Белая нить (джен)

Тайга раскинулась на мили, холодная, глухая, хранившая бесчисленное количество тайн, что, казалось, доверит лишь тому, кто решится затеряться в ней. Здесь, в самом её сердце, в глуши, не гнездились птицы — только тоскливо меж деревьев завывала вьюга, ветер шептал в ветвях, да хрустел снег, когда пробегала мимо лисица или волк. И куда ни глянь — ни конца, ни края. Лишь черные стволы елей и бескрайнее, затянутой серыми облаками, безмолвное небо.

Поздним вечером, когда небо почернело, будто нещадно перепачканное копотью, тайга встретила своего незваного гостя метелью. Колючей, белой, выворачивающей душу наизнанку. Он, немецкий офицер, оберлейтенант Эрих фон Дорн, шёл, не чувствуя ног — только ледяную тяжесть в грудине, где билось сердце. Шёл и раз за разом сначала повторял себе: «Ещё немного», затем — молил о спасении. И тайга прислушалась.

Когда между деревьями мелькнул свет, он решил — это бред. Откуда в такой глуши взяться избе? Впрочем, стоит ли задаваться вопросами, когда холод пробирает до самых костей? Мужчина смахнул с фуражки налипший снег и тотчас зашагал быстрее, словно отчаянно желая вырваться из плена бесчисленных деревьев, прежде, чем этот лес станет его могилой.

Дверь избы тихо скрипнула. Молодая девушка сидела за прялкой — рыжеволосая, зеленоглазая. На удивление спокойная.

— Я не ждала гостей... — задумчиво произнесла она, и взгляд её с пряжи скользнул к лицу незваного гостя. Она не колебалась. Словно подобные встречи случались с ней уже не единожды. — Если вы, господин офицер, желаете причинить мне вред, стреляйте.

Молчание повисло между ними, густое, как смола. Офицер медленно снял фуражку, стряхнул наледь с козырька и провёл ладонью по лицу, словно стирая с него не только усталость, но и что-то другое — что-то, что он не хотел приносить в этот дом.

— Я не пришёл убивать, — наконец произнёс он, и в его акценте, чужом и резком, звучала глубокая, как тайга вокруг, усталость. — Просто… слишком долго шёл.

Его взгляд скользнул по избе — по ветхим половицам, по каменной печи, по прялке в её руках.

— Можно войти? — спросил он, и в его голосе не было приказа. Была просьба.

— Вы заблудились? — когда она оставила веретено и без тени сомнения приблизилась к офицеру, её пальцы осторожно коснулись его запястий и потянули в избу, безмолвно приглашая войти. Дверь за мужчиной тотчас захлопнулась, отрезая от кромешной тьмы и холода. — Проходите. Сядьте у печи.

Офицер послушно шагнул внутрь, а она затем налила ему травяной чай и протянула ломоть хлеба. Пар от чашки обжёг ему пальцы, но он не отдернул руку. Вместо этого крепче сжал потрескавшийся от старости фарфор, поднёс чашку к губам, сделал глоток — и вдруг почувствовал, как тепло растекается по груди, смывая ледяное оцепенение.

— Спасибо.

Он сидел у печи, сгорбившись, как человек, несущий на плечах невидимую, неподъемную тяжесть. Пламя отбрасывало тревожные тени на его лицо, подчёркивая резкие черты и усталость. Она молча сидела рядом, прижимаясь плечом к его плечу и глядя в окно. Там, снаружи, бушевала метель.

— Почему вы позволили мне войти? — вырвалось у него наконец.

Она не ответила — только добродушно улыбнулась ему.

— Волки в этом лесу бросаются на путников. Вам повезло, что уцелели. — говорила она, а сама подлинным любопытством, без страха и стеснения рассматривала лицо мужчины.

Ариец. Светлые волосы, выбивающиеся из-под фуражки, серо-голубые глаза цвета замерзшего озера, цвета холодного зимнего неба, затянутого облаками.

— Вы можете оставаться здесь столько, сколько пожелаете. Уверяю, кто бы ни преследовал вас, что бы вам ни угрожало — этот лес защитит вас, — она склонилась ближе к мужчине, к самому его уху, словно хотела доверить ему самую сокровенную тайну, и прошептала: — Потому что я его попросила.

А после она тихо рассмеялась и отстранилась, устремляя взгляд обратно к окну.

— Как ваше имя, господин офицер?

Он замер, будто её слова — шёпот леса, её смех — звон льдинок в ветре — были загадкой, которую он не мог разгадать. Её уверенность, её странная власть над этой глушью, казалось, витала в воздухе, как дым от печи.

— Эрих, — наконец ответил он, и имя прозвучало непривычно громко в тишине избы. — Эрих фон Дорн.

Он не привык называть себя просто так, без званий, без «оберлейтенанта», без всего того, что делало его частью машины, а не человеком. Но здесь, в этой избе, это словно не имело никакого значения.

Он снова поднёс чашку к губам, но не пил — просто держал, чувствуя, как жар проникает в окоченевшие пальцы.

— А ваше? — спросил он, и в голосе его впервые зазвучало что-то, кроме усталости. Любопытство.

— Волки и лисы в этом лесу, деревья и даже метель зовут меня по-разному. Я же своего имени не помню.

Она вслушивалась в шорохи за стенами избы, в то, как воет между деревьев ветер, словно бы боялась. Но волки ее не пугали. Вот только почему? И почему её ладони несмотря на отшельничество оставались мягкими, розоватыми? Она не ответила бы, даже если бы спросили.

— Вы согрелись, Эрих. И, кажется, смертельно устали. — она коснулась пальцами его руки, чувствуя тепло его кожи.

Эрих почувствовал, как её прикосновение — лёгкое, как падающий снег, — пробежало по его руке. Он не отстранился. Война научила его не доверять никому, но здесь, в этой избе, все эти налаженные механизмы самозащиты будто переставали действовать.

— Я не спал… давно, — признался он, и голос его дрогнул от усталости. — Но если засну сейчас, боюсь, не услышу, когда…

Он не договорил. Когда придут. Кто — свои или чужие — даже он сам не знал. Но она настояла и проводила его до постели, словно безмолвно уверяя в том, что непременно даст знать, если это случится.

— Вы заслужили спокойный сон, Эрих. Хотя бы потому что... Вы первый, кто не выстрелил. — прошептала она, усаживаясь на край постели.

Когда мужчина лег на мягкую перину, ладонью девушка мягко, бережно поглаживала офицера по голове, зарываясь пальцами в короткие волосы.

— Спите спокойно, милый Эрих.

Её губы на мгновение прижались к его лбу, и девушка запела — тихо-тихо, убаюкивая.

Эрих хотел что-то сказать — может, спросить, почему она поёт ему, врагу, колыбельную. Или почему её голос звучит так, будто доносится не из угла избы, а из самой глубины леса, из шепота листьев и шума ветра. Но тяжесть век стала невыносимой, а её пальцы в его волосах словно растворяли последние остатки напряжения.

Последнее, что он почувствовал перед тем, как провалиться в тёмный, бездонный сон — её дыхание на своём лбу. Тёплое. Живое.

Темнота. Сначала Эрих думал, что ослеп — но нет, это просто густой туман, вязкий, как дым после артобстрела. Под ногами хрустел снег, но когда он наклонился, понял: то не снег. Кости. Мелкие, птичьи, а между ними — гильзы.

Он шёл вперед, и туман перед ним послушно расступался. Впереди — деревня. Та самая, что под Смоленском, где их рота оставила лишь печные трубы. Но сейчас здесь было тихо. Ни криков, ни пламени. Только кукла на заборе — рыжая, с выгоревшими на солнце глазами. Вдруг — шаги. Из-за угла вышел мальчишка, лет семи, в рваном полушубке.

— Guten Tag, Herr Offizier, — говорил он, но Эрих не помнил его лица.

Он не ответил. Знал, что скажет. Видел пистолет в своей руке. Чувствовал, как открывает рот, чтобы отдать приказ.

«Я не хотел!» — кричал он во сне, но звука не было.

Мальчик упал не землю, а из-под него растекалась не кровь, а черная вода. Она разливалась, заливала деревню, поднималась до колен, до груди, до самого горла…

Изба тонула в сизом предрассветном свете. Эрих вскочил, хватая ртом воздух, — грудь вздымалась, будто он всё ещё тонул в той чёрной воде. Рука потянулась к кобуре, но пистолета не было. Только влажная от пота рубаха да дрожь, пронизывающая до костей.

Она сидела у веретена и напевала какую-то давным-давно забытую песню. Из-под пальцев её до самого пола тянулась белая пряжа, а на столе стояла кружка с горячим чаем и хлеб.

— Вы кричали во сне, — сказала она просто так, без упрёка.

— Дурной сон. Там был мальчик…

Она повернулась, и в её зеленых глазах отражалось понимание.

— Сны здесь — правда. — она подошла ближе, коснулась пальцами его щеки. — Эта тайга вытягивает память, как занозу. Чтобы рана не гноилась.

Он не ответил — только провёл ладонью по лицу, стирая остатки сна.