В ожидании финальной битвы (гет)

Так не должно было случиться. Все это чертовски неправильно и… некстати.

Так не должно было случиться. Все это чертовски неправильно и… некстати.

Война направляется к нам семимильными шагами, стервятники уже собрались, чтобы лицезреть это представление, а после — вдоволь полакомиться. Они ждут. Все ждут. Палачи, зеваки и потенциальные жертвы. Последних ожидание изматывает… Изматывает, мучает кошмарами, ужасными мыслями, в которых кто-то непременно умирает. Внутри — тьма, смута и разлад. Широкие крылья решающего сражения почти накрыли нас. Осталось совсем чуть-чуть. И мы не перестаем молиться, потому что иначе — кошмары, мысли, яркие и жестоко реальные. Потому что иначе сходишь с ума.

Я недолго молилась. Для меня это было противоестественно — просить кого-то метафизического, сидящего там, далеко, о чем-то серьезном, важном, жизненно необходимом, что находится здесь, рядом, до чего можно дотронуться рукой. Он не поможет — слишком много мы просим.

Я недолго молилась. Я сорвалась. Нелепо и, пожалуй, да, ожидаемо. Хотела бы вычеркнуть этот позорный эпизод навсегда, но теперь уже поздно. Многое сделано без сожалений и зазрения совести, пленку не прокрутить обратно, не вырезать ножницами, не соединить аккуратно на месте разрыва.

За стенами Хогвартса сражения вспыхивали в Англии то тут, то там. Однако их конечная цель, их пункт назначения — наша Школа. И Гарри Поттер, конечно. Воландеморт рвался сюда, отправлял пешек вперед, на бойню, а сам целенаправленно двигался к цели. Все ближе, ближе, ближе. И широкие мрачные крылья битвы хотели обнять нас мертвой хваткой. Тьма — тень, отбрасываемая на наши лица, пожирала нас изнутри. Внешне же все остается как прежде. Такой же шумный и полный народа Большой Зал. Ученики, громко переговаривающиеся между собой, какофония голосов, заглушающих друг друга. Если прислушаться, можно услышать много разных, в том числе и грязных, секретов. Что касается учебы, новых тем уже не преподавали. Кроме защиты от темных искусств, ничего не преподавали, уроки длились бесконечно долго. Учителя ни словом, ни жестом не показывали свою горечь, опасение и раздражение от бесконечно тягучего, как мед, ожидания. Часы били десять, и наступал отбой, а старосты выходили на дежурство, крепко стиснув палочки в руках и сжав край мантии, — признаки начинающейся паранойи.

В тот день я перестала молиться. Взывать к совести Мерлина и иже с ними. «Здесь же дети! Они же совсем не видели жизни. Пощади хотя бы их!», — раздавался немой крик за пологом моей кровати. Я шла медленно, освещала себе путь Люмусом и отчего-то нервно озиралась по сторонам. Быть может, я боялась гнева Бога? Я отвернулась от него. Было пугающе тихо вокруг, портреты спали, они не пустовали, как это случалось прежде. Все куда-то пропали, наверное, у них было свое убежище. Герои с портретов давно мертвы, но инстинкт самосохранения (увы!) не покидает даже после смерти. Зачем он им? Темнота имеет свойство обволакивать, поглощать все звуки, но в то же время обостряет все чувства до предела. Страх начал струиться по венам вместе с размеренными толчками сердца. Вдруг я услышала приглушенные шаги. Кто-то направлялся ко мне. На меня. Я судорожно сжала палочку, приподняв ее так, чтобы рука, сжимающая ее, была точно передо мной. Отступать некуда — я приняла позу дуэлянта. Но спокойнее не становилось — кровь побежала быстрее, стало жарко в школьной мантии, и я потянулась, чтобы слегка оттянуть ворот, давая позволить прохладному воздуху коридора коснуться раскаленной кожи.

Этого неловкого и такого обыденного жеста хватило, чтобы кто-то схватил меня, развернул спиной к себе, забрал палочку и, обхватив рукой шею, прошептал на ухо:

— Попалась, грязнокровка!

Выбраться, чтобы бежать? Но куда? И от кого? Последний вопрос меня волновал куда больше, нежели, «куда?» и «как я выкручусь из этой передряги?». Дыхание согревало мне щеку, легко касалось затылка и странным образом успокаивало. Страха не было, я не пыталась вырываться, я выжидала следующего шага противника.

— Ты даже не попробуешь вырваться? Не будешь бороться? — он хмыкнул, и по коже побежали мурашки. — Просто это не по-гриффиндорски.

Он поцокал языком и придвинул голову ближе. Мне было все равно, что он сделает со мной, кто он такой — мой разум отключился.

— С кем мне следует бороться? Скажи…

— Я уж начал было думать, что ты от испуга язык проглотила, грязнокровка, — он перевел дыхание. — Это бы все усложнило.

Его голос… я нигде раньше не слышала его. Но эти насмешка, налет презрения, интонация — все до боли знакомо.

— Что ты хочешь?

— Мерлин, какой интересный вопрос! — он глумился надо мной, издевался. Я знала только одного человека, испытывающего в этом потребность. Но голос был чужим, незнакомым. — Ты позволишь мне обдумать это предложение? — он продолжал. — В конце концов, не каждый день сама Грейнджер проявляет такую благосклонность к…

— Малфой, что тебе нужно? Это вовсе не смешно! — слова били хлестко, метко, потому мои руки вдруг стали ватными и тяжелыми.

— А что если это не мальчишка Малфой? Что если я, к примеру, Упивающийся?

Я дернулась, мне стало не по себе, мысли, до этого пребывающие в заторможенном состоянии, очнулись и с бешеной скоростью зароились у меня в голове.

— Чувствуешь разницу, да, грязнокровка? — продолжали уже ледяным тоном. — Ты в моей власти. — Он коротко засмеялся и внезапно отпустил меня. Отпустил, чтобы предстать передо мной во всей красе. Чертов моральный урод Малфой!

— Что ты сделал с голосом? — меня трясло, и голос срывался. Я, наконец, очнулась, и запоздалый страх обрушился на меня. — Ублюдок…

Взмахнув палочкой, Малфой заговорил прежним голосом:

— Одно полезное заклинание, грязнокровка! — Он окинул меня взглядом. — Нужно быть начеку. Они уже близко.

— Откуда ты знаешь? — от этой уверенности хотелось выть, бежать, прятаться. Только бы его слова не стали правдой, но самообман уже давно не действовал. Его срок годности закончился.

— О, этот менторский тон аля МакГонагалл! Однако я, не провинившийся ученик, которого ты застала за совершением пакости.

— Ты хуже, Малфой! И ты это знаешь. Твои… пакости давно не пакости, а куда более серьезные поступки, потому что они — обдуманны.

— Это почти комплимент. — Малфой манерно поклонился и развернулся, чтобы идти прочь, но я схватила его за рукав, и раздался треск ткани.

— Черт, извини…

«Глупая Гермиона! Он не тот, перед кем нужно извиняться и краснеть!» Малфой смерил меня взглядом и прижал телом к стене, нависая надо мной, угрожая и рвано дыша.

— Что ты делаешь?

— За все нужно платить, грязнокровка!

Зажженный ранее факел начал чадить от волн магии, исходивших от Малфоя. Я не понимала, что его взбесило. Порванный рукав, по большому счету, не проблема. И не оскорбление личного достоинства. Вовсе нет. Наверное, ему тоже нужен был маленький незначительный повод, чтобы сорваться. Мой поступок — случайность. Я стала отталкивать его, но хватка была железная, а глаза — сумасшедшие. Факел потух окончательно. На его месте разгорелся пожар неконтролируемого страха. Снова. Я не понимала, что творю, честное слово.

Я его поцеловала. Просто впилась поцелуем, чтобы не слышать его судорожных вдохов-выдохов. А он ответил. Ответил так, что мне сорвало крышу. Мне тоже нужен был маленький незначительный повод, чтобы рехнуться окончательно. Ответный подчиняющий поцелуй Малфоя — случайность. Раз случайность, два случайность — всё это сложилось и привело к одновременной потери разума и точки опоры. Этому сумасшествию в коридоре.

…Его руки, мое тело, стон — его или мой? Не разобрать.

…поцелуи, будоражащие кровь, глубокие, как будто в последний раз. Мы запомним их навсегда!

…ни вопросов, ни ответов — сплошное безумство, первобытный грех и оголенные до предела нервы. Каждые прикосновение — разряд. И сердце стучит гулко, тяжело и быстро-быстро.

…его умелые ласки и мои дрожащие, неуверенные руки. Оставленные им метки на моей коже — доказательство реальности происходящего и словно клеймо: «Моя». Одно желание на двоих — обладать, подчинять.

…он приподнимает меня, я обхватываю его талию, обвивая руками, крепко-крепко. «Дадада…», — пульсирует в голове.

…гортанное «ахххх», шелест одежды, вжик молнии и — укус в его плечо, чтобы проглотить вскрик от саднящей боли, там, внизу. Пауза, бешеный танец остановлен — раз-два-три — и он делает новое па, новое движение — эйфория, я счастлива, что он мне его показал.

…животное желание обладать, рваные движения и рваная одежда на полу. Мантии, моя рубашка, его… они где-то там, их сожрала тьма. Мои мысли, его мысли, общие сожаления, угрызения — им не место там, где совершается вечный первобытный танец.

…темнота-защитница. Нас от других, но не друг от друга. Глаза в глаза, тело к телу, сердце рвется прочь, скоро стуча в груди. Ниже — теплое, медленно разливающееся удовольствие, кульминация все ближе-ближе-ближе…

…зажмурить глаза, увидеть маленький персональный фейерверк. Тишине не место рядом с нами. Ты, я — мы вместе! «Аааааххх…» — на выдохе. И скатиться по стене без сил, без мыслей, не отпуская друг друга. Много «без». Но впервые за месяцы ожидания решающей битвы — со спокойствием и умиротворением.

* * *

«Утро не щадит согрешивших» — глупая фраза. Ни доли правды. Утро — знамение нового дня жизни. А жизнь — самое ценное, что у нас есть.

Почему-то я думала, что тот раз — единственный, первый для меня, но последний для нас. Своеобразное избавление от накопившейся тяжести на сердце и нестерпимого груза мыслей. Тот раз был необходим нам обоим.

* * *

О твоих делах, о твоей причастности к Темному Лорду я не знала абсолютно ничего. Порой слышала отголоски слухов, обрывки фраз, но никогда не прислушивалась — не мое дело. Лишняя информация, лишний повод для страха и паранойи. Но твоя фраза, — «Они уже близко», — никак не выходила у меня из головы. Пленка памяти с разноцветными картинками моей жизни застряла на том моменте. Но это не причина для встречи, для личной встречи.

В таких случаях говорят: «руки чесались». Мысль написать Малфою письмо с коротким вопросом «Когда?» изводила меня, она грызла меня, как грызет голодный червь спелое яблоко. Одно слово на маленьком кусочке желтоватого пергамента. Он бы понял все, я знаю это точно так же, как знаю, что та ночь не была игрой моего больного воображения: метки Малфоя красовались на моей шее, животе, груди.

Я написала. Но ответа так и не дождалась. По крайней мере, на этот вопрос. Малфой поймал меня в том же коридоре, и жизнь подкинула ответ на куда более важный вопрос, чем прибытие Упивающихся и Воландеморта в Хогвартс. Тот раз был не последний.

* * *

…Сегодня битва. Точно сегодня. Я знала это еще с утра: обнаружила маленькую записку с судьбоносным и таким плохим словом «Сегодня». Защита Школы сотрясается от попыток Темного Лорда ее пробить и попасть, наконец, внутрь. Дементоры кружат вокруг, по коже бегут мурашки, и даже в теплой мантии не перестаешь ежиться. Сидя в кресле в гостиной, я представляю себе на минуту, что сижу в уютной зале моего дома и смотрю телевизор. На его экране мелькают кадры, мелькают быстро, они все разные, один сменяется другим, кусая за хвост предыдущий. Они все обо мне. На экране моя жизнь, а в руке пульт. И в моих силах сейчас, когда утро завтрашнего дня — неизвестное в уравнении судьбы, посмотреть на самое желаемое, нужное. Я долго листаю, бросаю короткий и мимолетный взгляд на кадры детства, мотаю вперед-вперед, потом еще-еще, вижу рыжую шевелюру Рона, лучистые зеленые глаза Гарри; проматываю еще вперед на пару моментов, пока не появляются в кадре серые глаза, светлые волосы и кривая усмешка. Такая привычная усмешка. Он всегда смотрел на меня так. Теперь каждый новый момент моей жизни с ним я смотрю внимательно, погружаясь в атмосферу под названием «мы».

Месяц. Воландеморту потребовался месяц, чтобы добраться до нас. Он все верно рассчитал: пешки убиты, вышли из игры, теперь началась игра по-крупному. На кону — свобода. Жизнь.

Месяц — так долго и так мало. Темные тяжелые крылья накрыли нас. А прошел всего месяц. Стервятники все в сборе — их клювы глумливо пощелкивают. Им не важно, чье тело разрывать на куски. Но, черт подери, как хочется жить. Как же хочется жить теперь, когда…

Месяц прошел. Настал этот день. Но на протяжении всего этого вечного и скоро несущегося времени мы не прекращали встречаться. Каждый день. Изо дня в день коридоры и альковы школы оберегали нас от посторонних глаз и ушей. Мы нужны друг другу. Мы дышали и жили друг другом все это время. Может, мы сошли с ума раньше, не тогда, когда я попалась тебе впервые и отдалась не задумываясь? Может, это случилось много раньше? И потому мы сами согласились на это безумство… Я попалась, Малфой. Вляпалась крепко и сильно.

Он не знает, как трудно мне было в последние дни. Я словно предчувствовала скорую развязку. Или подошел мой предел? Я целовала тебя нежно, медленно и сладко, гладила невесомо щеку и запястья. Мне самой было трудно разжать объятия после — я боялась тебя отпускать туда, в темноту, в тот жестокий мир, где я не знаю, какую ты играешь роль. Предашь, убежишь или?.. Я кусала твое плечо, когда кончала, но не затем, чтобы сдержать крик, а потому что боялась сказать страшные для — для нас! — три слова. Твою реакцию предугадать я не могла, и я сдерживала себя, иногда закрывая рот ладошкой — чувства разрывали и рвались наружу.

Пленка кончилась, и вот перед глазами последний кадр. Получив записку, я бросилась вниз по лестнице, добралась до того коридора — ты был там. Почему? Зачем? Но ты стоял, облокотившись о стену, и словно кого-то ждал. В последнюю встречу я ничего тебе не сказала — а надо было, надо было! — подошла, обняла и поцеловала. И что-то мокрое коснулось моей щеки.

Последний кадр. Целуя его, я не плакала тогда. Нет.

…Пленка кончилась, а слезы — нет. Они катятся, лаская кожу и попадая на искусанные в кровь губы. Больно. Но не больнее, чем внутри. Нет.

Так не должно было случиться. Все это чертовски неправильно и… некстати.

…Битва началась. За свободу, за жизнь. А еще за возможность сказать три простых слова.

Потом, если выживу.

Если выживешь ты.

Я скажу, обещаю, только выживи, слышишь?!