Мигрень (джен)

Он проснулся в седьмом часу вечера. Хотел ли он этого? Нет. Он бы поспал ещё с полчаса, но его разбудило равномерное тиканье наручных часов, которое колокольным звоном отражалось от стенок черепа и давило на головной мозг.

Он попытался подняться с кровати, но каждое движение было сопряжено с невыносимой болью.

Из тёмной комнаты он вышел в коридор. Непривычно яркий свет резал ему глаза. И снова боль усилилась, отдавая в затылок ритмичные невыносимые пульсации, сравнимые только с забиванием в голову гвоздей. Наверное, если бы ему предложили хотя бы на пару минут избавиться от боли взамен на забивание в свод черепа длинного калёного кузнецкого гвоздя, он с удовольствием бы согласился, сочтя столь изощрённую пытку приятным времяпрепровождением.

Он сидел на кухне и смотрел на чёрную кружечку свежесваренного кофе. Боль не стихала. С каждым поворотом головы он чувствовал всё нарастающее давление в области шеи, сменяемое болезненными пульсациями. Глаза, слезившиеся от яркого света, смотрели на кухонное пространство. В обычное время это была самая заурядная кухня, но сегодня это была не просто кухня, а вещественное воплощение понятия мещанства.

— Я ненавижу эту кружку, — проговорил он про себя.

Кружечка ничего не ответила, потому что у неё не было рта, чтобы говорить, но своей формой и цветом кружечка говорила сама за себя: маленькая восьмигранная из чёрного фарфора, она одновременно была вершиной бытового минимализма и символом проклятого мещанства.

Вдруг боль перешла на виски. Он выпил кофе, поставил кружечку в сервант, но перед тем как закрыть стеклянную дверцу, он осмотрел бабушкин сервиз:

— МЫ НЕНАВИДИМ ТЕБЯ! — орали расписанные под гжель чашечки и блюдца, — МЫ НЕНАВИДИМ ТЕБЯ!

Ему показалось, что он вполне отчётливо услышал гневный ор фарфоровой посуды. Теперь болели уши. Кто-то из соседей за стеной врубил на полную громкость телевизор. Он никогда не испытывал желания убить кого-нибудь, но в тот момент он желал больше всего на свете вздёрнуть соседа-паразита на суку первой попавшейся липы. "Но почему не на яблоне, не на берёзе, а именно на липе? — он неожиданно переспросил сам себя, — какое значение имеет липа?"

Теперь он лежал на диване и слушал скандал семьи, живущей этажом выше. Женские крики, битьё посуды, плач младенца, гавканье собаки — все эти звуки сливались в отвратительную бытовую какофонию, вызывающую у него отвращение к жизни.

На столе стояла клетка с канарейкой по кличке Икар. Икар с присущим всем певчим птицам мастерством исполнения арий (никакая Каллас не сравнится с испанским кенаром) начал исполнять брачную серенаду. Каждое последующее колено песни Икара было всё выше и громче.

— Пернатая тварь, — прошептал он, затыкая указательными пальцами уши, — заткнись ради Бога, а иначе я оторву тебе голову!

Но Икар не унимался.

Теперь боль охватывала затылок и виски, иррадиируя наверх. Он массировал виски и затылок, но это не помогало. На мгновение ему показалось, что единственно верное решение избавиться от боли — это выковырять мозг вилкой или ножом, а затем прополоскать его под проточной водой.

Икар замолк. Он спрыгнул на решётчатый пол, больше похожий на колосник, запрыгнул на жёрдочку, огляделся, цепкой лапкой встал на край кормушки, ещё раз огляделся — чёрные бусины глаз с жёлтыми ресницами на веках пробежали по комнате — засунул голову в кормушку, схватил рапс и, перебирая зёрнышко во рту треугольным язычком, попытался раскусить его.

— Как Икар похож на динозавра, — подумал он, массируя себе виски. — А ведь я знаю человека, который боится птиц только за их схожесть с динозаврами.

Немного подумав, он добавил:

— Ещё он считает бешенство доказательством существования дьявола. Он рассказывал о семилетней девочке, которую укусила бешеная собака. Когда её привезли в больницу, было уже поздно. За ночь она переломала в палате всю мебель и почти вышибла дверь. Наутро она скончалась.

Икар закончил трапезу. Он спрыгнул на пол клетки, вспорхнул на жердь, потянулся, при этом расправил свои тёмно-коричневые с чёрными полосками крылышки, прыгнул к поилке и стал жадно пить.

Стемнело. Раньше времени зажглись газовые фонари. Они освещали до боли знакомую ему улицу, занесённую снегом.

Он почувствовал облегчение. Боль притупилась, она не ушла полностью, но отступила. Думать стало легче, но совершенно не о чем. Было ощущение, что головная боль давала пищу для размышления.

— Хорошо, — он продолжил, — если смотреть на внешние проявления бешенства, то в самом деле может показаться, что человек одержим бесами. Такой у заболевания "фенотип". На животных бешенство проявляется острей, ну например, взять хотя бы лисицу. Это вполне приличное и даже милое животное, которое страшится человека, бешенство превращает в безумного, кровожадного берсеркера, готового напасть и на человека, и на волка, и даже на лося. Ну чем не безумие, вдохновлённое дьяволом?

— Нет, батенька, — ответил ему голос рассудка, — на бесовское воздействие не похоже. Тем более мы знаем и "генотип" бешенства — вирус. Вирус, а не легион, если ты, конечно, понимаешь меня. Вспомни и другие болезни, лишающие болящего разума и самообладания. И они, по-твоему, тоже есть проявления дьявола в мире?

— Во-первых, не по-моему, а по мнению одного из моих знакомых, а во-вторых, исходя из хода мыслей, получается, что так. Да и вообще любой недуг суть доказательство существования дьявола, даже моя мигрень...

— Разве? — перебил его внутренний голос. — А может причина кроется в перепаде давления или в том, что кто-то нажрался, как скотина, а? Согласись, что атмосферному давлению плевать на тебя, да ему даже плевать нечем, ведь по сути это просто спрессованный столб воздуха?

— Согласен.

— А согласен ли ты с тем, что вирусам и бактериям, в сущности, глубоко наплевать на нас, для них главное иметь субстрат для жизни, а более им ничего не нужно?

— Согласен.

— И где же здесь спрятался дьявол? — ехидно улыбнулся внутренний голос. — Правильно, его нет.

— А что есть?

— А есть, батенька, мир, которому глубоко наплевать на нас, на человеков. Философы называют это объективной стороной реальности. В силу того, что миру плевать на человека, человеку не плевать на себя, то есть на субъекта. Отсюда и субъективизм.

— А если человеку плевать на мир? Как это называется?

— А это, дорогой мой, называется мещанство.

— Не люблю я мещан.

— И я понимаю тебя. Нет ничего более ужасного и трагичного, чем человек, исповедующий идеалы мещанства.

— По сути, мещанство — это крайняя форма солипсизма, или обратная форма объективно-субъективных отношений.

— Эка ты, батенька, загнул. А по проще? — спросил внутренний голос.

— По проще... — он на мгновение задумался, а затем продолжил: — Представь себе фарфоровую кружечку о восьми гранях. Кружечка как кружечка. Но в руках мещанина этот предмет посуды становится маленькой вселенной, миром на ладони, с которым мещанин может делать всё, что душе угодно, как правило, использует по назначению.

— Ничего не понимаю, — ответил внутренний голос, — объясни!

— Отношения в системе "мещанин — вещь" подобны гегелевскому абсолютному духу, который изучает себя в зеркале мира. Здесь же мещанин изучает своё существо в зеркале вещей. А так как существо мещанина пустое, то вещи постепенно полностью заменяют собой мещанина. Чем больше мещанин постигает своё существо в зеркале вещей, тем больше он погружается в бездну субъективного безумия...

— Вот мы и добрались до самой сути.

— Ты о чём? — удивился он.

— Я о том, — продолжил внутренний голос, — чего ты боишься больше всего.

— Ты прекрасно знаешь, что я боюсь высоты и собак...

— И поэтому ты завёл канарейку и — вот так ирония! — назвал её Икаром.

— Что же крамольного в том, что я люблю птиц и древнегреческие мифы?

— Икар и птицы — несовместимое сочетание. Птица, которая от рождения и до самой смерти парит под облаками, носит имя героя, который рухнул в море, едва поднявшись в воздух. Не это ли странно? — внутренний голос откашлялся, а затем произнёс: — Так где же прячется дьявол?

— Ты же сказал, что его нет.

— Его нет в том мире, а в мире идей он вполне реален. Только появляется один конкретный момент. Ты не просто так вспомнил историю про бешенство.

— В момент сна разума, который порождает чудовищ.

— Именно. Самый потаённый и великий страх любого человека — это страх лишиться рассудка. А с рассудком теряется и воля. Нет ничего более страшного, чем стать безумцем. Безумцы вполне конкретно дают понять, что человеческий разум хрупок, как фарфор, и в то же время в сознании без рассудка находят пристанища хтонические чудовища.

— И имя им — легион.

— Вот почему ты боишься собак. Ты считаешь априори любую собаку бешеной и боишься заболеть бешенством. Ты боишься обезуметь.

Он лежал на диване и не чувствовал головной боли. Веки отяжелели, и он уснул, но перед тем, как забыться, он услышал: "И всё-таки, почему Икар?"

Он проснулся рано. Было четыре часа утра. Икар, поджав одну лапку и спрятав голову под правое крыло, мирно дремал на жёрдочке. Боль исчезла так, как будто бы её никогда и не было.

Он открыл окно. В комнату ворвался холодный сырой утренний воздух. Вчерашнее небо, захваченное грязными тучами, теперь было усыпано звёздами. Через три часа над горизонтом взойдёт солнце и поглотит мрак, а вместе с ним и его порождения.

Он знал, что самый светлый момент суток это первые мгновения после пробуждения, потому что в это время он чувствовал наибольшую заинтересованность в мире, в жизни, он чувствовал себя живым.

За окном у дороги покачивалась одинокая липа. В клетке неслышно сопел Икар.

— Сон разума порождает чудовищ, — прошептал он, закрывая окно.

Он посмотрел на Икара и вспомнил последнее размышление и так ответил на вопрос:

— Оксюморон.