Клетчатый человек (гет)

«Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…»*

Я перечитываю эту строчку уже в шестой раз и не могу понять, что в ней не так. А что, бывает еще и небесная жизнь? Не верю. Если мне и там придется гнить в маленькой деревянной будке, больше похожей на кособокую коробчонку, — спасибо, обойдусь. И даже ангелы меня на это самое небо не заманят.

Я шел лесной дорогою, прошел лишь полпути…

Шел я по лесу в вечернюю пору, вижу — преграда, дорожка под гору…

Будь мысли материальны, они стали бы насекомыми. У кого-то тараканы — быстрые и неуловимые, у кого-то божьи коровки — разные и не всегда объяснимые, у дамочек бабочки — легкие, бесполезные, но красивые. А у меня — комок червей в башке; склизкие, длинные, полуразложившиеся, они копошатся в извилинах, подползают к глазным яблокам и пытаются протиснуться через зрачки наружу. Если это произойдет, я буду смотреться экстравагантно.

У червей нет зубов, а у моих имеются — для того, чтобы выжрать остатки извращенного разума. Они ворочаются, порождая бредовые идеи и рифмы, и, кажется, размножаются.

«Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…»

Хочу я помахать всем из трясины, привет от дьявола по людям понесу.

Паразиты-стихоплеты в моей голове сегодня в ударе, но все-таки есть что-то неправильное в этих словах. Тьфу ты, да я в чертовой чаще давно брожу, она мне как родная, а все равно хреново. Не страшно, не жутко, а просто хреново: как будто бредешь по канализационной трубе, в которой сумасшедший садовник посадил чахлые деревья.

Чумовую книжонку я нашел на маггловской свалке — я частенько туда наведываюсь, когда жаль галеонов на «Ежедневный Пророк». Выбрал самую тонкую, потому что талмуды о сущности бытия читают только профессора, бля. А мои червячки — мирные и тупые. Теперь понимаю, что надо было брать ту сказку с картинками и забавными мордами на обложке.

Выдрав из книги листок, я отправил ее к таким же бесполезным бумажонкам — в кучу макулатуры, что за долгие месяцы скопилась у матраца. Сколько не пытался, не смог я осилить больше трех абзацев — нудятина жуткая.

В одном автор с идиотской фамилией оказался прав: половина жизни — это повод. Отпраздновать, взгрустнуть или поковырять в носу, размышляя о быстротечности времени — это кому как. Мне остается только ковырять в носу, потому что праздновать нечем, а грустить не о ком.

Металлические шарики маячат перед глазами — я стянул погремушку из той же мусорки, распотрошив аккуратно завязанные пакеты. Повесил над матрацем и теперь каждое утро, просыпаясь, подмигиваю шарикам, а они загадочно блестят в ответ. И молчат, суки.

А когда-то мы с ними даже разговаривали. Огромные стальные сферы с громким лязганьем вкатывались в комнату, заполняя собой все пространство, оттесняя меня к стене, вытягивали руки-ниточки и хватали со столов разноцветные тюбики с красками. У меня по всей конуре такие валяются; надо бы выкинуть, но не хочется расставаться с воспоминаниями о юности. Да, я еще и сентиментальный, когда накатит. Раньше вдохновенно малевал адские художества и гордился собой, а сейчас смотрю на развешанную по стенам мазню и пытаюсь найти в ней сюжет. Пока безуспешно, но я не теряю надежды. Металлические пальцы были повсюду, тянули меня за волосы, дергали за рубаху, шары медленно вытягивались, обращаясь в покрытых ржавчиной людей, и тихо хихикали. Я тоже хохотал, и эти звуки смешивались в моей голове — черви, наверное, были в восторге. Железные ручонки пиздили у меня самое драгоценное — куски пергамента с чернильными набросками, а гнилые, редкие зубы рвали их в клочья.

— Свиньи! — латунные люди задрожали и рассыпались горохом, отбивая дробь по полу. Наверное, крика испугались: значит, я на что-то способен. — Отвалите, все свободны! — ору я, просыпаюсь и чувствую, что рубаха прилипла к влажной от пота спине. С тех пор не смешиваю зелье Грез с Успокоительной настойкой, и мы с забавной погремушкой живем мирно.

— Ебаные шары, снеси их на свалку! — бесновался порой Грейбэк, а я ухмылялся. Ну не говорить же ему, что именно там я их добыл. Не знаю, зачем Фенрир залез в мою комнатенку — наверное, чтобы клетушка лопнула по швам.

Вы когда-нибудь лежали в гробу? Думаю, тот, кто лежал, уже никогда ничего не расскажет. Зато я могу, потому что каждый день просыпаюсь в ящике и бьюсь дурной башкой о крышку. Кажется, конура становится меньше — вроде бы еще вчера я мог вытянуть ноги, а сегодня они упираются в зеркало. Стекло потрескалось, но искаженные черты моего лица не пугают, а радуют: я показываю себе язык, и он двоится как у змеи. В зеркале видны лишь огромные кошачьи глаза — странно, я всегда думал, что у меня серая радужка, а тут на тебе — желтая. Хреново, чо сказать.

— Уи-и-и! — раздается совсем рядом. Оказывается, я коленом придавил облезлый кошачий хвост, и лохматый анархист вякнул слово в свою защиту.

— Заткнись, Лохмач, не яйца — и то ладно, — кажется, довод подействовал. Понимает, гаденыш, что кроме меня никому не нужен, вот и прощает. — Не грызи траву, она и без тебя загнется. — Котяра получает по ушам и выпускает изо рта листок загибающегося растения.

Так что трое нас: я, кот-анархист и трава, название которой давно забыл, а если честно, не знал. Кот дряхлый и тощий — я подобрал его на родной свалке котенком, правда, тигра из хромого бедняги не вышло, но ведь не в красоте счастье! С кустом еще веселее: захожу — пардон, заползаю — я в этот домишко и во: стоит недоделанная пальма с покусанными листьями, а на полу кругом шерсть и ошметки мяса. Чудо природы пообедало крысой, не иначе. Э-э-э, давай дружить, цветочек, нам с тобой жить вместе — ну и живем, чего. Так и загнемся втроем. Кривые стены с множеством выбоин нависают над нами, будто вот-вот завалятся и погребут под собой мои кости и моих червячков — их жалко больше всего. А маску Упивающегося не жалко — сжечь бы, но нельзя. Зато я написал на ней «НЕ меченый» и радуюсь как ребенок — клеймо на предплечье мне бы не пошло. Вот мантию выпросить не удалось, а так хотелось — рваный жакет уже достал.

Старое радио хрипит как больное лепреконской лихорадкой, стараясь выродить звуки. Люблю я его за это — орет напропалую и кладет на всех.

В нос бьет запах пота и нестиранных носков — гости дорогие явились, Грейбэк с компанией. Мы гостям рады, только ботинки не снимайте, я еще жить хочу и задохнуться не входит в мои планы.

— Поднимай свою задницу и неси ее за галеонами, сурок недоделанный! — почему-то мне хочется убить Грейбэка, но ведь я же ненавижу убивать. Мне было так уютно в родном гробике — пусть маленьком и тесном, но тут уж не до роскоши. Не нужны мне эти паршивые галеоны, когда есть прекрасная свалка под боком — выбор там даже больше, чем в Лютном переулке.

— Дай штаны натянуть, — интересно, он так и будет на меня пялиться? Я же стеснительный, сколько раз можно повторять.

— Ты и так в них. — Точно, я и забыл, что штаны у меня одни. Шарф и жакет, кстати, тоже.

— Лапами шевели, не будь долбоебом. — Мы с Фенриром идем по тропинке, и я как всегда отстаю. Два урода тащатся позади и тихо переговариваются — как бесполезное радио фоном. Жертва на плече Грейбэка вздрагивает и пялится на меня. Ой, только не надо с осуждением зырить! Я тоже теряюсь в этом лесу: сколько моих комнатенок здесь поместится — не счесть. Представляю, как невидимая рука расчерчивает пространство на равные квадраты; четкие линии прорезают воздух и исчезают в темноте. В глазах рябит, и от боли выступают слезы — приходится зажмуриться и брести наощупь. Сетка на внутренней стороне века — как кубики в детской игре: цельная картинка дрожит и рушится, детали падают на меня, оставляют синяки, я ору «Отпустите-е-е-е!», открываю глаза, и на мир сразу опускается тишина.

Опять крохотная комната, тот же матрац, то же зеркало, я заглядываю за угол, замираю и зажимаю себе рот, чтобы не завизжать. Страх парализует, заставляя просто наблюдать и бездействовать — чертова беспомощность, как же я тебя ненавижу.

Лица огромного человека не видно — только длинные волосы, спадающие на спину, и аляповатый шарф. Я сижу на полу, рассматриваю его широкие клетчатые штаны — красивые такие — и отчаянно хочу себе подобные. Глаза матери блестят во тьме — кстати, откуда в лесу моя комната и моя мать? Громила закрывает собой мир, но ненадолго, мелькает его рука, очертания смыты, будто грязные разводы на окне. Ничего не слышно, потому что звук выключили — отец ненавидит, когда в доме шумно. Я не хочу, чтобы мама видела меня, ведь подсматривать нехорошо, и мне наверняка достанется. Дядька отходит в сторону, и я прикрываю голову руками в ожидании крика или удара хлесткой тряпки. Но ничего не происходит. Веки словно слиплись, ресницы смерзлись от холода — глаза открываются с трудом, ползу вперед наугад, натыкаюсь на что-то теплое. Мать я узнаЮ не сразу.

Крови почти нет — только несколько брызг на стене и красные разводы на моих пальцах. Волосы выглядят спутанным комом, как будто их долго елозили между ладоней — они липкие и мокрые, как мочалка, натертая хозяйственным мылом. Мамка даже не хрипит, а просто смотрит на меня и хватает за майку — я не понимаю, чего ей надо, вскакиваю на ноги и несусь к столу, пытаюсь дотянуться до стакана с водой, подтаскиваю стул, но кружка пуста. Я не знаю, что делать, правда, и забиваюсь в угол, глядя, как кривые пальцы скребут пол, хотят добраться до меня, но я хорошо спрятался! Оборачиваюсь на шорох и пялюсь на штаны в мелкую клетку, забывая про мать. Когда поднимаю взгляд, неведомый человек уже хлопает дверью. Теперь мы вдвоем, и мне не избежать наказания.

А отца нет, и дверь закрыта на задвижку, и я так долго колотил по дереву, что сбил руки, и под ногтями запекшаяся кровь, и гной, и сукровица, и в животе урчит от голода, и в доме холодно, и часы тикают, хмуро наблюдая за мной. Я уже не реву и не зову папку. Я что-то не так сделал, и меня заперли здесь, поэтому никто не придет. До меня еще не доходит, что мать уже не встанет и не надает мне по заднице. А тот, кто приходил, уже никогда не вернется — а так хотелось полюбоваться на брюки в разноцветную клетку.

Я провалился в сон — все лучше, чем рыскать по дому в поисках еды, — и очнулся от громкого треска. Незнакомые люди заперлись в помещение и отогнали меня от матери, но я все равно чувствовал сладковатый запах ее свалявшихся волос.

«Опять они… да, он называет их Упивающимися… идиотское название, вы не находите?.. кажется, она восьмая… или десятая, кто бы еще посчитал… косят под магглов… Аваду не используют… муж не мог открыть дверь… мальчишка? какой?.. этот? не знаю, сидит да сидит, оставьте… убийца? да, он видел штаны в мелкую клетку — то ли красную, то ли зеленую. а какого лукотруса тебе еще надобно? и так жирно — такая примета…»

Убийца всегда должен быть в клетчатых штанах. Теперь я понял, и никак иначе.

Сладковатый аромат, больше смахивающий на неповторимый запах трупа, доносится до моего носа. Знакомый, но противный — меня тошнит от него, но я все равно принюхиваюсь. Натыкаюсь на невидимую преграду и верчу башкой, не понимая, куда делась комната. Мдя, на этом вечер воспоминаний, пожалуй, можно считать закрытым.

— Струпьяр, ты чего? — ничего, блядь, наслаждаюсь видами природы.

— Ты ничего не чувствуешь? — Понятное дело, Фенрир за своей вонью ничего не замечает.

— Пошли. — А все-таки там было живое существо. Уж я-то знаю, как пахнут не-трупы.

* * *

— Быстрее, туда! — Грейбэк рванул с места, увлекая меня за собой. Удавись.

Охотничьего инстинкта у меня сроду не наблюдалось, но оставаться одному страшно. Три удаляющиеся фигуры смотрелись одинаковыми, и мне было все равно, за какой из них бежать. Главное, помни, Струпьяр, если ты не поймаешь их, вам с анархистом и загнивающей травой нечего будет жрать, ведь свалка не вечна.

А еще ты убийца, напоминаю я себе, глядя на потасканные кальсоны. Ты убийца, которого дома ждет Лохмач с раззявленной пастью; и в нее надо будет засунуть что-нибудь съестное, разговорами о высоком не отделаешься. Блин, владей я трансфигурацией, проблем бы не было, но я откровенно проебывал уроки Макгонагалл. Тетка Минерва меня не любила — наверное, считала, что только она может носить вещи из шотландки. А я клал на нее и вместо галстука повязывал платок в синюю клетку, ведь цвет факультета уважают даже ублюдочные мудаки. Сунув в руки диплом, меня выпнули во взрослую жизнь и с радостью помахали вслед платочком. Избавились, значица.

Ноги не слушаются — я уже хочу остановиться, в легкие словно напихана грязь, дыхание сбивается, а приходится нестись под гору. Я хватаю жертву за волосы и швыряю на землю, как чучело, набитое соломой.

Она опять воняет трупом — не понял, это то же самое существо, что в Глостерширском лесу, или ото всех так несет? Наверное, запах навсегда поселился у меня в носу, обжился, понаклеил на стену плакатов и выезжать не собирается. Вы еще помните червей в моей голове? Паразиты передают всем привет и копошатся, стараясь разглядеть девку: тонкие руки, тощая шея, колтун волос и царапина на лбу. Да я вам сотни таких покажу, если вы согласитесь прогуляться со мной по Лондону. Хотя вы наверняка не согласитесь — засмеют же, мол. Я взваливаю ее на плечо, чувствуя теплое дыхание, и волоку к Фенриру: пусть он разбирается, что к чему.

— Поттер! — орет идиот с золотыми зубами. Ну Поттер, и чего теперь — плясать вокруг него ритуальные танцы? — Шрам! — Да я тебе сколько угодно таких шрамов на теле нарисую: продавать можно будет.

— К Малфоям, — пора принимать решения. Хоть на поместье малфоевское посмотрю.

Честно говоря, я запомнил только шизофренический оскал Беллы, Люциуса с неизменной тростью и малОго Драко с выражением полнейшего пофигизма на лице. Мне бы вот только галеонов кулечек — и можно отчаливать, но Лестрейндж пустилась в размышления, а Люциус долго скакал вокруг сына и приговаривал «посмотреть получше», хотя на опухшую рожу Поттера без слез нельзя было взглянуть. Хотя домишко у них знатный, куда там моему кособокому гробику. И вот эта пальма классная, мне бы такую, да негде ставить. Ой, а портреты знатные — надо стащить у них один на память и повыкидывать мою мазню.

— Что вы де?.. — я как раз решал, что лучше стянуть — изображение молодой вдовушки или вон того дедульки, — когда двинутая Белла взбесилась. Я распластался на полу, как на шахматной доске, только королем себя не чувствовал. Вышвырнув нас с Грейбэком за дверь, Белла, готов поклясться, отряхнула руки и вернулась к светской беседе.

— За что нас? — жалобно протянул Фенрир: он на самом деле трусоват.

— Мы егеря, и участь наша — чаща, — о, это черви-стихоплеты проснулись и снова шлют всем пламенный привет. — Нефиг соваться в особняки.

— Ты цел?

— Пока да, но миссис Лестрейндж еще не ушла.

— Грейбэк, можешь забрать девчонку. — Вот, кстати, и она. — Или ты, как тебя там?..

Как-Тебя-Там всегда готов, мадам, — я снял бы шляпу, да нет ее у меня. Только зачем мне живое чучело? Клетчатых юбок не носит, слушает только песни о любви и наверняка уважает Макгонагалл. Ни убить, ни порадоваться.

Я поднимаюсь на ноги и отряхиваю колени от земли, поправляю шарф и проверяю, все ли квадратики на нем в порядке. Краем уха слышу хлопок аппарации и ругань Малфоев — никогда бы не подумал, что Люциус умеет так грациозно класть на окружающих хуй.

Вы знаете, я даже рад, что пленники сбежали. Вдвоем с девчонкой мы бы не поместились в моей конуре. А ведь еще есть кот-анархист и недоделанная пальма.

*Если вдруг кто-то не читал Данте, оговариваю: строчка не моя, а чтобы понять смысл, желательно быть знакомым хотя бы с первыми абзацами «Божественной комедии»:)