Атрабет Финрод ах Андрет (джен)

Однажды весной Финрод гостил в доме у Белемира, и много беседовал со знахаркой Андрет о людях и их судьбе, потому что он скорбел о смерти Борона, вождя дома Беора, скончавшегося вскоре после Преполовения Зимы.

— Горько мне, Андрет, — сказал он, — видеть, как быстро угасают люди. Вот и Борон, отец твоего отца, ушёл навек. Ты скажешь, что для человека он прожил долго; но для меня это — лишь краткий миг. Ещё вчера, кажется, я встретил Беора в землях к востоку отсюда — а сегодня его уж нет, и его детей, и детей его детей…

— Больше сотни лет прошло, — ответила Андрет, — с тех пор, как мы пересекли Синие Горы. И Беор, и Баран, и Борон разменяли десятый десяток лет. Это больше, чем мы жили раньше, до прихода в эти земли.

— И вам довольно этого срока, значит?

— Довольно? О, нет! Сердце человеческое не знает довольства, а всякая смерть и увядание страшит его и печалит. Но каждый лишний день до нашей смерти — это день радости, день, отнятый у Тьмы.

— О чём ты?

— А то ты сам не знаешь! Тьма, что теперь загнана на Север, раньше… — Андрет замерла, и взгляд её померк; казалось, она ясно видит то прошлое, которое лучше не вспоминать, — раньше эта Тьма царила над всем Средиземьем, покуда вы пребывали в своём блаженстве.

— Я спрашивал не о Тьме, — поправил её Финрод. — Я хотел знать, что ты имела в виду под «немного её развеет». Разве скорая смерть людей как-то связана с Тьмой? Те, кто знает Истину, учили нас, что ваш народ — дети Эру, и он дал вам ваши дары и вашу судьбу.

— Я так смотрю, в этом вы, великие эльфы, ничуть не отличаетесь от своих малых собратьев, которых мы встречали на пути в эти земли — пусть они и не видали того Света. Все вы думаете, что мы скоро мрём по своей природе. Что по природе мы — недолговечные и хрупкие, а вы — вечные и крепкие. Зовёте нас детьми Единого, но видите в нас и впрямь не более, чем малых детей. Детей, которых, может, вы и любите в полсердца, но на которых смотрите с высот своих могущества и знания, чтоб удостоить жалости, улыбки или просто кивка.

 

— Увы, здесь ты права. По крайней мере, права касательно многих моих сородичей. Не всех, конечно, и тем паче не меня, но права. И всё же, Андрет, пойми — когда мы зовём вас «дети Эру», это не просто слова. Это имя вообще не поминают всуе. И когда мы вас так зовём, мы руководствуемся твёрдым знанием, а не рассуждениями эльфийских мудрецов. Называя вас «детьми Эру», мы говорим, что вы родня нам, и родня куда более близкая (и в хроа, и в фэа), чем любое другое существо из живущих на Арде.

В Средиземье много живых существ, и многих из них мы любим, в той мере, в какой им отмеряно: звери и птицы — друзья нам, и деревья, и пёстрые цветы, чей век куда короче даже людского. Их смерть печалит нас; но она нам кажется частью их породы и природы — как форма или окрас.

Но вы… о вас, наших родичах, мы скорбим куда горше. И всё же, если всё в Средиземье недолговечно, как мы можем не счесть и вашу недолговечность частью вашей природы? Разве не так мыслит твой народ? Но нет, по твоим словам, выходит, что не так и я ошибаюсь… — закончил Финрод свой монолог.

 

— Ошибаешься, — кивнула Андрет. — И ты, и все, кто так считает, тоже. И ошибку вашу вам подсказала Тьма; а только не о ней сейчас речь. Люди по-разному считают — кто так, кто эдак, а большинство не думает об этом вовсе и полагает, что раз живём мы мало и умираем быстро, то так оно всегда и было и будет, и нечего тут сердиться — всё равно ничего не изменишь. Но есть те, кто полагает иначе; люди зовут их Мудрыми, но к ним не прислушиваются. По-своему они в этом правы, ведь между собою Мудрые не согласны, да и уверенности в своих словах у них нет — как нет и истины, которой ты так кичишься. Нам оставлены только рассуждения — людских — мудрецов, а истину из этих рассуждений, буде она там есть, нужно ещё отобрать. А тут уж как с зерном: то дурное случайно бросишь к хорошим, то хорошее выбросишь случайно к дурным.

И всё же, в моём народе от Мудрых к Мудрым передаются слова из тьмы веков: что люди нынче не те, что были раньше, и природа их в начале начал была иная. Лучше всех об этом знают Мудрые народа Мараха, которые сохранили даже имя Того, Кого ты зовёшь Эру, и Кто в моём народе почти забыт — потому я и учусь у Аданэли. И она учит, что по природе своей люди не созданы недолговечными, но стали таковыми из-за злобы того, кто властвует над Тьмой и чьё имя мы не произносим, — объяснила Андрет.

 

— Несложно поверить, что ваши тела пострадали от злобы Мелькора — вы ведь, как и мы, живёте в Арде Искажённой. И ваши, и наши тела ведь — часть её, а в Арде Искажённой всё было поражено скверной Мелькора, кроме, быть может, Амана… покуда и туда он не пришёл. Видишь ли, ведь и с Квенди тоже творится нечто подобное — и сила, и здоровье их иссякают. Уже и те, кто живут в Средиземье, и те, кто подобно мне приплыли сюда из-за моря видят, как скоры в нас перемены. А это, мнится мне, значит, что и само тело окажется не столь долговечным, каким должно быть… но эта моя догадка подтвердится ещё нескоро.

Так, конечно, и тела людей теперь хуже, чем были когда-то. И конечно, здесь, на Западе, где скверна Мелькора слабее всего, вы стали здоровее, — заключил Финрод.

 

— Да нет же! Ты не понимаешь! А всё потому, что затвердил одно: эльфы есть эльфы, люди есть люди, и пусть Враг у нас один, а всё же надо, чтоб божьей волей пропасть лежала между владыками и чернью, между дивными и долголетними первородными вами и жалкими нами, которые если и послужат вам, то недолго.

А это не то, что мы слышим из тьмы веков, из времён до времени! Нет, вот что мы слышим, господин мой эльф: «Люди не созданы смертными, и не рождены умирать. Смерть нам навязали насильно». Потому-то, потому-то страх смерти всегда с нами, потому мы вечно бежим от неё, как олень от охотника. Я-то, впрочем, считаю, что нам не сбежать — даже в Свет, что за Морем, или в этот твой Аман. Да, в надежде на это мы когда-то снялись с места и пошли в эти края; но то была пустая надежда. И Мудрые говорили, что она пустая, а только их никто не послушал, потому что их никогда не слушают. И вот, мы бежали от Тьмы до последнего берега, а она оказалась здесь раньше нас!

 

Молча Финрод обдумывал эти её слова, а потом сказал:

— Странные это вести и жуткие. И в голосе твоём я слышу боль уязвлённой гордости, что спешит уязвить в ответ того, кто ранил её. Если таков голос Мудрых людских племён, нетрудно поверить, что вас тяжко обидели. Но обидели вас не мои сородичи, Андрет, и вообще не Квенди. Если мы таковы, каковы есть — а вы таковы, какими мы вас видим, в том нет нашей вины, и этого мы не желали. Ваше горе не радует нас, не тешит нашу гордыню. Радует же и тешит оно лишь одного — Врага, которого вы не зовёте по имени.

Вспомни о дурном зерне, попавшем к хорошему! Оно может быть отравлено, Андрет, отравлено ложью Врага, что рождает ненависть из зависти. Из тьмы веков доносится много голосов, говорящих с жаждущими знаний, и не все они говорят правду.

Но кто ранил вас? Кто навязал вашему роду смерть? Мелькор, скажешь ты — или как вы зовёте его, когда решаетесь назвать. О его тьме и о смерти ты говоришь так, словно они единое целое, и бежав от одной, спасёшься и от другой.

Но они ведь не одно и то же, не то смерти вовсе не было бы в мире сущем, ибо создал его не Враг. Нет, смерть… смерть лишь имя, которое мы дали чему-то, что Враг осквернил. Осквернённая, она стала злом; но без скверны была бы добром, — размышлял он вслух.

 

— Что ты знаешь о смерти? Ты её не знаешь, вот и не боишься.

— Но мы видели смерть, и мы боимся её. Ведь и мы смертны, Андрет; и Квенди уже умирали. Отец моего отца был жестоко убит, и многие ушли в смерть за ним следом — изгнанники в ночи, кто среди холодных льдов, кто в водах ненасытного моря… И в Средиземье смерть находит нас, в огне и дыме, в ядовитых стрелах и острых клинках. Мёртв Феанор, и Финголфин мёртв под ногами Моргота…

Ради чего эти смерти? Ради победы над Тьмой, или, если не дано нам победить — ради того, чтобы она не разрослась и не накрыла весь мир. Ради того, чтобы защитить детей Эру. Всех Его детей, Андрет, а не только гордых Эльдар!

 

— А я-то слыхала, — ответила Андрет, — что это вы идёте и гибнете ради того, чтобы вернуть сокровище, что похитил у вас Враг. Но может, дом Финарфина тут не заодно с домом Феанора, почём мне знать. А только я повторю, несмотря на все ваши подвиги: «Что ты знаешь о смерти?». Смерть приходит к вам болью и утратой, и они горьки, но всё это лишь временно, это лишь малая толика отнятая от бесконечности. Или неверно меня учили? Или вам неведомо, что со смертью вы не покидаете пределов этого мира, и можете потом вернуться к жизни?

С нами всё иначе. Умирая, мы умираем, и уходим безвозвратно; смерть для нас — конец всего, утрата невосполнимая. И она ужасна, ибо это зло, что нам навязали.

— Хм, то есть, есть две смерти? Одна — это боль и утрата, но ещё не конец; а другая — окончательный финал? И Квенди знакома лишь первая, так? — спросил Финрод.

— Да, и есть ещё одна важная разница. Первая смерть — это просто неудача, которую смелый, или сильный, или удачливый может надеяться избежать. А вторая неизбежна; это охотник, что всегда настигает добычу. Будь человек сильным, быстрым, смелым; будь он мудр или глуп, будь он зол или во всём справедлив и милосерден, люби он жизнь или ненавидь её — он умрёт, и покинет этот мир, и станет гнилым трупом, который впору только закопать или сжечь.

— И в этом вечном побеге, неужто у людей вовсе нет надежды?

— Нет у людей ни уверенности, ни знания, лишь страх и ночные грёзы. Но надежда… Надежда совсем другое дело, и Мудрые редко о ней заговаривают. Но мы с тобой, — тут голос её стал мягче, — мы с тобой, лорд Финрод из дома Финарфина, эльф благородный и могучий, быть может, однажды о ней побеседуем меж собою.

 

— Однажды побеседуем, — согласился Финрод. — А до тех пор будем блуждать среди теней старого страха. Потому что пока что я вижу одну разницу меж нашими народами: как скоро приходит к нам конец — вот и всё. Потому что, если ты думаешь, что для Квенди невозможна смерть неизбежная, ты ошибаешься.

Никто из нас — кроме, быть может, Валар — не знает судеб Арды, и как долго ей суждено пробыть. Но она пребудет не вечно. Она создана Эру, но в ней он не пребывает — а лишь Он воистину вечен и бесконечен. Арда, да и вся Эа, следовательно, конечны и временны. Ты видишь нас, Квенди, в начале нашего пути, и конец пока что ещё далече — так, может быть, смотрят на смерть юнцы вашего народа, только у нас уже есть годы и мудрость за плечами. Но конец однажды придёт. Мы знаем, что он придёт. И тогда мы воистину умрём, сгинем без следа, потому что мы, и феа и хроа, принадлежим Арде. А что потом? Потом, как ты и говоришь — дорога без возврата, конец всего, утрата невосполнимая.

Охотник, что преследует нас, нетороплив, но он идёт по следу неустанно. И что нас ждёт, когда он затрубит в свой рожок — о том нам не дано ни знать, ни даже гадать. И никто не говорит нам ни о какой надежде, — закончил он.

 

— Я этого не знала, — ответила Андрет. — И всё же…

— И всё же наш охотник хотя бы нетороплив, ты скажешь? Верно, но разве легче, когда ты знаешь, чем всё закончится, и остаётся только ждать бесконечно долго, чем когда всё свершается как можно скорее? Но если я правильно тебя понимаю, ты говоришь, что разница между нашими охотниками вовсе не заложена в нас изначально, что люди не были обречены на скорую, раннюю смерть.

Это верование, конечно, достойно долгого обсуждения, правдиво оно или нет; но первым делом я хотел бы спросить — а как всё случилось? Я предположил, что вина тут Мелькора, и ты не стала с этим спорить. Но как будто ты говоришь не о том умалении, которому подвержена вся Арда, а о каком-то особом, отдельном зле, направленном против твоего народа, против людей как таковых. Я правильно понимаю?

 

— Правильно, — ответила Андрет.

— Тогда это воистину страшно. Мы знаем Мелькора — воистину, он Моргот, — и знаем его могущество. И я видел его, и слышал его голос, и стоял, ослеплённый ночью в сердце Тьмы, о которой ты, Андрет, знаешь лишь со слухов да из преданий своего народа. Но даже в той ночи мы не верили, что он может одолеть детей Эру. Он может обмануть одного, он может совратить другого… но поменять участь целого народа Детей? Отнять у них их наследство против воли Единого? Значит, он сильнее, страшнее, чем мы думали, и все подвиги Нолдор — не более, чем пустая гордыня и глупость… что там, тогда Валинор и Пелори лишь дом на песке!

— Глянь-ка! — хмыкнула Андрет. — Разве я не говорила, что ты не знаешь смерти? Стоило тебе на миг увидеть её нашими глазами, как мы видим её всю жизнь, так ты мигом отчаялся! Но мы знаем, если вам неведомо, что Безымянный — властитель мира сущего, и что наши подвиги, что ваши — если и не глупость, то всяко пропадают впустую.

 

— Нет! Страшись, Андрет, страшись сказать то, чего нельзя говорить, страшись перепутать Единого и Врага — который жаждет, чтобы ты их путала! Не Враг — владыка мира сущего, но Эру, творец его, а наместник Эру — Благословенный Манвэ, Старший Король всей Арды.

Послушай меня, Андрет. Смущение разума и мрачные мысли; жажда служить и ненавидеть одновременно; жажда бежать, но не отвергать; привычка любить плоть и ненавидеть её одновременно; отвращение к мёртвой плоти — всё это идёт от Моргота, и это он в силах на нас наслать. Но обречь бессмертного на смерть, отца и сына и внука, и притом оставить им память об утраченном наследии и тоску о том, что было утрачено? Нет, на такое он не способен. Потому я и говорю, что если твои слова правдивы, то вся Арда обречена, от вершины Ойолоссэ до глубочайшей бездны. Но я не верю твоим словам. Никто не мог бы совершить такое — кроме Единого.

Потому я спрашиваю: Андрет, что вы совершили там, во тьме веков? Чем вы прогневили Эру? Иначе всё это лишь басни, порождённые ночным кошмаром, насланным самою Тьмой. Поведаешь ли ты мне правду?

 

— Нет. Об этом мы не говорим с чужаками. Да и сами Мудрые между собой не слишком согласны. Что бы ни случилось во тьме веков, мы бежали прочь от этого. Мы старались всё позабыть, да так старались, что всё и позабыли, и даже наши легенды не говорят о времени, когда смерти не было вовсе. Только о времени, когда мы жили дольше, и умирали не так скоро — но умирали ведь.

— Вы… позабыли? Неужто вовсе нету легенд о времени до смерти? Пускай их и не рассказывают чужакам.

— Может, есть. Не среди моего народа, но может, среди народа Аданэли… — Андрет умолкла, глядя в огонь.

— И кроме вас, некому об этом знать? — спросил Финрод, прервав молчание. — Разве Валар не знают?

Андрет отвернулась от огня, и взгляд её стал недобрым:

— Откуда мне знать про ваших Валар — мне, или любому из нас, людей? Ни своей заботой, ни наставлениями они нас не беспокоили и никуда нас не призывали.

 

— Откуда, в самом деле, тебе о них знать… а я их видел, и жил с ними бок о бок, я вкушал Свет рядом с Манвэ и Вардой. Не стоит о них так говорить, о тех, кто превыше тебя; такие слова исходят из уст Лжеца.

Ты даже не задумалась, Андрет, что может быть во тьме веков вы, люди, сами отреклись от их заботы, ушли туда, где им не дотянуться до вас. Или даже — что вы, люди, не тот народ, над которым им дано властвовать, ибо вы выше этого. Да, да, выше этого, и я это серьёзно говорю и не чтобы тебе польстить. Вы сами себе хозяева — и никого нет над вами, кроме Единого. Осторожнее, Андрет! Если уж не хочешь рассказывать, как вы поранились или откуда пришла беда — будь осторожна, иначе можно начать, как неумелый лекарь, лечить не ту болезнь. Или в гордыне винить не тех врагов…

Но хорошо, положим, что ты не хочешь об этом говорить. Остаётся ведь ещё и ваше состояние до этой беды. И твои слова опять же темны и непонятны: что значит — «не созданы смертными и не рождены умирать»? Что вы были как мы? Или что-то другое?

 

— В этих историях о вас не сказано, — объяснила Андрет, — потому что тогда мой народ не знал эльдар. Для нас существовала только смерть и отсутствие смерти. Жизнь, что длится почти бесконечно долго, но только покуда стоит этот мир… до такого мы не додумались. Я только нынче об этом и услышала.

— Если честно, я думал, что это верование — что вы сотворены бессмертными — есть лишь порождение гордыни и зависти; этакая попытка приблизиться к Квенди и даже перегнать их. Ты скажешь, нет; но ведь задолго до того, как прийти в эти края, люди встречали Квенди, и были с ними дружны. Неужто вы тогда не были смертными? Неужто не говорили с ними о своей судьбе? Да что там говорить, они бы и так увидели, что вы умираете — а вы увидели бы, что они не умирают.

— И всё же, я скажу: нет. Может, мы были смертны, когда мы впервые встретили эльфов, а может, и нет — об этом наши истории не говорят ни слова, по крайней мере те, которые я знаю. Но когда мы впервые встретили их, уже у нас были свои предания, своя память, и мы не нуждались в мудрости эльфов. И мы уже знали, что в начале начал мы рождены бессмертными. То есть, государь мой: рождены в жизнь бесконечную, без всякой тени смертной.

— И вашим Мудрым никогда не казалось странным, какую природу они приписывают Атани?

— А что тут странного? Многие из Мудрых полагают, что ничто в этом мире не было создано смертным.

 

— В этом, если судить по известному эльдар, они ошибаются. Странным и недостоверным ваше верование мне кажется по двум причинам. Ты утверждаешь — если, конечно, ты полностью осознаёшь свои слова — что у первых людей были нетленные тела, не связанные ограничениями Арды, но созданные из её материи и ею питаемые. И ещё ты заявляешь, что с самого начала ваши фэа и хроа были между собой в разладе; но этого ты, должно быть, сама не понимаешь. А ведь гармония фэа и хроа, как мы полагаем, есть необходимая часть неискажённого бытия для Воплощённых, Мирроанви, то есть детей Эру.

— Я вижу, откуда исходит первый твой вопрос, и у меня есть на него ответ. Что до второго, то тут ты прав: я ничего не понимаю.

— Правда? Впрочем, бывает так, что друзья или родичи видят то, что сам в себе не замечаешь.

Мы, эльдар, вам и родичи, и — поверишь ли, — друзья, и вот уже три поколения людей мы видели, и смотрели на их жизнь со всем вниманием и любовью — и много о вас размышляли. И вот в чём мы уверены без всяких сомнений, ибо иначе вся наша мудрость не стоит прибрежной гальки: наши фэар и ваши — не одинаковы. Как бы удивительно нам это не казалось, фэар людей не привязаны к пределам Арды, и не могут звать её домом.

Станешь ли ты это отрицать? Нет, мы не спорим, что вы — насколько это возможно в мире, тронутом Тенью — любите и Арду, и всё, что в её пределах. Может быть, любите так же сильно, как любим мы. И всё же, всё же… Наши народы видят её по-разному, и по-разному оценивают её дары. Как бы так получше сказать… разница меж нами, как между тем, кто прибыл в чужую страну и остался в ней пожить на время (по своей воле), и тем, кто всегда в ней жил и всегда пребудет (хочет он того или же нет). Первому всё ново и незнакомо, и оттого же мило; второму всё знакомо, и больше ничего у него нет, и потому оно драгоценно.

 

— Хочешь сказать, мы в мире гости? — спросила Андрет.

— Именно. Так мы вас и назвали.

— Какая скромность в твоих словах! Но положим, мы лишь гости в стране, где всё принадлежит вам. Что ж, о владыки владык, скажите, какую же такую иную страну мы знаем, откуда мы пришли?

— Это ты мне скажи! Ведь если не знают люди, то откуда знать нам? Но эльдар говорят: люди никогда не видят в предмете сам предмет. Если они изучают его, то чтобы постичь не его самого; если любят — нам кажется — то только потому, что он им напоминает какой-то иной, лучший, более совершенный. Но с чем они сравнивают? Где это совершенство?

Мы ведь, и люди, и эльфы — плоть от плоти Арды, здесь мы живём и отсюда берём исток. И всё, что люди знают — они, по крайней мере, насколько можно судить, получили здесь и сейчас, в Арде. Тогда откуда приходит эта память, которая с вами ещё до того, как вы научитесь учиться?

Ведь не из далёких же краёв, где вы скитались. Наш род тоже пришёл из тех далёких краёв. Но окажись мы сейчас на вашей восточной прародине, для меня там всё будет знакомым и родным, ты же будешь смотреть с тем же изумлением и сочувствием, с каким смотрят на Белерианд те люди, что в нём родились…

 

— Теперь ты говоришь странные вещи, Финрод, — вздохнула Андрет. — Ничего подобного я раньше не слышала, а только вот сердце у меня замирает, как от какой-то истины, которую оно само не понимает, но узнаёт. Память эта мимолётна, Финрод, и рассеивается, стоит к ней потянуться; а потом мы слепнем. Знаешь, что говорят о вас те из нас, что хорошо вас знали и, может быть, даже любили? Что вы не устаёте смотреть на вещи. Вам непонятна наша поговорка — «на что постоянно глядишь, того не видишь». Вы удивляетесь, что в наших языках частенько «хорошо известное» и «надоевшее» описывают одним и тем же словом.

Мы, правда, думали, что это оттого, что вы бессмертны и вечно юны. Мы, гости, называем вас «взрослыми детьми», знаешь ли, государь. И всё же, всё же… положим, да, ничто на Арде не радует нас долго, и всё приедается со временем, но разве это не дело рук Тьмы? Или скажешь, ещё до нашей великой обиды мы были таковы?

 

— Скажу, — ответил Финрод. — Тьма могла исказить ваш непокой, превратить его в досаду и отвращение, но непокой, я думаю, был всегда. А если это так, то неужто ты не видишь разлада души и тела? Ведь если у вас есть Мудрые наподобие наших, они должны учить что Мирроанви состоят из души и тела, фэа и хроа — или, метафорически, Жильца и Дома.

И смерть печальна тем, что эти двое разлучаются, а бессмертие, таким образом, подразумевает, что эти двое будут вечно соединены.

Но как тогда получается бессмертный человек — Жилец, который в Арде всего лишь гость и чей дом не здесь, и Дом, который от Арды произошёл и, логически, должен на ней пребыть?

По крайней мере, такому Дому лучше бы закончиться вместе с Ардой, но нет! Ты говоришь, что и он был бессмертен! Мне кажется вероятнее, что фэа сама покинет дом, где гостила на Арде, пусть покинет его и позже, чем это ныне дозволено. И такая «смерть» была бы совсем иной — не злом, но освобождением, возвращением, дорогой домой! Но ты считаешь иначе, верно?

 

— Верно, — ответила Андрет. — Потому что Воплощенным должно любить свои тела, а не смотреть на них с раздражением — это мысль исходит из Тьмы. Тело — не гостиница, где путник может переночевать в тепле и пойти дальше, уступая место новому путнику. Это дом, пригодный лишь для одного жильца — дом и одеяние. И мнится мне, не только одеяние подгоняют по фигуре, но и фигуру кроят под одеяние.

Так что я утверждаю, что нельзя полагать, будто разлучение души и тела — часть природы людей. Ведь если бы для тела было бы естественно быть оставленным и умереть, а для фэа — продолжить свой путь и жить, то воистину был бы между душой и телом человека разлад, а не союз любви. Тело казалось бы ему обузой в лучшем случае, цепями скорее всего. Чем-то, что человеку навязали, а не даровали.

Но в этом мире есть тот, кто навязывает и тот, кто куёт цепи; и будь наша природа такова, она бы происходила от него — а это, как ты говоришь, страшное кощунство.

Увы, увы! Во мраке многие так кощунствуют; но не Атани, которых вы, мой государь, знаете. Не в наши дни. И я утверждаю, что, как и эльфы, мы — Воплощённые, и не можем быть воистину собой иначе как в союзе души и тела, и смерть, их разлучающая, великое зло для обоих.

 

— Чем дальше, тем больше ты меня удивляешь, о Андрет! — сказал Финрод. — Потому что в таком случае фэа, которая по природе своей странница, связана нерасторжимой связью с хроа, которое происходит от Арды и в ней останется, и разлучить их жестоко и неправильно — но оба должны существовать свободно от тирании друг друга… из этого логически вытекает, что фэа должна забрать с собою хроа, когда покидает Арду. А этого не может быть, если не принять, что фэа в состоянии возвысить хроа, своего вечного спутника, и даровать ему долголетие, превосходящее срок жизни Арды и самого Времени. А значит Арда, пусть только в своей части, была бы не только очищена от скверны Мелькора, но превзошла бы и те ограничения, что наложены на неё в Видении Эру, о котором говорят Валар…

Да, могучи перед Единым были люди созданы в начале начал, если верны твои слова, и страшным превыше всех несчастий было превращение их в то, что они есть сейчас.

Может, тогда именно с этим — с образом Арды, какой она создана быть, где всё живое и даже моря и горы вечны и несокрушимы, и вечно новы и прекрасны — может, с этим люди сравнивают всё в этом мире? Или есть где-то мир, по сравнению с которым всё, что мы, эльфы и люди, видим — лишь отзвук и отражение?

 

— Если и есть, то у Эру Единого, я полагаю, — ответила Андрет. — Как найти ответы на твои вопросы здесь, в сумраке Арды Искажённой? Будь мы такими, какими были созданы, и разговор был бы иной; но мы такие, как есть, и наши Мудрые мало заботятся об Арде как таковой и том, что в ней обитает. Большею частью мы размышляли о себе — о том, что наши фэа и хроа созданы пребывать вместе в вечном блаженстве, и о тьме непроглядной, что ныне ждёт нас впереди.

— Что ж, тогда не одни лишь великие эльдар заботятся лишь о себе! — хмыкнул Финрод. — Но знаешь, что удивительно? Как тогда сердце твоё ёкнуло при словах о непокое, так сейчас моя душа поёт, словно услышав добрую весть.

Потому что теперь я понимаю, зачем существуют люди — не последователи, но наследники и свершители: затем, чтобы исцелить Арду Искажённую, которую Эру прозрел ещё до их сотворения. И более того, по воле Единого и во славу его: чтобы внеси новые ноты в Музыку и превзойти изначальное Видение!

И тогда Арда Исцелённая будет не просто Ардой Неискажённой, но чем-то отдельным, прекраснее Неискажённой Арды, и всё же родной. Я говорил с Валар, которые слышали, как рождается Музыка, что была до мира сущего… и теперь я задаюсь вопросом: а слышали ли они финал этой Музыки? Не было ли в последних её аккордах — или даже после них — чего-то, чего они, поражённые, не заметили?

Или же, поскольку Эру воистину свободен, может быть так, что Музыка умолчала, а Видение не показало того, что будет после какого-то момента… момента, который нам всем, Валар, эльфам и людям, можно только достичь и пережить…

Так хороший рассказчик скрывает главный сюжетный поворот до тех пор, покуда история сама к нему не подойдёт. Те, кто слушал внимательно, всем сердцем и душой, могут, разумеется, его предугадать; но так ведь и надо. И не меньше ни изумление, ни восторг перед искусством рассказчика от того, что мы угадали движение сюжета — напротив, ведь угадав, мы словно сами участвовали в создании этой истории. Куда хуже было бы, узнай мы всё прямо в предисловии!

 

— И что же, по твоему мнению, за сюжетный поворот уготовил нам Эру?

— Ах, премудрая госпожа моя! Я эльф, и думаю в первую очередь о своём племени. Хотя нет, обо всех детях Эру… я думаю, что Вторые Дети могли бы спасти нас от смерти. Чем дольше мы говорили о смерти как о разлуке фэа и хроа, тем больше я думал о смерти как о гибели их обоих. Ведь именно это нас ждёт, насколько мы можем судить: завершение истории Арды и её гибель, и гибель Детей Арды. И тогда все наши долгие жизни воистину останутся в прошлом.

И вдруг я увидел образ Арды Обновлённой, где эльдар — завершённые, но не погибшие — смогут остаться настоящим, и бродить с Детьми Человеческими, и петь им песни, которые, даже в этой благодатной благодати, заставят зелёные луга звенеть и горные пики трепетать, как струны арфы!

 

Андрет же посмотрела на него исподлобья и спросила:

— А в свободное от пения время, что вы нам скажете, о владыка?

И Финрод рассмеялся.

— Тут я могу только гадать, конечно! Но, премудрая моя госпожа, думаю, нам стоит поведать вам повести лет Арды Бывшей, о наших подвигах и страданиях, и о создании Сильмариллов! Мы, знаете ли, тогда господами были! Но вы, вы будете там как дома, и всё вокруг будет воистину вашим. Вы будете господствовать. «Эльфы вечно смотрят не на вещи, а как бы сквозь них», — будете вы говорить. Но вы будете знать, о чём мы вспоминаем: о тех днях, когда мы впервые встретились, и наши руки соприкоснулись во мраке. После конца света мы уже не изменимся; наш величайший дар — наша память, и чем больше веков пройдёт, тем яснее это будет заметно. И тем тяжелее будет эта ноша, но в ту пору, о которой я говорю — ноша станет благословением…

 

Он умолк, заметив, что Андрет тихо плачет.

— Горе нам, горе, мой государь! — сказала она. — Что делать нам? Вот, мы говорим, как будто всё так и будет. Но люди умалились, и сила наша покинула нас. Перед нами не лежит Арда Обновлённая, но только мрак, в который мы глядим, ничего в нём не видя. Если ваши нетленные дома должны построить люди, то у вас нет строителей.

— И нет никакой надежды?

— Что есть надежда? Если ожидание доброго исхода, который вероятен, но не более того — то нет, у нас нет надежды.

— Это всего лишь одна из двух надежд. Мы называем её «амдир», взгляд вверх. Но есть и другая надежда, глубже первой. Её мы называем «эстель», доверие. Миру не осилить её, потому что основана она не на опыте, а на самом нашем существе и изначальной природе. Если в самом деле мы Эрухин, дети Единого, то Он не позволит никому, даже нам самим, разлучить с Ним Своих детей. Здесь черпает свои силы эстель, и на неё мы опираемся, даже когда размышляем о конце света: ведь всё, что творил Единый, должно быть к вящей радости его детей. Ты говоришь, у вас нет амдир. А эстель?

— Может и есть… но нет! Неужто ты не понимаешь, что в этом-то и есть наша рана, что основание нашей эстель пошатнулось и сама она обессилела? В самом ли деле мы дети Единого? Не отверг ли он нас? Да и были ли мы когда-нибудь Его детьми? Разве Безымянный — не владыка мира сущего?

— Такое не стоит говорить даже риторически! — строго заметил Финрод.

— Но и не сказать нельзя, если ты хочешь понять отчаяние, в котором мы живём. Большая часть людей, по крайней мере. Среди Атани, как вы зовете нас, или Ищущих, как мы зовём сами себя, тех, кто оставил земли отчаяния и людей тьмы и двинулся сюда в тщетной надежде — среди нас есть вера, что исцеление ещё возможно, что есть для нас спасение. Но эстель ли это? Может, скорее неразумная амдир — побег во сне от истины, которая ясна наяву: что ни от тьмы, ни от смерти нет спасения?

— Побег во сне, говоришь… во сне многие наши желания обретают форму, и это желание может быть последней искрой эстель. Но ты ведь не о сне говоришь, Андрет. Ты мешаешь «сон» и «явь» с «надеждой» и «убеждением», чтобы одна казалось сомнительнее, а другое — достовернее. Разве спят те, кто говорит о надежде и исцелении?

— Во сне или наяву, а ничего внятного они не говорят. Когда и как придёт исцеление? Во что будут преображены те, кто его застанет? Что будет с нами, неисцелёнными ушедшими во мрак? На эти вопросы ответы есть лишь у людей Древней Надежды. Они сами себя так называют.

— Люди Древней Надежды… кто же они такие?

— Их немного, — ответила Андрет, — хотя их стало больше с тех пор, как мы пришли в эти края и они увидели, что Безымянному можно, как они полагают, сопротивляться. Но это дурное основание. Воевать с ним — не значит исцелить ту рану, что он нам нанёс. И если втуне пропадут усилия эльдар, они впадут в отчаяние чернее прежнего… нет, не на могуществе людей и прочих народов Арды основана эта Надежда!

— На чём же? Скажи, если знаешь.

— Надежда эта в том, что сам Единый спустится в Арду и исцелит людей и всё Искажение, от начала времён и до конца. Так они говорят, и верят, или притворяются что верят, что эту истину они сохранили из тьмы веков, из времён ещё до нашего великого несчастья.

— Они говорят, они притворяются… ты, значит, не из их числа?

— Конечно, нет, государь. Все факты против них. Кто тот Единый, кого вы зовёте Эру? Если отложить в сторону людей, что служат Безымянному — а их немало в Средиземье — всё равно большинство будут видеть мироздание как поле битвы между равно могущественными Злом и Добром. Ты скажешь: нет, это Манвэ и Мелькор, а Эру превыше них. Может быть, он самый главный из Валар, великий бог среди богов, как многие даже среди Атани полагают — великий царь, что сидит на троне вдали от царства и позволяет царевичам резвиться, как им захочется? И снова нет: Эру Единый, и нет Ему равных, и он создал Эа, но не принадлежит ей. И хотя Валар превыше нас, они не приблизились к нему. Верно я говорю?

— Верно. И те Валар, которых мы знали, все говорили так же — все, кроме одного. Но кому больше веры — смиренному или тому, кто себя возвеличивает?

— Нет-нет, я не сомневаюсь в этом, — пояснила Андрет. — Поэтому-то все эти речи о надежде мне и чужды. Как Эру может войти в то, что Он сам создал, в то, чего Он бесконечно больше? Как может певец войти в свою песню, а художник — в свою картину?

— Он уже здесь, как и вне Эа. Но это пребывание и то пребывание различны в своей природе, ты права.

— Именно. Пусть Эру частично пребывает в Эа, поскольку она от него произошла; но они говорят, что Эру Сам Весь спустится на Арду, а это совсем другое дело. Как может большее вместиться в меньшее? Как не расколется от этого что Арда, что вся Эа?

 

— Не спрашивай. Такие вещи вне понимания Эльдар, да, пожалуй, даже и самих Валар. Но есть у меня подозрение, что слова сами по себе могут нас обманывать, и что когда ты говоришь «большее» — ты мыслишь в рамках законов Арды, в которых действительно нельзя поместить больший сосуд в меньший.

Но разве можно такие термины применить к Неизмеримому? Если бы Эру возжелал — Он нашёл бы способ, пусть я и не могу представить, какой. Не могу, потому что положим, Он Сам Весь спустится сюда, но Он ведь должен оставаться и как Он есть: автором, что вне истории. Но со всем свойственным мне невероятным смирением скажу, что не могу вообразить, как иначе может случиться исцеление. Поскольку Эру не может позволить Мелькору подчинить мироздание своей воле и тем победить. Но кроме Эру нет никого, кто сильнее Мелькора. А следовательно, если Эру не отдаёт своё творение в руки Мелькора, тем утверждая его победу, то Эру должен прийти и победить сам.

И более того. Даже если Мелькор — Моргот, которым он стал — будет изгнан или выброшен как-либо за пределы Арды, его Тьма останется, и зло, которое она натворила или посеяла вырастет и преумножится. И если есть некое лекарство от этой болезни, если придёт до конца времён некий свет, чтобы рассеять тьму — он необходимо должен прийти извне.

 

— Значит, государь, — с изумлением спросила Андрет, — ты веришь в эту Надежду?

— Я и сам пока не знаю, — ответил тот. — Всё это пока что только странные вести из далёких краёв. Нам, Квенди, никто не дарил такой надежды. Только вам. И всё же, из твоих уст мы услышали о ней, и наши сердца возрадовались, — он умолк, потом посмотрел на Андрет очень серьёзно и добавил: — Да, о знахарка, возможно, так было предопределено, что мы, Квенди, и вы, Атани, должны однажды встретиться и принести друг другу добрые вести; воистину, предопределено, что я и вы, Андрет, будем сидеть здесь и говорить друг с другом через пропасть, разделяющую наши народы, чтобы покуда Тьма вынашивает свои планы там, на Севере, мы могли меньше бояться.

— Через пропасть, разделяющую наши народы… — горько повторила Андрет. — Неужто кроме пустословия, через неё нет другого моста?

И она снова заплакала.

 

— Может, и есть — для кого-то другого. Я не знаю. Пропасть эта между нашими судьбами, скорее, чем между нами — в остальном мы ближе друг другу, чем к любым другим живым существам. Но опасное это дело — пересекать пропасть, что создана судьбой. Едва ли пересекший найдёт на другом берегу счастье, а не горе себе и тому, кто ждал его. Так уж мне кажется.

Но почему вы говорите «кроме пустословия»? Разве не слова могут пересечь грань между одной жизнью и другой? Разве между мною и вами лишь пустые слова пролетали? Разве не стали мы ближе меж собою? Впрочем, вас, мнится мне, это не сильно утешит.

 

— Утешения я не искала. Да и к чему оно мне?

— Разве не коснулся Рок Людей вас лично, как женщины? Думаете, я не знаю? Разве он мне не брат, разве я его не люблю? Аэгнор, Айканар: Колючее Пламя, торопливый и страстный мой брат. Не так далеко ушло то время, когда вы впервые встретились и ваши руки соприкоснулись во мраке. В ту пору вы были юной девицей, смелой и страстной, ранним утром в горах Дортониона.

— Давай, продолжай! Продолжай: «а теперь вы всего лишь знахарка, одинокая, и время, что оставит его нетронутым, уже посеяло седину в ваших волосах». Но не обращайся ко мне на «вы» — потому что он так говорил!

— Увы! Вот источник той горечи, что пропитала твои слова, дорогая моя аданет, разве нет? Попытайся я тебя утешить, ты сочтёшь это снисходительностью стоящего по ту сторону неизбежного Рока. Но что я могу? Разве что напомнить тебе о Надежде, о которой ты же мне и поведала.

— Это не моя надежда, — ответила Андрет. — Но даже будь она моею, я всё равно бы плакала. Плакала и спрашивала: но сейчас, здесь, отчего мне так больно? Почему суждено нам любить вас, а вам — любить нас, если такое случается, и всё равно не мочь преодолеть эту пропасть?

— Так уж мы созданы, дорогая сестрица. Но не мы себя создали, и не мы вырыли эту пропасть. В этом мы, аданет, не горды, но жалки. Тебе это слово не по душе, но жалость бывает двух видов. Одна исходит из осознания родства, и ближе к любви; другая исходит из осознания различия, и ближе к гордыне. Я говорю о первой.

— Ни о какой мне не говори! Никакая мне не нужна! Я была молода и очарована его пламенем, а теперь я стара и потеряна. Он был молод и его пламя плясало для меня, но он ушёл, и он всё ещё молод. Жалеют ли свечи мошек, что сгорают в их пламени?

— Жалеют ли мошки свечи, которые задуло ветром? Одно вам скажу, аданет: Айканар Колючее Пламя любил вас. Из любви к вам он не станет искать невесты в своём народе, но останется навеки один, вспоминая то утро в горах. Впрочем, вскоре северный ветер погасит его пламя. Эльдар часто провидят близкое будущее, хотя редко видят что-то доброе, и вот что я скажу: вы проживёте долгую жизнь по меркам своего народа, а он умрёт прежде вас и не захочет вернуться к жизни.

 

Андрет же вскочила и потянулась руками к огню:

— Тогда почему он ушёл? Почему бросил меня, когда у меня впереди ещё были годы молодости и силы?

— Увы, ответ вас едва ли удовлетворит. Эльдар живут по своим обычаям, а вы по своим, и судим мы друг друга со своей точки зрения, если только не научатся понимать другую — а это немногим дано. Нынче время войны, Андрет, а во время войны Эльдар не женятся и не заводят детей, но готовятся к смерти или бегству. Аэгнор не верит — да и я сам не верю — что Осада Ангбанда продержится долго; и что тогда станется с этим краем? Послушай он своего сердца, он бы схватил вас и бежал прочь, на юг или на восток, бросив что свою семью, что вашу. А он любит свою семью, и верен ей. Любите ли вы своих близких? Да и сами вы ведь сказали, что никакое бегство не спасёт, покуда мы в этом мире.

— За один только год, один только день его пламени отдала бы я всё: и семью, и молодость, и самую надежду. Такова уж я, аданет.

— И он знал это, и отступил, не стал брать то, что само просилось в руку: таков уж он, эльда. Потому что такие жертвы даются ценой горя, которое не измерить, пока не испытаешь, и приносят их от неразумия, а не потому, что смелы и доблестны. Так полагают эльдар.

Нет, аданет, если и будет брак между нашим родом и вашим, то будет он ради великого дела, и будет он недолог и непрост, и скорая смерть будет наименьшим из зол, что им суждены.

 

— Для людей смерть всегда зло, — ответила Андрет. — Я не стала бы ему обузой, разменяв свою краткую юность. Никогда бы я не ковыляла уродливою старухой у его лёгких ног, если больше не могла бы бежать с ним вровень…

— Так ты полагаешь теперь. Но подумай о нём. Он ведь не стал бы бежать впереди тебя. Он остался бы рядом, чтобы тебя поддержать. И каждый день, каждый час ты видела бы его жалость. А он не хотел так топтать твою гордость.

Любовь эльдар, Андрет аданет, живёт и рождается в основном в нашей памяти, и часто мы — но не вы — предпочитаем сохранить воспоминание о чём-то прекрасном, но незавершённым воспоминанию о чём-то, что завершилось печалью. И он вечно будет помнить вас в рассветных лучах, и то последнее ваше утро у вод Аэлуин, когда звезда сияла в волосах вашего отражения. Вечно — покуда северный ветер не погасит его огонь, и потом, в Чертогах Мандоса, покуда не закончится сама Арда.

 

— А что буду помнить я? И когда я уйду, то в какие чертоги? Во мрак, что поглотит все воспоминания — даже память об остром пламени? Что ж, он поглотит и память о том, как он ушёл.

Финрод поднялся на ноги.

— У эльдар нет лекарства от таких мыслей, аданет. Но разве желала бы ты, чтобы эльфы и люди никогда не встречались? Разве не стоило того пламя, которое иначе тебе бы никогда не увидеть? Ты мнишь себя отвергнутой. Отвергни же эту ложь, что пришла из Тьмы — и наш разговор случился не зря. Прощай!

В комнате стало совсем темно. Стоя у огня, Финрод взял Андрет за руку.

— Куда ты направишься, государь?

— На Север. К мечам, к осаде и стенам, что стоят, чтобы ещё хоть немного реки Белерианда могли течь, почки распускаться в листья, а птицы вить свои гнёзда — покуда не опустится Ночь.

— А он будет там? Такой высокий и такой яркий, и волосы как огонь на ветру? Скажи ему, государь. Скажи ему, чтобы он был осторожнее! Чтобы не искал опасности без нужды!

 

— Я скажу. Но с тем же успехом я мог бы просить тебя не плакать. Он воин, Андрет, и дух его яростен, и каждым своим ударом он мстит Врагу за то зло, которое он причинил тебе и твоему народу давным-давно.

Но ты… ты не от этого мира. Да обретёшь ты свет, куда бы не привёл тебя твой путь. И в этом свете, пожалуйста, дождись моего брата… и меня.