Моллицентрическая система мира (гет)

Когда Артур на дежурстве, Молли ходит по дому сама не своя — шаркает ногами, причесывается гораздо тщательней обычного и с утроенным усердием выметает мусор из особняка.

В такие дни Наземникус старается в штабе не появляться, потому что Молли в принципе его терпеть не может, а в такие дни она не только уныло-тщательно причесывается, но и вчетверо чаще на него орет.

Наземникус в тот день решает в дом номер двенадцать на площади Гриммолд не приходить — Артур дежурит у двери в Отдел Тайн, а самому Наземникусу как раз привозят уши медведя Лачплесиса — чрезвычайно дорогой и сложный в обращении товар. И все складывается как нельзя лучше: мистер Стаббс (наверняка имя не настоящее) готов заплатить втрое больше, чем заплатил сам Флетчер, он согласен расплатиться фунтами, а не галлеонами — а то курс в последнее время какой-то неустойчивый, да еще и погода чудесная.

Флетчер идет в Кабанью голову и пьет дрянное пиво, но настроение у него все равно на редкость хорошее, он даже заказывает колбаски, хотя отлично знает, что скоро Артур вернется, и он сможет пойти и поесть в штабе. Колбаски пахнут прогорклым маслом и свободой — совсем как в детства, когда они сбегали со Стивеном из Хогвартса и заказывали такие же точно, здесь же.

Наземникус как раз размышляет над тем, стоит ли заказать еще и огневиски или лучше все же погодить, когда бармен — высокий неопрятный старик — перегибается через стойку и говорит — не громко, не тихо, а так, чтобы не привлекать лишнего внимания:

— На Уизли напали, он в больнице.

И Наземникус как-то сразу верит. Он не спрашивает, откуда тот знает, что ему эта информация может быть интересна, или откуда он в принципе знает про Артура. Он просто кивает и думает о том, что это первая жертва из числа Ордена.

Потом он вспоминает о Молли, и настроение пропадает окончательно. Теперь он размышляет над тем, стоит ли вообще сегодня возвращаться в штаб — там наверняка все на взводе, не будут разрешать ему курить и вообще. Он вспоминает, что Артур вообще-то — муж Молли, и что вряд ли она вспомнит о том, что надо приготовить обед голодным товарищам, и решает не ходить туда.

Наземникус отклеивает от замызганного стола рукава куртки и торопливо доедает колбаски.

Часом позже он вспоминает о собрании Ордена, на которое он уже десять минут как опаздывает.

Особняк на площади Гриммолд встречает его всеобщим молчанием и ободряющей улыбкой Дамблдора.

— Ты вовремя, Наземникус, — сердечно говорит тот. — Присаживайся.

И Флетчер идет — как на заклание — нехотя, обреченно. Ежится под тяжелым взглядом Молли, улыбается дрожащими губами и говорит:

— Извините за опоздание, это все Роджер Стаббс, торговался, дрянь этакая, до последнего.

Взгляд Молли будто свинцом наливается. Наземникус продолжает нести какую-то чушь, сам себя не слыша, Молли смотрит на него — холодно, спокойно, а Дамблдор улыбается как будто сквозь, как будто Флетчера вообще здесь нет.

«Извините», — хочется сказать Наземникусу, но он уже и так сказал слишком много. Он дрожащими руками достает трубку, но Грюм бросает на него предупреждающий взгляд, и он роняет ее на пол. С глухим стуком, в полной тишине, трубка закатывается под стул Люпина, и Флетчер теряется окончательно.

Потом они с полчаса перемалывают слова «змея», «дежурство», «Поттер», «шрам». Флетчеру чудится, что они перебирают эти слова, как четки, ничего толком не делают, просто молятся на них. Он дремлет с открытыми глазами и сквозь сон думает о том, что он тоже рыжий и пусть даже не такой высокий, как Артур, но, в общем-то, тоже неплох.

Молли бросает на него косой взгляд, и он вдруг как бы просыпается и смеется про себя над собственными мыслями: это и самом деле забавно, он же боится Молли как огня, что за бред лезет в голову с недосыпа?

Потом часть членов Ордена уходит, Снейп как всегда переругивается с Сириусом, Молли звякает чашками о раковину, а Грюм предупреждает его о контрабанде ушей пресловутого медведя и об их статусе в Великобритании, и все это так привычно и как будто по-семейному, что Наземникус с трудом верит в войну, которая где-то уже началась. И сама война и ее жертвы в этом полуденном зное явно лишние.

Наземникус стряхивает с себя сонное оцепенение, только когда Молли спрашивает, придет ли он на ужин. Ее тон явно говорит, что она готова еще терпеть его присутствие за столом и на собраниях, но в промежутках — увольте. Флетчер тихонько смеется, говорит, что обязательно придет, называет ее «старой калошницей» и аппарирует прежде, чем она успевает прийти в себя от такой наглости. Он хотел остаться в штабе и вздремнуть, а она его выгнала, так что они квиты.

Он все еще улыбается три часа спустя, когда идет по Лютному, но его сверху обливают какими-то помоями и он, чертыхаясь и надеясь только на то, что это не какое-нибудь неправильно сваренное зелье, аппарирует в штаб.

Там он долго намыливает и трет куртку, но пресловутые помои не отстирываются, и он оставляет куртку и идет просить о перемирии и помощи Молли.

Молли плачет. Самым натуральным образом: с тихим подвыванием, распухшим красным носом и стиснутыми зубами.

Молли плачет. Прямо на кухне, сидя на табуретке и вцепившись побелевшими пальцами в столешницу. На полу — осколки фарфорового блюда («Не меньше трех галлеонов», — привычно отмечает Наземникус), в раковине шелестят лопающимися пузыриками посудомоечного средства чашки, а Молли самозабвенно плачет. И все это так дико, так на Молли не похоже, что Наземникус не понимает, что ему делать, куда деваться. Он как-то вдруг вспоминает, что все это — то, чем они занимаются на этой самой кухне — вовсе не игрушки. Что война действительно идет. Что одна из первых ее жертв лежит сейчас в больнице Святого Мунго.

«Слезы Молли сделали всю эту войну настоящей», — думает он потрясенно.

Он осторожно приближается и осторожно гладит ее по плечу, а Молли вздрагивает и взрывается:

— Как ты смеешь! — кричит она. — Не трогай меня, вор, мошенник, не все еще отсюда перетаскал, нет? Потому, небось, и возвращаешься из раза в раз! Мне с тобой противно за одним столом сидеть, мне противно за тобой посуду мыть, благо твоих кубков в последнее время на столе не остается.

И так далее и тому подобное. А Наземникус гладит ее по спине: эта Молли ему привычна, эту Молли он не боится. Все это он слышал уже, не так предельно откровенно, разумеется, но почти так.

Выговорившись, она некоторое время массирует виски и что-то сердито бурчит. А потом поднимает взгляд («У нее карие глаза, — думает Наземникус. — Надо же, никогда не замечал») и говорит:

— Ты прости, я сегодня сама не своя, просто все это — дети хотят побыстрее вступить в Орден, словно думают, что это все игра, или что Пожиратели пощадят их, случись что, весь это дом с боггартами, усыпляющими шкатулками, отравленными кольцами и прочими ловушками — везде и всюду… Все это так выматывает…

— Я понимаю, — бормочет Наземникус. Он думает о том, что для него это все тоже было только игрой, вот только что.

Она не слышит:

— Головы домовиков: я боюсь ночами ходить по лестнице — мерещится, что они на меня смотрят, портрет этот полоумный, Сириус с его огневиски, Артур теперь в больнице, — она уже бормочет. Она даже не замечает Наземникуса, ей просто надо выговориться.

— Ты не представляешь, я даже рада, что его покусали, он, по крайней мере, больше не сможет дежурить, хотя бы какое-то время, а я больше не буду нервничать, — в ее голосе слышится отчаянье. — Это, конечно, гадко, так думать. Я все понимаю, гадко, разумеется, но я так устала, я просто хочу, чтобы он был рядом или хотя бы просто меньше волноваться.

— Я понимаю, понимаю, — повторяет Наземникус, опускаясь на корточки.

Молли теперь снова плачет, уткнувшись носом ему в плечо:

— Я так устала, Мерлин, так устала, мне хочется упасть и сдохнуть вот прямо на месте, и чтобы не было больше этого чудовищного недосыпа, нервов, этой чертовой войны…

— Понимаю, понимаю, — Наземникус гладит ее по спине и целует в волосы. Ей волосы пахнут крапивным отваром и немножко потом.

— Чтобы просто все были рядом, и никто не умирал. У меня столько детей, столько людей, которых я люблю, я же просто не переживу, если кто-нибудь из них умрет. А ведь это война, война не обходится без жертв, правда? — она поднимает голову и с надеждой смотрит ему в глаза, заставая врасплох.

У нее обкусанные губы, морщинки веером из уголков глаз, а еще одна — глубокая — между бровей. У нее красные глаза, распухший нос и Наземникус в жизни не видел никого красивей.

Он целует ее. Она застала его врасплох, так что сама виновата. Целует. Он не знал, что ответить, так что, что ему оставалось делать?

На самом деле он просто хотел ее поцеловать. И поцеловал. Ничего такого.

Молли морщится и отодвигается.

— Извини, — говорит она.

— Впрочем, ты тоже виноват, — добавляет.

А он снова вспоминает, какая она, когда не плачет, а ругается; и думает о том, что если бы она ушла от мужа, он бы не прокормил всех ее детей, что он бы боялся собственную жену, и так далее. Все эти мысли на редкость глупы, потому что у Артура доходы и того меньше, и вообще, Молли никогда не требовала золотых дворцов. А крики он бы потерпел — он уже с ними сжился, привык.

Все эти мысли на редкость глупы, но они полезны, потому что Молли его терпеть не может, а что это за брак, если жена терпеть не может собственного мужа, а муж побаивается жену?

Поэтому Наземникус встряхивается и вспоминает про куртку.

Он просит о помощи и демонстративно тащит в карман серебряную вилку из раковины, рассчитывая на то, что Молли разорется и звуковой волной выметет все глупые мысли из головы.

Но она только досадливо взмахивает рукой:

— Бери уже, все равно их Сириус на помойку скоро выбросит, — и добавляет. — Горбатого могила исправит.

Потом она выходит из кухни, а Флетчер смотрит ей вслед и иррационально-глупо ненавидит ее мужа.