Воочию (джен)

Редкий ветер шелестит кроны, отгоняя тишину, в которой хрустнувший стручок оглушает, будто рядом ударила молния. Куда ни посмотри, болотно-зелёный цвет, сам воздух мутный, словно отражение в застоялом озере. Запахи только родившегося и давно сгнившего перемешиваются, являя бесконечный круговорот переполненного царства зелени, где даже звериные тропки встречаются редко — лишь старость и дикость, надёжно прячущие дорогу, что теперь без лопаты не отыщешь.

Но эта же древность ведёт надёжнее любого компаса. Голоса вековых стволов, что ещё ростками вгрызались в уже покрытые трещинами плиты, словно в полусне ведают о постепенном наступлении более никем не контролируемого леса. Однако и они застали уже покинутое, где лишь редкие беглецы да исследователи направлялись в сторону пустого города.

Странник смиряет порыв рухнуть на колени и, погрузив пальцы в рыхлую зелень, слушать. Вместо этого тихо мычит мелодию, то и дело ныряя в картины изнурительных немногословных походов в поисках лучшей жизни, век за веком, пока местность не преобразовалась из переходного пункта в никому не нужную дикость.

Несмотря на обманчивость усеянной мхом земли, ноги безошибочно угадывают маршрут, почти не оставляя следов. Плечи периодически поправляют лямки старого походного мешка. Сверху скрученная в трубку скатка, сбоку фляга и моток верёвки. Из-под надвинутого капюшона взгляд ошеломлённого шедевром обожателя, умеющего охватить картину целиком и теперь рассматривающего детали с дотошностью сборщика налогов.

Плотность леса даже в полдень не позволяет свету разгуляться. Под вечер тьма сгущается моментально, но странник будто не замечает, всё так же неестественно элегантным ходом преодолевая ухабистый путь, пока плохо различимые силуэты деревьев не расступаются, выдавая место, где даже сейчас не смогли уничтожить выстроенное тысячелетия назад. Ряд небольших холмиков, кое-где даже угадывается камень. Пригород! Но и тут удерживается, хотя хочется послушать простую и чарующую, как журчание ручья, жизнь давно обратившихся в пыль. Вместо этого направляется к центру.

Подобные места выдают себя спонтанно и почти всегда во снах, где чувства словно удесятеряются, и даже сквозь эпохи пробиваются голоса то людей, то мест, то событий. Настигнув, не отпускают, гуляя в подкорке, усиливаясь, едва берётся верный курс. В такие дни остаётся собрать скромные пожитки, стряхнуть оцепенение и направить ноги в сторону вопрошающих.

В этот раз громче всего звучит ровная возвышенность — облепленный вековыми слоями земли фундамент святилища. Здание почти не сохранилось, очертания угадываются останками стен, едва достигающими голеней. Исключением является центр, где в гордом одиночестве возвышается изъетый трещинами пьедестал. Статуя давно обратилась в груду камней, название если и было, стёрто коррозией.

Преодолевая предвкушение, странник медленно подходит. Откидывается капюшон, представляя ночи посеребрённые пряди. Словно по призыву, из-за облака показывается луна, бледно освещая останки строений и блеск немигающего взгляда. Пальцы аккуратно стягивают перчатку. Ладонь движется плавно, прикосновение тихое, будто первый раз гладишь недоверчивую кошку. Убирается мох, холодный камень жадно принимает тепло. Закрыв глаза, странник замирает.

Тишина не прерывается даже ветром, очертания облаков останавливают и без того миллиметровое движение. Фигура неподвижна, будто сама стала камнем. После мучительно долгих мгновений голова медленно откидывается назад. Губы приоткрывается, еле уловимый вдох нарушает безмолвие.

Руины наполняются пением.

Сперва угадывается язык, отдельные фразы сплетаются в описания, но картина уходит глубже, и вместо слов появляется город, начавший свою жизнь далёкой деревушкой отвергнутых. Суровые зимы, борьба с природой, первые здания, стены, цари и торговля. Суровый быт сменяется сносным существованием, затем довольством. Восхваляются боги, проклинаются соседи. Перевороты, войны и расширения территорий, позволившие стать тем, что люди называют царством. Пик и постепенное увядание.

Закончив очертания, песня погружается глубже. Переживания, амбиции, недовольство, точки зрения, недомолвки, никем не замеченные жертвы. Голоса то сливаются, то каждый о своём, страшные идеи отцеубийства соседствуют с трогательным умилением первых шагов. Рутина каждодневной жизни кажется чем-то неповторимым, а самые невероятные достижения — ступенькой, думать о которой станут лишь историки. Переплетения невероятны, странник внимает и повествует, прислушиваясь к каждому взгляду, каждому камню, и лишь с последним словом глаза медленно открываются, неохотно фокусируясь на скрытых под мхом пальцах — свидетельству количества проведённого времени.

Солнце освещает поляну, образуя резкий золотой оазис среди дремучего зелёного моря. Покачнувшись, фигура отпускает пьедестал. Голосов нет, общая тишина наконец-то достигает и его ушей. Потяжелевший мешок доказывает наличие нового фолианта. Остаток сил потратится короткую передышку и обратный путь — передать легенды в надёжные руки, после чего снова блеклый период ожидания, пока в одном из протяжённых снов новое место не позовёт в новые земли.