В доках Пятой гавани сразу после восхода Инеж узнает, что руки Каза действительно такие мягкие, как она когда-то подозревала.

Она многое узнает о нем в тот день и многое о самой себе. Она узнает о долгой памяти воронов и о том, какие невероятные усилия он готов приложить, чтобы сделать ее счастливой, и что она не настолько хочет покинуть этот город, как думала когда-то. Она видит чудеса в виде бегущих к ней по набережной родителей, и корабля в гавани с ее старым прозвищем на борту, в пальцах Каза на узле галстука и нервозности в его голосе.

Однако она всё время возвращается к рукам.

После того, как Инеж почувствовала их прикосновение, дрожащее и неуверенное, но настоящее, после того, как держала их в своих, она уже больше никогда не хочет отпускать. Она хочет держать его за руку и гулять по набережной, глядя на чаек в гавани. Она хочет сидеть рядом в кабинке в «Купероме», вместо того чтобы сидеть напротив, чтобы она могла продолжать держаться за него. Она хочет сидеть с ним на слишком мягких диванах в особняке Ван Эков и часами держать его за руку, как бы ни вспотели их ладони.

В итоге она не делает ничего из этого — они слишком на виду, чтобы хрупкое начало их отношений могло выдержать. Но в редкие моменты, когда они оказываются полностью наедине, Инеж ловит себя на том, что смотрит на его перчатки, желая, чтобы он снял их и она снова могла прикоснуться к нему. И Каз делает это так часто, как может.

Она проскальзывает в окно его чердака, пока он делает вид, будто работает, хотя она знает, что всё это только спектакль. Нынче, когда Каз действительно хочет поработать, он занимается этим в кабинете, который узурпировал у Пера Хаскеля, где лучше может приглядывать за Отбросами, бродящими по Клепке. А старый самодельный стол предназначен для того, чтобы помочь ей разобраться с отвратительными свидетельствами и чтобы притворяться работающим, пока он терпеливо ждет, чтобы она отвлекла его.

Инеж усаживается на старый ящик из-под яблок и кладет локти на стол, вытянув ладони, ожидая. Каз усмехается и откладывает ручку, вложив руку в перчатке в ее ожидающую ладонь. Это ритуал, который они разработали, вроде некого брачного танца, и это всегда вызывает у нее трепет.

Инеж осторожно высвобождает из петли пуговицу на его запястье, а потом мягко тянет каждый палец, пока перчатка не снимается, медленно открывая его бледную руку. Она снова кладет руку на стол, и он дает ей вторую, чтобы повторить всю операцию.

Эту она не отпускает, благоговейно держа ее в ладони, нависнув второй рукой над его перевернутой ладонью, позволяя возникнуть внутри предвкушению. Затем она осторожно проводит указательным пальцем вдоль каждого из его пальцев, одного за другим, по фалангам и подушечкам, пытаясь разглядеть в тусклом свете завитки отпечатков пальцев.

Это напоминает ей о Старой Нерели, старухе из каравана, которая могла читать будущее по ладони. Она могла бы заработать состояние, продавая свои способности равкианцам, но отказалась. Это священная способность, которой следует пользоваться во время настоящих переломных моментов, а не рассказывать хихикающим девчонкам-подросткам, когда они встретят истинную любовь.

Перед тем как Инеж отправилась в свое первое плавание на борту «Призрака», мама сказала, что ей следует сходить к Старой Нерели, но Инеж отказалась, гораздо более заинтересованная в том, чтобы самой найти будущее.

Есть множество сулийцев, которые не разделяют непреклонности Нерели в том, что касается ее талантов, и еще больше тех, кто притворяется одаренными ради быстрого заработка, так что сулийские предсказатели стали процветающим бизнесом, даже здесь по другую сторону Истинноморя. Люди в шакальих масках в Обручах всегда вызывали у нее отвращение, и она четко помнит свой спор с Казом по этому поводу. Но некая глупая ее часть, испытывающая головокружение от руки Каза в ее ладони, находит, что в этот момент сложно придерживаться своей моральной позиции насчет поддельных предсказателей.

«Прости, Старая Нерели», — думает она, проводя по одной из линий на ладони Каза.

— Ты знаешь, что это линия твоей жизни? — спрашивает Инеж игриво загадочным тоном.

Он приподнимает бровь.

— Что это значит?

— Она соответствует длине твоей жизни.

Каз хмурится, и она дразнит:

— Для того, кто так глупо рискует, она выглядит многообещающе.

Он закатывает глаза, и Инеж продолжает, проводя по другой линии на его ладони.

— Это линия твоего сердца. Она говорит, будешь ли ты счастлив в любви.

— О?

Инеж бросает на него взгляд, и Каз пытается хладнокровно приподнять бровь, но по щекам растекается слабый намек на румянец.

— М-м-м. Я не эксперт, но результат выглядит хорошо.

Она понятия не имеет, как читать ладони, даже не уверена, которая линия которая, но то, как Каз наклоняет голову, когда она говорит это, того стоит. Инеж прикусывает губу, чтобы сдержать усмешку, но она упорно пытается вырваться из клетки зубов. Ее пальцы по-прежнему на его руке, она слишком занята наблюдением за его лицом — как он натягивает самообладание, словно маску.

— Что… э… — произносит Каз, прочистив горло. — Что это за линия?

Он дергает подбородком в сторону еще одной линии на своей ладони.

— Эта? — Инеж проводит ногтем по линии вдоль центра его ладони. Он кивает, громко сглотнув. — Это линия мужества. Твоя ненормально длинная.

Каз восхищенно смеется, и Инеж добавляет этот звук ко всем другим маленьким тайнам, которые собирает о нем в течение лет.

 

IV

Инеж садится перед столом Каза в бывшем кабинете Пера Хаскеля и кладет на гроссбух, в котором он пишет, небольшую коробку, завернутую в бумагу. Он смотрит на коробку, потом поднимает взгляд на Инеж, а потом тыкает в коробку кончиком ручки.

— Нахтшпель был два дня назад, — говорит Каз. — И помнится, ты уже кое-что подарила мне.

— Знаю. Это на другой праздник.

Он фыркает.

— Некий безвестный святой, о котором я никогда не слышал?

Инеж подталкивает коробку ближе к нему.

— С днем рождения, Каз.

Самодовольная улыбка сползает с его лица, и мгновение он выглядит точно вор, которого застиг врасплох ранний приход хозяина дома, который он грабит. Что ж, приятно знать, что ее источник достоверный.

Это случилось два месяца назад, когда Инеж в последний раз была в порту. Уайлена, который вначале обеспечил отца посредственным адвокатом, а потом стойко пытался игнорировать всё, связанное с предстоящим судом, внезапно охватила сильная тревога перед неизвестностью, и он попросил Инеж пробраться в юридическую контору и найти, какие доказательства будут представлены. Конечно, она выполнила просьбу и была счастлива отчитаться, что адвокат собирается настаивать на невменяемости — против желания Ван Эка — и что вряд ли всплывет что-то ужасно личное про Уайлена.

Далеко за полночь в кабинете адвоката в мрачном свете от костяного светильника Инеж случайно наткнулась на пожелтевшую папку, вид которой заставил ее сердце подскочить до горла.

«Бреккер, Каз», — было написано на ярлыке деловым почерком, и Инеж, не задумываясь, открыла ее, готовая, если понадобится, уничтожить улики.

В папке не нашлось ничего, связывающего Каза с разнообразными преступлениями Ван Эка — ни настоящими, ни поддельными. Вместо этого Инеж обнаружила запись об аресте, сделанную почти восемь лет назад. Ее взгляд остановился на полях, полностью заполненных той же твердой рукой, и в желудке по мере чтения возникало странное тяжелое чувство.

В графе «Имя» значилось то, под которым она всегда знала его, но подозревалось, что оно не совсем настоящее. Рост и вес (приблизительный) вызывали печаль, настолько шокирующе маленькими они были. В графе «Место жительства» стояло ужасное «неизвестно», а места для имен родителей или опекунов остались незаполненными. Сравнение даты рождения с датой формуляра, сказало ей, что это случилось несколько недель спустя после его десятого дня рождения.

Часть ее знала, что это вторжение в личное пространство, что она не имеет права доступа к этой ужасно грустной информации о его прошлом. Другая ее часть просто должна была знать, и Инеж пролистала форму освобождения из-под стражи двадцать дней спустя, еще одну запись об аресте, переход от заключения в пристанище для несовершеннолетних преступников на шестьдесят дней, прежде чем заставила себя закрыть папку и вернуть ее туда, где нашла.

С тех пор ее терзало чувство вины за шпионаж и за то, что она не сказала об этом Казу, не говоря уже о том, что ее ужасно расстроило то, что она нашла в той папке. В результате она была несчастной несколько недель.

Единственным положительным моментом ее шпионажа стало то, что папка дала лакомый кусочек информации, который Инеж пыталась узнать уже несколько лет — день рождения Каза.

— Откуда ты знаешь? — спрашивает он, глядя на нее так, как обычно смотрит на особенно сложный сейф, который ему предстоит вскрыть.

— Ты всегда говорил, что, когда разбогатеешь, мне будет позволено красть твои тайны.

Каз прищуривается на нее, и она вздыхает.

— Я нашла записи о твоем аресте. В кабинете адвоката Ван Эка.

— О, — произносит он, вовсе не настолько обеспокоенный, как предполагала Инеж. На самом деле, теперь, когда она сообщила, что не нагадала эту информацию по кофейной гуще или что-то в этом роде, его брови разгладились. — Да, я знал, что они у него.

Инеж прикусывает губу.

— И я прочитала несколько, — признается она.

Каз пожимает плечами.

— Технически это публичный отчет.

Он берет коробку, которую она положила перед ним и крутит ее в руках, изучая.

— Знаю, но… ты не давал мне разрешения узнавать эти вещи. Я должна была уважать твое личное пространство.

Каз встречается с ней взглядом, его руки застывают на подарке.

— Я не против.

— Хорошо, если так.

Она не может поверить, что он так спокойно всё воспринимает. Джеспер однажды спросил, когда у него день рождения, и Каз ответил, что он прочтет эту информацию на его надгробной плите. Когда Джеспер заметил, что у Кеттредамских бедняков не бывает надгробных плит, Каз сказал: «Значит, тебе придется смириться с загадкой».

— Ну, я не против. Могу я теперь открыть подарок?

Инеж моргает на него.

— Конечно.

Он разрывает бумагу и извлекает новый причудливый механизм из Шу Хана, который сконструирован для использования без ключа. У Каза уходит мгновение, чтобы осознать, что это такое, а потом его глаза загораются, как она и надеялась, когда нашла эту штуку. Он отодвигает гроссбухи в сторону и поднимает механизм на уровень глаз, изучая его со всех сторон.

Ей следовало закончить разговор до того, как он открыл подарок. До него теперь не достучишься, пока он не разберется, как это работает. Ей надо попытаться направить его, прежде чем он слишком увлечется.

— Каз, — зовет Инеж, а потом повторяет, когда он не реагирует: — Каз.

Он отрывает взгляд от игрушки и смотрит на нее.

— О, хорошо, — говорит он и указывает на нее пальцем. — Спасибо.

Инеж невольно смеется. Он учится.

Она кладет ладонь ему на руку, пока снова не потеряла его внимание.

— Я знаю, ты не против, но я сожалею, что подсмотрела то, что должно быть личным. Я больше не буду так делать.

Он долго смотрит на нее, и она видит, что этот способ извинения абсолютно чужд ему.

— Я правда не против, Инеж, — в итоге говорит он. — Я хочу, чтобы ты знала разные вещи обо мне, и я… Знаю, что не очень-то умею говорить их вслух. Так что ты оказала мне услугу, — он ухмыляется ей.

То, что он хочет, чтобы она больше знала о нем, согревает ей сердце. Заставляет ее думать, что, возможно, он действительно хочет ради нее убрать стены вокруг своего сердца, но они стоят так давно, что он просто не знает, с чего начать. Однако ей не попадется папка с меткой «Проблемы Каза Бреккера», или «Богатая внутренняя жизнь Каза Бреккера», или «Самые сокровенные желания Каза Бреккера». Ей нужно, чтобы он рассказал ей об этом.

— Я тоже хочу знать больше о тебе, — говорит Инеж, и его взгляд смягчается. Честное слово, как может кто-то считать его бесчувственным, когда его глаза умеют так делать? — Но я хочу услышать это от тебя, когда ты будешь готов рассказать мне.

Каз сглатывает и опускает взгляд на замок в руках.

— Я… Я попытаюсь, — в итоге говорит он. — Это может занять какое-то время.

— Я буду рядом, — отвечает Инеж. А потом, чувствуя себя виноватой, что подняла такую серьезную тему в день рождения, которое он наверняка празднует впервые за восемь лет, дразнится: — Как тебе вообще удалось получить обвинение в четырех нападениях на офицера городской стражи в десятилетнем возрасте?

Каз ухмыляется, обнажив зубы.

— Я был кусачим.

Инеж смеется, и его ухмылка немного смягчается, когда он возвращает внимание к подарку. Он сказал ей, что она может украсть его тайны, но она находит их гораздо более драгоценными, когда он отдает их добровольно.

 

V

— Это означает «Ритвельд», — однажды вечером говорит Каз в тишине своей комнаты.

Они сидят на кровати, оба скрестив ноги. Он — наполовину стянув с себя рубашку и закинув руку на голову, чтобы Инеж могла убрать швы, которые наложила на его бок на прошлой неделе после драки с Черными Пиками. Благодаря такому положению татуировка на внутренней стороне его бицепса оказывается у нее прямо перед глазами, и, подняв взгляд на его голос, Инеж видит, как его глаза напряженно прослеживают черные линии. Он неловко сглатывает.

— Была моя фамилия, пока я не поменял ее.

Это не такая уж новость. Инеж подозревала об этом со времен псевдонима, который он дал Колму Фахи для аукциона. Возможно, не каждый паук в Бочке смог бы сопоставить факты между Иоганнесом Ритвельдом, двумя мальчиками из Лижа и черных чернилах на бледной коже, но Инеж никогда не была простым пауком. Она не уверена, был ли Иоганнес Ритвельд когда-нибудь настоящим человеком, или он является сплавом привидений из прошлого Каза, но в этом она всегда была уверена.

Тем не менее сердце вздрагивает от спонтанного добровольного раскрытия Казом этой информации. Его глаза соскальзывают с руки, чтобы встретиться с ней взглядом, и Инеж торжественно кивает ему. Он резко дергает головой в ответ и больше ничего не говорит, пока она удаляет оставшиеся швы.

Закончив, Инеж берет двумя пальцами его рубашку и аккуратно набрасывает обратно ему на плечо, после чего наклоняется вперед, чтобы поцеловать его через ткань. «Твоя тайна в безопасности со мной, — думает она. — Ты в безопасности со мной».

 

VI

Проведенные в Кеттердаме годы подарили Инеж особую склонность к черному кофе. Сулийцы в основном пьют чай, но в Бочке кофе является королем, и она научилась довольствоваться тем, что у нее есть. В любом случае в то время, когда она жила с Отбросами, чай вызывал у нее меланхолию и тоску по дому.

Кофе, приготовленный на кухне Клепки, конечно, не слишком высокого качества, но есть в нем нечто, что Инеж всё равно полюбила. Ей нравится горечь, грубый вкус, то, как он пробуждает чувства. Однажды Нина застала ее за тем, как она пьет кофе и не давится, и сразу потащила в кофейню в округе Зельвер и сунула ей в руки чашку с чем-то пенистым и карамельным. Инеж отпила, пожала плечами, сказала: «Ну так», — и весь путь обратно до Бочки терпела потрясенные и оскорбленные взгляды Нины.

— Словно в той истории о людях в пещере, — простонала Нина. — Которые видели только тени и думали, будто видят настоящие вещи.

Возможно. Возможно, Инеж привыкла к чему-то низкопробному и полюбила его неким странным образом, но она отказывается переживать из-за этого. Если бы она переживала из-за того, что любит то, что сложно любить, она бы потеряла большинство того, что ей дорого.

Инеж всегда предполагала, что они с Казом единодушны в том, что касается кофе, до того дня, когда они молча работали за его столом на чердаке, просматривая подозрительные накладные на грузоперевозки, и она заметила то, что не должна была увидеть.

Не отрывая взгляда от накладной в руке, Каз подносит кружку к губам и отпивает. После чего высовывает язык и немного передергивается, поставив кружку обратно на единственный угол стола, не покрытый бумагами.

— Остыл? — спрашивает Инеж, указав подбородком на кружку.

Она поднимает свою кружку к губам, но обнаруживает кофе приятно теплым.

— Что? — спрашивает Каз, а потом осознает вопрос. — Нет.

— Тогда почему ты скорчил эту гримасу?

— Какую гримасу?

Он берет очередную накладную и щурится на нее так, будто она выдаст секреты работорговцев, если он будет смотреть достаточно пристально.

— Ну знаешь, — говорит Инеж. — Такую, — и изображает.

Каз озадаченно качает головой.

— У него дерьмовый вкус.

Инеж поставлена в тупик. Она отпивает еще, словно с новым глотком откроется новый вкус, но кофе такой же, как всегда. Она берет чашку Каза и отпивает из нее, хотя знает, что они из одного кофейника.

— У него всегда такой вкус.

— Да. Дерьмовый.

Некоторое время они непонимающе смотрят друг на друга.

— Каз, — наконец медленно произносит Инеж в изумлении. — Тебе не нравится черный кофе?

— А есть кто-то, кому нравится? — спрашивает он таким же тоном.

— Мне, — он скептично прищуривается на нее. — Правда нравится.

— Что ж, в таком случае, — Каз указывает на свою кружку, словно говоря: «полностью в твоем распоряжении, дорогая». — Я всё равно уже достаточно проснулся.

Они возвращаются к работе, и Инеж расправляется с его кружкой и со своей, пытаясь приглушить шипучее возбуждение от того, что прикасается губами к ободку, на котором мгновение назад были его губы, и весь разговор о кофе заброшен.

Но на следующий день она перехватывает Каза на кухне Клепки, прежде чем он успевает взять кофемолку, и говорит, что они отправляются на миссию, улыбаясь ему той улыбкой, которая, она знает, заставит его уступить.

Инеж ведет его в округ Зелвер, в то забытое Святыми место, куда когда-то водила ее Нина, и заказывает по чашке всего, что есть в меню.

Они устраиваются в кабинке в углу, подальше от любопытных глаз, и Каз смотрит на нее поверх батальона маленьких фарфоровых чашек с розами с таким выражением, словно она сошла с ума.

— Что это? — спрашивает он, точно не уверен, что хочет знать, но чувствует, что должен — на тот маловероятный случай, если это относится к срыву, в котором он вероятно ее подозревает.

— Мы ищем кофе, который тебе нравится, — говорит Инеж, указательным пальцем подталкивая к нему чашку с нарисованным в ней молоком сердечком. — Попробуй.

— Никто не пьет кофе ради вкуса, — возражает Каз.

— Пьет, если не является жалким, ненавидящим радость извращенцем, — говорит Инеж с многозначительным взглядом на чашку перед ним.

Еще некоторое время уходит на уговоры и на несколько незаметных взглядов на других посетителей, чтобы убедиться, что они не наблюдают, но в конце концов, Каз сдается. Он морщит нос и уклончиво качает головой, недовольно ворчит и даже пару раз давится, и тут наконец едва заметно приподнимает левую бровь.

«Джекпот», — думает Инеж, наклонившись вперед, чтобы посмотреть в его чашку. Жидкость внутри бледнейшего коричневого цвета от изрядного количества молока, а на пене сверху брызги корицы. Это именно тот тип сладкой пенистой чудовищности, от которой пришла бы в восторг Нина.

Каз перехватывает ее понимающий взгляд и выдает беспомощное:

— Не смей, — после чего отпивает еще.

Инеж прикусывает ухмылку и изображает, как застегивает губы.

Когда они уходят, Каз настойчивым умоляющим голосом заставляет ее поклясться, что она будет хранить тайну, и Инеж дает ему обет молчания. Она искренне сомневается, что он когда-нибудь перестанет давиться черным кофе в Клепке, не желая подвергать риску свое время или свою гордость, но она довольна просто тем, что они нашли что-то, что ему нравится.

И если, каждый раз, когда они ходят куда-нибудь вместе, она заказывает себе эту пенистую чудовищность, позволяя ему заказать черный кофе, всегда с намерением поменяться напитками, пока никто не видит, что ж. Эту тайну она определенно хочет сохранить.

 

VII

— Инеж Гафа, — говорит Джеспер однажды утром, когда она садится рядом с ним в утренней комнате особняка Ван Эков с чашкой черного кофе в руке. Он изображает нравоучительный отцовский тон: — Потрудись объяснить, где ты была ночью, юная леди?

Инеж останавливается, поднеся чашку к губам, и приподнимает бровь, ничего не объясняя. Джеспер счастлив заполнить тишину.

— Понимаешь, — театрально продолжает он, — этой ночью около трех колоколов меня охватило мощное желание съесть все фаршированные яйца в леднике — те, которые остались после ужина в честь твоего возвращения, конечно, — и, направляясь ответить на этот зов природы, я проходил мимо твоей комнаты. Только чтобы обнаружить дверь открытой… — здесь он хлопает ладонью по столу, словно прокурор, забивающий последний гвоздь в гроб подсудимого. — ...а твою кровать совершенно не тронутой. Маленький лебедь из полотенца, которого Лизе оставила на твоей подушке, так и сидел там, выглядя одиноким и покинутым.

Инеж отпивает кофе и ставит чашку на фарфоровое блюдце.

— Я осталась в Клепке.

— Понимаю. И как долго это продолжается? — он скрещивает руки на столе и наклоняется к ней.

— Некоторое время, — она принимает такую же позу. — Я подумала, ты знаешь.

— Ты предположила, что Каз Бреккер скажет мне? Человек, который целых два года отрицал любые обвинения в отношениях между вами?

— Конечно, нет, — говорит Инеж.

Особое стремление Каза никому не раскрывать карты — даже те, которые ничего не значат ни для кого, кроме него — хорошо известно среди них четырех. Он учится позволять ей видеть свои карты, и время от времени может открыть тройку треф или пятерку червей Джесперу или Уайлену, хотя еще и не научился доверять им с более высокими ставками. Но в целом скрытность — его modus operandi, и в большинстве случаев они все позволяют ему цепляться за него, будто ребенок за уютное одеяло.

— Но я предполагаю, что ты заметил, как я вышла из парадной двери после того, как пожелала тебе спокойной ночи.

Джеспер хмурится, словно пытаясь вспомнить, действительно ли это было (это было). Мгновение спустя он отмахивается.

— Значит, ты решила променять наше пятизвездочное гостеприимство на маленькую скромную кровать и Казавтрак?

Она закатывает глаза на его каламбур.

— И что же ты можешь выиграть от такого соглашения? — его ухмылка широкая и дразнящая.

Инеж прищуривается.

— Воспользуйся воображением.

— О, я пользуюсь.

Он закрывает глаза, и Инеж опускает взгляд на кофе, чувствуя, как ее охватывает противное чувство от мысли, что именно он может вообразить. Она знает, Джеспер думает о неприличном каждый раз, когда высказывание открыто для интерпретаций, и научилась принимать это в нем, но сердце всё равно сжимается в кулак от мысли, что кто-то представляет, как она делает нечто сексуальное.

Открыв глаза, Джеспер замечает выражение ее лица, и ухмылка исчезает, уступая место серьезности.

— Я на самом деле ничего не представлял, — заверяет он, и Инеж напряженно улыбается и пытается подавить неприятное чувство. — А ты? — спрашивает он, одной рукой сделав неопределенный жест, а на другую положив подбородок. — Я имею в виду, вы двое…

— Это совершенно тебя не касается.

Ответ — нет, но по какой-то причине Инеж не хочет этого признавать. Они не делают ничего, кроме того, что спят рядом и временами целуются, и лежа это совсем не то же самое, что стоя — более волнующе, но и более пугающе. Она просто не может представить, как обсуждает это с Джеспером, у которого нет и половины информации для понимания. Тут она согласна со стратегией Каза никому не раскрывать карты.

Он сдающимся жестом вскидывает руки.

— Ладно, справедливо. Но, пожалуйста, скажи мне вот что: он спит как человек? Ну знаешь, в горизонтальном положении, а не вниз головой как летучая мышь?

Каз удивительно человечен, когда спит, понимает Инеж теперь, наблюдая эту картину каждый раз, когда останавливается в городе. Он переворачивается со спины на бок, и на живот, и опять обратно, пока наконец не устроится удобно — словно сосиска на вертеле из тех, что продаются в Восточном Обруче. И если Инеж просыпается утром раньше него, то часто обнаруживает его на животе, так сильно зарывшимся лицом в подушку, что она следит за его спиной, проверяя, дышит ли он. Когда Каз выныривает из подушки, порой на его лице остаются отпечатки, которые Инеж находит невыносимо очаровательными, и он раздраженно растирает их руками, ворча, что не может появиться с таким лицом среди Отбросов. Его голос всегда грубее утром, зато сам он мягче, словно чтобы компенсировать разницу.

— Ну? — спрашивает Джеспер.

Ничто из того, что она узнала, не является изобличающим доказательством и может послужить пищей разве что для мягкого поддразнивания, но она знает Каза и поэтому просто говорит:

— Я не в праве разглашать эту информацию.

Джеспер одаривает ее недоверчивым взглядом, и Инеж решительно мотает головой.

Каз достаточно доверяет ей, чтобы позволить видеть себя в моменты наибольшей уязвимости. Он снижает бдительность и открывает спину потенциальному незваному гостю, потому что знает: она сторожит его. Его границы насчет того, что является личной информацией, часто противоречат здравому смыслу — он нисколько не стыдится подробностей своих подростковых криминальных записей и не против рассказать любому, у кого кишка не тонка спросить, почему именно он нуждается в трости, однако не дай Святые кто-нибудь узнает, что ему нравится сахар в кофе, — но Инеж будет охранять их ценой жизни, даже если не всегда понимает.

Она знает, сколь многого ему стоит довериться ей, довериться кому бы то ни было. Это побочный эффект полностью изолированного детства в Бочке, где всё что угодно может быть использовано против тебя. И Инеж не собирается наказывать Каза за то, что от него не зависит, особенно когда он так старается потихоньку впускать ее.

— Неудивительно, что ты так ему нравишься, — стонет Джеспер, махнув булочкой в ее сторону. — Мужик больше всего на свете любит невскрываемые сейфы.

 

VIII

Они возвращаются в Клепку из гавани, и тут разверзаются хляби небесные. Кеттердам — вообще дождливый город, и годы знакомства с его настроениями подсказывают Инеж, что это не тот тип дождя, под которым можно, стиснув зубы, продолжить путь, если только не хочешь сослепу упасть в один из быстро наполняющихся каналов.

Каз хватает ее за руку, чтобы не потерять, и тянет в переулок, а потом к задней стене здания, где открывает расположенное низко у земли окно. Инеж протискивается внутрь, ожидая упасть в некий подземный подвал, но оказывается, пол всего на два фута ниже мостовой снаружи. Она достает костяной светильник и встряхивает его, чтобы осветить пространство, когда Каз протискивается следом.

Помещение маленькое, потолок слишком низкий, чтобы стоять прямо, и здесь слишком узко, чтобы Каз мог полностью вытянуть ноги, когда они садятся на пыльном полу. Кирпичная стена у них за спиной отличается оттенком от фасада здания.

— Что это за место? — спрашивает Инеж, перекрывая звук барабанящего в окно дождя.

— Полукомната, — отвечает Каз ей на ухо. — Ну, часть ее. Над нами фальшивый пол, — он стучит пальцами в перчатке по потолку. — У того, кто построил это здание, были тайны, которые он хотел спрятать под полом. Вероятно, контрабанда. Потом в конце концов кому-то пришла в голову светлая мысль заложить часть ее кирпичом. Понятия не имею зачем — возможно, они пересдавали в аренду, — Инеж фыркает, и он ухмыляется ей. — Не думаю, что нынешние владельцы знают про эту часть. Они, наверное, думают, что другая сторона этой стены размером с полукомнату.

Мгновение Каз молчит, бросив на нее косой взгляд такого рода, который заставляет ее сесть прямее.

— Я раньше незаконно жил здесь. Зимой, когда мне исполнилось одиннадцать. Пока меня не поймали и не отправили наслаждаться остатком зимы в роскошных апартаментах Влютхёвеля. К тому моменту, когда я вышел оттуда, это место занял кто-то другой.

Когда Инеж впервые присоединилась к Отбросам, ей дали пару ботинок, которые принадлежали Дириксу, единственному жителю Клепки с такими же маленькими ногами как у нее. «Разве они ему не понадобятся?» — спросила она Каза, когда он протянул их ей.

«Какое-то время нет, — пожал он плечами. — Он зимует во Влютхёвеле».

На ее непонимающий взгляд он объяснил про прибежище для несовершеннолетних преступников, которые были слишком юны для Хеллгейта. От ее ужаса, что такое место вообще существует, у него сделался до странности восторженный вид, и он объяснил, что среди уличных детей — обычное дело нарочно попадать туда в зимние месяцы, просто чтобы получить крышу над головой. Дирикс, заверил он ее, не планировал такой игры, поскольку у него уже есть крыша в Клепке, он просто дурак, который попался.

В течение лет Каз продолжал рассказывать ей о прибежище — об охранниках, которые при регистрации брили мальчишкам головы, об ужасных помоях, которые считались едой, даже об одиночной камере, куда его временами бросали за драки. Инеж пришла в ужас, ей разбивало сердце, что он проходил через всё это, в то время как она по другую сторону Истинноморя умоляла отца позволить ей еще больше рискованных трюков на канате. Но Каз относился к этому со странным равнодушием. Он вырос рядом с другими мальчишками Бочки, которые проходили через то же самое. Путешествия во Влютхёвель являлись для них причудливым видом уличной валюты: чем больше времени ты там провел, чем моложе ты туда впервые попал, тем более жестким он тебя делал, а жесткость была золотом для мальчишек, у которых не было больше ничего.

Единственный раз, когда Каз запнулся, рассказывая ей эти истории, единственный раз, когда Инеж почувствовала, как поднимаются его стены — когда он признался в том, как не смог выдержать ситуацию с ночлегом. Они спали упакованные как сардины, и его прогнали спать на полу в углу, после того как он слишком часто будил других мальчишек, с криком просыпаясь от кошмаров.

Сейчас ее плечо прижато к его плечу, поскольку они сидят, втиснувшись в этом крошечном пространстве, и у нее возникает похожее ощущение разбитого сердца, стоит представить его достаточно маленьким, чтобы поместиться в этом пространстве лежа, свернувшись клубком из-за зимнего холода, и никакой крыши, если он не доставит достаточно проблем. Должно быть, Каз замечает выражение ее лица, поскольку толкает ее плечом.

— На самом деле, было не так уж плохо, — говорит он, оглядывая место со странным выражением ностальгии. — Это одно из моих лучших убежищ. Я был в бешенстве, когда обнаружил, что кто-то занял его, пока я отсутствовал.

— Если ты думаешь, что это утешает, то ты ошибаешься, — говорит Инеж, прислонившись головой к его плечу.

Каз прислоняется щекой к ее макушке, и некоторое время они просто смотрят, как дождь колотит по старому деформированному стеклу.

— Вообще-то, — говорит он мгновение спустя, словно что-то вспомнив. — Думаю… — он делает резкое движение, скинув ее голову, потянувшись к кирпичу в стене рядом с ее лицом. Каз тянет за него, и он немного двигается. — Я и забыл о нем! — в его голосе звучит возбуждение, когда он вытаскивает кирпич из ячейки, словно мальчик, радующийся подаркам в Нахтшпель.

Инеж поднимает костяной светильник. Кирпич пустой внутри и заполнен маленькими сокровищами. Каз вынимает их одно за другим. Пятнадцать крюге, программка «Зверской комедии», сложенная в виде птицы.

— Я видел, как это делает уличный артист, — говорит он, подняв птицу и сжав ее так, что крылья вяло хлопают. — Потратил несколько дней на попытки воссоздать ее, но так до конца и не понял.

Он кладет крюге в бумажник и протягивает Инеж птицу. Она берет ее так, словно он подарил ей драгоценные рубины.

Следующими Каз откапывает шесть игральных костей.

— Утяжеленные, — объясняет он, бросив их на пол между ними, и на каждой выпадают разные цифры. — Я раньше держал их в рукаве и использовал нужную, чтобы смухлевать.

Здесь ветхая колода карт, которую Каз пролистывает, вероятно, вспоминая все игры монте, которые когда-то проворачивал. Здесь отвратительное закаменевшее вещество, про которое он рискует предположить, что это старый хлеб, и черное перо, которое он вертит в пальцах, а потом засовывает под ленту, которая держит ее косу. Последним Каз вынимает солдатика, которого кладет себе на ладонь и, нахмурившись, изучает его.

— Где ты его взял? — спрашивает Инеж, потянувшись, чтобы прикоснуться к нему пальцем.

— Там был ребенок, — медленно произносит Каз, вспоминая. — Он шел с матерью — ходили по магазинам на Вийнштрат. Я шел за ними, потому что кошелек матери выглядел легкой добычей. Он держал в руках этого солдатика, но потом в одной из витрин увидел маленькую повозку с двигающимися колесами и всем остальным и умолял купить ее, — в голосе Каза благоговение, и Инеж ловит себя на том, что восхищенно смотрит на его лицо, едва смея дышать, и все звуки дождя поглощены его историей. — Она сдалась, и едва получив в руки повозку, он уронил солдатика, словно тот не имел никакого значения, — Каз сводит брови. — И я просто… подобрал его. Не знаю зачем.

«Я знаю, — думает Инеж. — Потому что ты был ребенком, а всё, что у тебя было — пятнадцать крюге и забытая задняя комната чьего-то подвала. И хотя ты дурил туристов и попадал в тюрьму, ты хотел игрушку. Ты заслуживал игрушку, как любой ребенок».

Каз собирается положить игрушечного солдатика обратно в кирпич, но Инеж протягивает руку и сжимает его пальцы на игрушке.

— Возьми его, — говорит она и про себя добавляет: «Ради ребенка, который всё еще здесь, который всё еще заслуживает чего-то хорошего, каким бы маленьким оно ни было».

Каз кивает, а потом снова устраивается рядом с ней, обняв ее за плечи, пока они ждут окончания шторма.

 

IX

На рыночном прилавке в Шрифтпорте Инеж нашла кубик-головоломку, у которого на каждой грани вырезана разная картинка, составленная из меньших квадратиков. Эти квадратики можно передвинуть и смешать, и игрок должен вернуть их в правильный порядок. Для Каза это настоящий хит сезона с тех пор, как она подарила ему головоломку.

Ей пришлось помешать ему вскрыть штуковину, чтобы узнать, как механизмы передвигают квадратики, но он решил ее уже три раза и, похоже, настроен продолжать, пока не сможет сделать это меньше, чем за минуту, или одной рукой, или, возможно, с повязкой на глазах.

Несмотря на его зацикленность, Инеж довольна. Они устроились вместе в кресле в его кабинете на чердаке — она сидит у Каза на коленях, рассеянно читая книгу, пока он возится с кубиком, обхватив ее руками. Ритмичное щелканье деревянных частей заставляет сознание уплывать, а слова перед глазами сливаться, и в итоге Инеж сдается и кладет голову ему на плечо.

Взгляд скользит по его шее — очень красивой шее, — пока не останавливается на шраме на нежной коже под подбородком, видимым только под этим углом. Инеж уже видела его однажды, когда ее пырнули ножом и Каз нес ее на «Феролинд». Теперь, не подвергаясь опасности истечь кровью, она может изучить его внимательнее, чем тогда.

Он в форме неровного круга, зазубренный как старые шрамы от прыщей. Чем он может и являться, хотя Инеж знала Каза большую часть его подростковых лет, и у него всегда была гораздо более чистая кожа, чем должна бы при его питании и режиме сна. Она рассеянно прижимает кончик пальца, а потом медленно проводит по линии челюсти. Движение кубика на мгновение прерывается, а потом снова возобновляется.

У него очень красивая челюсть, ровная линия от красивых рук к красивым плечам, к красивой шее и к красивому лицу. Она бы побоялась порезаться его скулами, если бы не имела такую слабость к острым вещам.

Ее палец проводит линию до основания челюсти, а потом идет по мягкой теплой коже за ухом. Там она находит еще одну выемку, той же формы и размера, что под подбородком. И тогда она понимает, где раньше видела подобные шрамы — когда она была ребенком, ее караван однажды помогал другому каравану, который пострадал от оспы и потерял многих членов, пока не смог побороть болезнь.

Конечно. Шрамы от чумы, которая вспыхнула в Кеттердаме и унесла Джорди. Каз представляет собой такое полотно старых шрамов, что становится больно. Инеж подается вперед и прижимается губами к месту у него за ухом, обвив его руками за шею, словно это может удержать его в целости.

Он издает довольный звук, и она отстраняется, чтобы видеть его лицо — взгляд по-прежнему сосредоточен на кубике в руках, никаких беспокойств на уме, кроме решения головоломки, которую она привезла ему. Он доволен — он счастлив, и разве это не чудо? Они должны отпраздновать такое.

Инеж крепче обнимает его и снова прижимается губами к коже за ухом, а потом медленно прокладывает путь по челюсти, пока не добирается до губ. Каз счастлив угодить ей в этом новом стремлении, без возражений отвечая ей. В животе разливается тепло, и она перемещается так, чтобы обхватить его бедра коленями, сев на него верхом, и поцеловать как следует.

Они продолжают таким образом некоторое время, пока Инеж не замечает, что Каз обнимает ее за талию только одной рукой, а другая даже не в ее волосах, как бывало обычно. Отстранившись и приоткрыв глаза, она видит, что он одним глазом смотрит куда-то поверх ее плеча.

Кубик разлетается на кусочки, ударившись в стену, что очень жаль, поскольку он был дорогой, но это досадная необходимость. Каз, должным образом наказанный, обещает, что больше не будет отвлекаться, и занимается ею со всем усердием, которое прилагал к ее подарку.

 

Х

Они готовятся ко сну в спальне Каза, когда Инеж замечает это. Она впервые за несколько месяцев в отпуске на берегу и сидит за туалетным столиком, неторопливо расчесывая волосы. Волосы — второстепенная миссия; первейший приоритет — глазеть на него без рубашки, и это ее времяпрепровождение старше их отношений. Когда Каз поднимает левую руку, чтобы провести ею по волосам — он знает, что делает таким жестом, но она не жалуется, — Инеж замечает немного черноты, которой раньше не было.

— Что это? — спрашивает она, махнув на него расческой.

Каз лукаво ухмыляется и неторопливо подходит, чтобы прислониться бедром к туалетному столику рядом с ней и протянуть руку, чтобы она могла посмотреть.

Это новая татуировка. Нарисованная чернилами вдоль внутреннего бицепса: между двумя опорными точками протянута линия, а на ней — маленькая фигура, балансирующая в руке шест. Канатоходец.

Инеж благоговейно прикасается к ней пальцами, словно она может стереться. Что, конечно, не так — Каз никогда ничего не делает наполовину, и она знает, татуировка здесь навсегда.

— Тебе нравится? — спрашивает он.

— Очень, — произносит Инеж сдавленным от эмоций голосом.

Он наклоняется, чтобы поцеловать ее, и она крепко вцепляется в его руку, большой палец вдавливается в чернила на коже.

Позже, когда они лежат в кровати, ее взгляд снова устремляется к татуировке. Каз лежит на спине, закинув руки за голову, а она наполовину на нем, положив подбородок на руки, скрещенные на его груди. Инеж проводит взглядом по черным линиям канатоходца, изумляясь, как он угадал идеально правильный угол натяжения между опорными точками — лишь легчайший прогиб под весом канатоходца, но недостаточный, чтобы дестабилизировать ее. Каз всего пару раз видел, как она ходит по канату, когда она еще была с Отбросами, но, должно быть, даже тогда он был внимательнее, чем она думала.

Взгляд переходит к другой его руке, где на том же самом месте нарисована «Р», а потом вниз — к ворону и чаше на его предплечье. Его семья, его банда, и она. Сердце переполнено, и ей просто необходимо поцеловать его еще раз.

 

XI

Однажды после полудня поздним летом Инеж узнает, как Каз Бреккер выглядит, когда она целует его. Обычным пасмурным вечером вроде как весны, она узнает, какие у него бывают глаза, когда он говорит ей, что любит ее. Бурной полночью десятилетие спустя после того, как она встретила его в «Зверинце», она становится единственным человеком в мире, который может сказать, что знает, как Каз Бреккер занимается любовью.

Она заберет это знание с собой в могилу, как короли требуют, чтобы их похоронили со всеми их сокровищами.

 

XII

Время после полудня — самое тихое время в Бочке, и Инеж пользуется каждой возможностью, чтобы украсть Каза, зная, что, как только зайдет солнце, теневой бизнес потребует их обоих.

Сегодня с редким зимним солнцем, струящимся в окно, ей удается затащить его в кровать в надежде, что он немного поспит и даст отдых ноге перед вечерними переговорами с Портовыми Лезвиями. Она полулежит, прислонившись к спинке кровати, его голова у нее на груди, а талия между ее бедер, и его тепло изгоняет всякий намек на зимний холод.

Его глаза закрыты, дыхание глубокое, и Инеж ухмыляется безупречному исполнению своего злодейского плана. В одной руке она держит книгу, а другой зарылась в его волосы, и думает, что, вероятно, так выглядит рай.

Книга принадлежит Казу — детективный роман. В течение лет она пыталась приучить его читать ради удовольствия, не слишком преуспев в этом, и единственный компромисс с его стороны бесит даже больше, чем отказ читать что-либо кроме контрактов или материалов для шантажа.

Он читает только детективы и ставит себе целью попытаться разгадать их как можно быстрее, вместо того чтобы просто наслаждаться историей. Еще безумнее — он записывает на полях свои догадки насчет убийцы, метода и мотивов, а потом возвращается и обводит их, когда он прав. С весьма скромным успехом Инеж изо всех сил пытается стереть из памяти обведенную запись, которую увидела всего лишь на семнадцатой странице книги, которую он услужливо отметил как новый рекорд. И то, что она теперь знает, что дочь вступила в заговор с новым молодым мужем своей богатой матери, чтобы убить ее и получить наследство, портит ей удовольствие.

В конце концов Инеж окончательно бросает книгу и сосредотачивается на прочесывании пальцами волос Каза, что является прекрасным времяпрепровождением. Когда она убирает волосы с его висков, одна прядь странно отражает свет. Инеж присматривается, и там, затерявшись среди черного — единственная серебряная нитка.

— Почему ты остановилась? — бормочет Каз ей в грудь, давая понять, что не спит.

— Ни почему, — говорит Инеж, а потом, противореча самой себе: — Я нашла седой волос.

— Правда? — он поднимается на локтях и хмурится.

— Правда, — она берет волос и подносит его так, чтобы Каз видел.

Он хмурится на него, а потом тянется, чтобы вырвать.

— Нет! — Инеж шлепает его по руке. — Мне нравится.

Мгновение он недоуменно смотрит на нее.

— Не знал, что ты питаешь слабость к старикам.

Она закатывает глаза.

— Тебе даже тридцати нет, ты не старик. И ты не выглядишь старым из-за этого, — говорит она, предупреждая возражение. — Думаю, это придает тебе изысканный вид.

Теперь его очередь закатывать глаза, но он без возражений кладет голову обратно. Инеж проводит ногтями по коже его головы, довольно наслаждаясь тишиной. Пока в конце концов Каз не заговаривает снова — его голос немного искажен из-за того, как его щека прижимается к ней.

— Никогда не думал, что проживу так долго.

Инеж замирает, и он позволяет заявлению повиснуть в воздухе, хотя она чувствует напряжение в его теле, пока он ждет ее ответа.

— Достаточно долго, чтобы обзавестись седыми волосами, имеешь в виду? — мягко спрашивает она мгновение спустя.

Каз кивает.

— Ну, я рада, что ты дожил, — успокаивающе произносит Инеж, убирая волосы с его висков. — Я хочу увидеть тебя, когда на твоей голове не останется ни капельки черного.

— Этот твой фетиш начинает беспокоить, — шутит Каз.

Она мягко щелкает его по затылку, но ничего не говорит, ожидая, пока он соберется сказать то, что действительно хочет.

Когда это происходит, его голос такой тихий, что Инеж рада находиться так близко и обладать хорошим слухом.

— Кажется несправедливым, — шепчет Каз. — Что я получил это.

Она обвивает его руками и крепко сжимает.

— Ты заслуживаешь этого не меньше, чем любой другой. Больше, чем большинство.

— Не больше, чем Джорди.

Ее лицо искажается, а сердце сжимается от печали в его голосе.

— Нет, — грустно соглашается Инеж. — Не больше, чем Джорди. Но и не меньше. И думаю, он хотел бы для тебя этого, даже если не смог получить сам. А ты так не думаешь?

Каз пожимает плечами, насколько может в таком положении.

— Не знаю. Порой он мог быть мелочным.

— Каз.

Он крутит кистью, показывая, что уступает. И снова надолго замолкает.

— Мне кажется, я уже не помню, как он выглядел.

От этого из комнаты на мгновение исчезает весь воздух, и Инеж зажмуривается. Ей больно за него, и она не в состоянии облегчить его боль. Она никогда не видела Джорди, понятия не имеет, как он выглядел, не может дать толчок его памяти, подключив собственную. В ее представлении он выглядит как Каз, только немного более невинный, немного менее измученный, но она не представляет, является ли это хотя бы отдаленно правдой.

— Всё, что осталось… то, чем он стал. В воде. Я не… Хотел бы я не помнить его вовсе, чем помнить таким.

Инеж не знает, что на это сказать. Она просто наклоняется вперед и прижимается губами к его макушке, крепко сжав рубашку на спине, словно это удержит его здесь, рядом с ней. Ни тот, ни другой ничего не говорят долгое время, они просто дышат в унисон.

— Хотела бы я что-нибудь сделать, — хрипло произносит Инеж. — Помочь. Забрать у тебя эту боль.

— Знаю, — Каз поворачивает голову так, что утыкается подбородком ей в грудную кость, чтобы посмотреть ей в глаза. — Этого достаточно.

— Но не чувствуется таковым.

— Я поднаторел в умении довольствоваться тем, что есть.

Меланхолия не исчезла из его взгляда, но он, похоже, не хочет расстраивать их еще больше, так что передвигает локти.

— Возможно, ты можешь отвлечь меня рассказом о том, каким сексуальным, по твоему мнению, я стану, когда постарею.

Инеж закатывает глаза, не желая просто похоронить чувства, которые он раскопал, но понимая, что, возможно, это просто одна из тех вещей, которые он хочет, чтобы она знала о нем. Зная, что ничего нельзя исправить, но бремя может стать немного легче, если им поделиться. Им придется довольствоваться этим, как было всегда.

Инеж сползает вниз, чтобы лечь под ним по-настоящему, и берет его лицо в ладони, проведя большими пальцами по скулам.

— Ты стареешь, как хорошее вино, Каз Бреккер, — снисходительно говорит она. — Обещай, что состаришься со мной?

Он ухмыляется, и в этой улыбке прячется лишь немного грусти.

— Обещаю, — говорит он и наклоняется, чтобы поцеловать ее.

 

XIII

Каз Бреккер умирает за несколько недель до своего сорок девятого дня рождения, что по возрастным стандартам Бочки делает его поистине древним.

Он старше, чем были Ян Ван Эк и Пекка Роллинс, когда потеряли свои королевства, старше, чем был его отец, когда столкнулся с плугом, вдвое старше, чем была его мать, когда умерла, рожая его, и почти в четыре раза старше, чем был бедный Джорди Ритвельд, когда его забрала чума.

Впоследствии Инеж продает двадцать второй причал обратно городу, впервые за тридцать лет открыв его для всеобщего пользования. Она уверена, что время от времени будет возвращаться в Кеттердам, чтобы повидаться с Джеспером и Уайленом, но дни, когда он был для нее основной базой, в прошлом.

Ей больно прощаться с ним, с этим местом, которое взрастило мужчину, которого она любит, которое приняло участие и в ее воспитании. Это уродливый, коррумпированный, ужасный город, но также это дом, столь же несомненно, как караваны Западной Равки или аккуратный маленький военный корабль по имени «Призрак». В течение лет Инеж удалось создать здесь хорошие воспоминания, которые соперничают с плохими и перевешивают их, и она хочет, чтобы так осталось. Она не думает, что сможет вынести вид сожженного дотла «Клуба ворона», или воронов, которые садятся на подоконник чердачного окна, которое больше никогда не будет манить как дом.

Она направляется в порт Даан в Южных Колониях, где планирует устроить новую основную базу для новой главы своей жизни. За тридцать лет в качестве капитана «Призрака» она сумела нанести разрушительные — но не фатальные — удары по международной торговле людьми. Каз однажды предупредил ее, что она не сможет остановить всех, и он был прав. Зло умеет укореняться и адаптироваться каждый раз, когда ему угрожает что-то доброе.

Но с влиянием Уайлена в Совете и работой, которую провел за кулисами Каз, Кеттердам уже не тот рассадник, каким был раньше. И как если бы город знал, что не уйдет от наказания под более бдительным наблюдением, зло поднялось и переместилось.

Несправедливость поколениями глубоко вонзала зубы в Южные Колонии, их коренных жителей избивали и притесняли мощные иноземные силы, которые разрывали страну на куски ради ее ресурсов. Это неустойчивое коррумпированное основание позволило процветать здесь торговле людьми, так что теперь Инеж нацелилась туда. «Призрак» будет продолжать патрулировать моря, и она, несомненно, будет проводить там какое-то время, но она уже не так молода, как раньше, и часть ее жаждет остаться на одном месте, по крайней мере какое-то время.

В маленькой пыльной таверне в портовом городе Инеж находит на стойке регистрации знакомую газету и хихикает, покупая ее. Она просматривает заголовок и фотографии, занявшие большую часть места над сгибом.

«Бочка Бреккера: ретроспективный обзор самого печально известного сына Кеттердама».

Инеж устраивается за столом в зале для завтрака и по привычке заказывает чашку отвратительно сладкого кофе. Он стоит, остывая, возле ее локтя, пока она читает.

Статья поражает странным тоном: временами уничижительным, тогда как в других случаях удивительно почтительным. Она выглядит как детское преклонение перед обаятельным разбойником, которое гневно отредактировано занудным учителем. Она рассказывает историю о появлении Бреккера из ниоткуда вскоре после Чумы Придворной Дамы, перечисляет его многочисленные аресты в детстве, как и более поздние столкновения с городской стражей. В истинно керчийской манере уделяет немало места его обширному бизнес-портфелю, хотя и принимает разочарованный тон, когда обсуждает поощрение им объединения работников в профсоюзы. Словно ребенок, рассказывающий историю о привидениях, она перечисляет его многочисленные предполагаемые преступные деяния, а потом с недоумением обсуждает его возвышение среди рабочего класса в качестве кого-то вроде народного героя.

В целом это неплохой панегирик от города, который взрастил его.

— Что-нибудь интересное? — спрашивает голос у нее за плечом.

— Ничего, чего бы я уже не знала, — мягко отвечает Инеж, складывая газету и бросая ее на стол.

Вряд ли что-то из кладезя ее знаний о Казе Бреккере могло бы просочиться в эту так называемую «исчерпывающую характеристику» легендарного Грязные Руки. Автор смело заявляет, что никто так и не смог узнать, почему он всю жизнь носил кожаные перчатки, хотя радостно делает многочисленные предположения.

На этих страницах нельзя найти ничего о его настоящем происхождении, о ферме неподалеку от Лижа, или о стертой, но не забытой фамилии. Ничего не сказано об отвратительном одиночестве на улицах Кеттердама, которое просачивается сквозь трещины города, отказавшегося заботиться о тех, у кого нет власти и безопасности, которую дает богатство. Ничего не сказано о его гениальном уме или благословении и проклятии никогда не быть способным отпустить то, что сумело проникнуть в его сердце. Ничего, конечно, о мягкости его кожи или нежности, с которой он прикасается к тому, что драгоценно для него. Ничего о годах тяжело завоеванной близости, о том, как он целуется, о том, как он смеется, или о том, как он любит.

Инеж могла бы сказать, что автор плохо провел расследование, но правда состоит в том, что даже если бы ее спросили, она никогда ничего не рассказала бы. Она хранит его бесчисленные тайны в голове и сердце, и там они и останутся. Никому больше не нужно быть посвященным в самые сокровенные его части, как посвящена она.

Никому не надо знать и об этой тайне, думает она, когда отпивает черный кофе, который стоял рядом с ее локтем, наблюдая, как Каз притягивает к себе газету и разворачивает ее с забавно важным видом, устраиваясь на стуле напротив нее, чтобы хорошо посмеяться.

Она так или иначе заберет эту тайну с собой в могилу.