Серебристо (гет)

Третий курс — это, конечно, гораздо лучше, чем второй.

Это значит, что тебе предоставляется в распоряжение ещё один сочный, упругий, пружинящий год, — отправляется в твою кладовую. Там у тебя каких только лет нет — и год солнечный, выжженый, песочный — вы тогда с папой ездили в Египет, и год серый, влажный, свежий. А вообще, года вот такими простыми не бывают, они же внутри все разные. И месяцы не бывают, только дни и реже — часы.

Один только есть год совсем-совсем чёрный — тогда мамы не стало.

Но сейчас год другой, ещё неизвестно, какой, а час очень хороший.

Светит солнце, и дышится легко, и как-то вот не холодно и не жарко, а идеальное промежуточное состояние. Никакое. Когда ни о чём особенно не думается, и ничего особенно не хочется, а тело что-то делает-делает — вот, например, шагает в Хогсмид и глубоко дышит.

Чистое небо, воздух чистый, в голове тоже чисто-чисто, будто метёлкой вымели все ненужные мысли.

А мыслей, мусора, обычно много всякого бывает. Самый живучий, который, сколько ни выметай, возвращается — это "почему со мной никто не желает общаться". Мысль — смятая картонка, катается по голове, скребёт по стенкам.

Нет, Луна, конечно, понимает, что она и люди в Хогвартсе — разные, люди просто меньше видят или обычно с другой стороны смотрят.

Но всё равно, иногда быть одной не очень радостно.

Например вот в такую минуту, когда хочется, чтоб хорошо было и кому-то рядом.

Луна думает, зачем ей нужно в Хогсмид, перебирает цели-зацепочки.

День слишком звонкий, прозрачный, чтобы что-то есть, тяжелеть, мешать солнечному свету просвечивать сквозь себя. То есть он, конечно, и так не просвечивает, но кажется, что вот-вот начнёт, а еда — всё портит.

"Сладкое королевство" и "Три метлы" откладываются до другого раза.

Книжные магазины — Луна бы повдыхала запах книг, конечно, но она уже и так начала к нему привыкать.

А то, к чему привыкаешь, перестаёт радовать, а как это можно, чтоб книжный запах радовать перестал, нельзя.

А что ещё в Хогсмиде? Дома-улицы, старые знакомые, они не обидятся, если Луна не придёт, только, может быть, расстроится Хижина.

Зацепочки расцепляются — тонкие золотые звенья, цепочка распадается...

И Луна понимает, что в Хогсмид ей сегодня не надо вообще. Но ведь куда-то же нужно идти, раз уж начала, поворачивать назад Луна очень не любит, это неправильно.

И Луна решает, что пойдёт в самый-самый конец, посмотрит — а что там, за Хогсмидом?

А то вдруг проучится все курсы и так и не узнает.

Луна очень не любит что-то пропускать.

* * *

Луна сидит на корточках и присматривается к пещере; бусины-минуты перекатываются в руке, их ещё достаточно.

А пещере нужно принюхаться — пусть привыкает к чужой.

Луна наклоняет голову, смотрит на пещеру снизу вверх, показывает, что — слабее.

Распрямляется и медленно заходит, оглядываясь. Она чужак, она не должна — быстро, это будет по меньшей мере невежливо.

Луна проводит рукой по сыроватому камню: я своя, а ты хорошая, пещера, я очень рада с тобой встретиться, не бойся.

В глубине, оказывается, восседает зверь, зверь сер, горд и пушист.

Луна подходит и к нему, садится на корточки, смотрит зверю в глаза, наклоняет голову — здоровается.

Зверь кланяется тоже — вежливый. Луне жаль, что она не знает, как его зовут.

Луна тихонько кладёт руку зверю на голову и так замирает — она не знает, можно ли ей зверя гладить.

Они сидят так немножко, а потом в пещеру заходит зверь ещё один.

Пёс. Чёрный, красивый, только походка усталая и движется как-то настороженно, будто украл что-нибудь.

Впрочем, пёс тоже гордый.

Посмотрел на Луну, подобрался и стал похожим на пружину — большую, рыжую от ржавчины и готовую распрямиться.

Зарычал предупреждающе.

Луна мотает головой: нет же, я тебя не трону, но и не боюсь, не надо со мной так, всё равно не напугаешь.

Протягивает к зверю руку — тот отдёргивается — пусть укусит, увидит тогда — она ничего ему не сделает плохого.

Пёс рявкает коротко, сердито; пещера — его и Луны там не нужно.

Но Луне очень, очень хочется его погладить. Тогда этот день станет Днём,-Когда-Она-Познакомилась-с-Псом.

И Луна садится на корточки опять, вытягивает вперёд руку — они так с папой приучали к себе белок. Конечно, глупо, пёс не белка, и рука у Луны пустая, но ведь нет же никакой пёсоеды.

— Хочешь, можешь облизать, — говорит Луна полувопросительно.

Если захочет, у неё будет рука, облизанная псом.

* * *

Что ж она делает, думает Сириус, вот идиотка.

Он превратится же сейчас, заговорит. Он так давно — ни с кем.

Ну, чего не уходит? Не страшно? Облезлый, худой, рычит — не страшно?

Сумасшедшая.

— Давай я тебе еды принесу в следующий раз, — предлагает.

И Сириусу хочется завыть.

Куда он отсюда денется — а если эта придёт ещё раз, что?

Зарычать и кинуться? Так не боится. Покусать разве что, а вдруг не уйдёт и после?

И разыгрывай тогда песью игривость, когда хочется — перекинуться и хоть что-нибудь сказать не себе и не Клювокрылу.

* * *

Луне кажется, что время стало липкое, вроде варенья, и такое же тягучее.

У Луны всегда были очень хорошие со временем отношения, а теперь грозят испортиться.

До следующего похода в Хогсмид его слишком много, и оно предательски медленно проходит — хотя, на самом деле, времени же не может быть много.

Но иногда Луне кажется, что его всё-таки чуть-чуть больше, чем нужно.

Когда она хочет помочь, рассказывает про кого-то, кого другие не видят, — а ей смеются в лицо, или за спиной, или в лучшем случае давятся зевком.

Нет, смех — это хорошо, но не когда он над человеком, он тогда неправильный.

Луна всё равно старается, как может, всем помочь, учится — чтоб не расстраивать однокурсников, они так волнуются из-за этих баллов, — и думает про пса.

Пёс, наверное, будет её слушать.

Тем более, в нём тоже кто-то живёт. Вот прямо в нём, да, странно, Луна не знает, как этот кто-то называется, но всё-таки.

Луне кажется, что этот кто-то — человек.

Но Луна идёт в библиотеку и читает там обо всех, кто умеет вот так превращаться в животных. Эти люди представляются ей степенными, исполненными сознания собственной важности и неторопливо выпивающими чашечку чая за завтраком; никто из них точно не может бросить собственный дом и поселиться в пещере.

Поэтому Луна сомневается.

И ей — ну очень интересно, кто же там на самом деле.

И хочется узнать, как пёс ладит со зверем, с гиппогрифом.

Она, конечно, понимает, что невежливо вот так вторгаться в чужую жизнь, какой бы странной она ни была, но псу ведь там грустно.

Если она ему очень надоест, он может просто её укусить, и она уйдёт, — она ему скажет об этом.

Время Луне мстит за пренебрежение: когда его остаётся совсем мало, каких-то три дня, Луна внезапно понимает, что псу не только еда нужна, а ещё подстилка, и срочно учится шить.

Профессор Макгонагалл удивляется, конечно, но иголку трансфигурированную на один вечер даёт. С нитками проще — их даёт профессор Спраут, добрая, уютная, рыхлая.

И, исколов себе все пальцы и попропускав мимо ушей множество глупых вопросов, Луна идёт в Хогсмид подготовленной, с подстилкой и свёртком с едой в руках.

Пёс на этот раз спит. Он не просыпается, даже когда Луна подходит совсем близко.

Луна думает, не лучше ли положить еду с подстилкой на землю и уйти, но ведь это то самое "повернуть назад", которое Луна так не любит, — и она тихонько чешет пса за ухом.

Пёс ворчит, вскакивает, ошалело мотает головой — как человек.

Луна кивает своим догадкам — правильные, делает шаг назад. Говорит псу:

— Здравствуй.

Говорит:

— Я тебе принесла еды, тут курица, и ветчина, и много хлеба.

* * *

Принесла-таки.

Откуда такая взялась? Настоящая вообще или так, плод больного воображения?

Запах еды — настоящей, не крыс! — давно дразнит пёсьи ноздри, Бродяга подаётся вперёд — ч-ч-чёрт!

— Подожди, стой, я развяжу, мне же надо было в чём-то принести.

Сириус отстраняется, её пальцы распутывают узел, легко касаясь обслюнявленной ткани.

Сириус ест, девочка садится у стены и шёпотом здоровается с Клювокрылом.

Когда на полу остаются только косточки, она говорит:

— Если я тебе надоела, ты меня укуси и я уйду.

Сириусу хочется превратиться, руками вцепиться в её плечи, убедиться в реальности.

Что это вообще такое?..

И одновременно — дурацкий, нелепый протест. Вот эту ладонь, тонкую, прозрачную почти — кусать? Сломается же ведь, выплёвывай потом осколки.

— И ещё я хотела сказать, самое главное. Я, понимаешь, знаю, что ты не один. Ты анимаг, скорей всего, но я не знаю, какой. И тебе сейчас грустно, и я подумала, можем поговорить. Ну, если захочешь, ты будешь говорить и потом я, ведь скучно же всё время в пещере.

Будто водой ледяной в лицо, как смогла понять, кто вообще такая, а делать, делать-то теперь что?..

Не уйдёт же, пока он не укусит, а если укусит — значит, понял, что сказала.

И сидит, главное, и смотрит на него, не моргая, будто всё так и должно быть.

Стать бы сейчас человеком да рассмеяться в голос.

* * *

У человека спутанные волосы и такие усталые глаза, что Луне становится очень стыдно.

Надоесть до такой степени, чтоб превратился, как же невежливо, как же назойливо, это всё проклятое райвенкловское любопытство.

Человек молчит, и Луна поднимает с земли подстилку. Говорит:

— Я не очень хорошо шью, и я не знала, какой у вас любимый цвет, — поэтому из лоскутков, — но я подумала, у вас здесь сыро.

Всё так плохо, Луна даже не знала, что так может быть. Минута эта — ярко, отчаянно красная, и Луна думает, не применить ли ей к себе Эванеско.

* * *

Рычание не пугало, так, может, внешность постазкабанская, может, плакат какой вспомнит: "сбежал, опасен..."

Нет, рассказывает про подстилку. Сколько мантий на неё извела?..

— Хей, — говорит Сириус, — я Сириус Блэк вообще-то. Преступник. Опаснейший.

Он уже почти не надеется её пронять, но всё-таки.

— Я считаю, это очень неправильно, что они посадили вас в Азкабан. Туда вообще никого — нельзя, а тем более, невиновных.

* * *

Она так ему надоела, что он пытается напугать её собой, бедный.

Луна считает, сколько лет он провёл в этой тюрьме, и думает, что сама бы не выдержала и дня. Ей рассказывал про эту тюрьму папа, ещё в детстве, рассказывал долго, и она тогда поняла, что таких мест вообще не должно быть не земле.

Там черно, как в первый год без мамы.

Тем более — нельзя туда людей. А если есть самый крохотный, маленький шанс, что они не виноваты, а если потом так и окажется — что тогда?

Это же будет ужасно.

Луна начинает это говорить Блэку, но он её перебивает, он смеётся зло и по-пёсьи, и Луна думает, что никто так не умеет, наверное, кроме него.

— Ты считаешь, — говорит он, отсмеявшись. — Ты, значит, считаешь.

А если я тебя убью сейчас, вот просто так, голыми руками? Ты с чего взяла вообще, что я невиновен, чудо?

— Мне папочка сказал.

* * *

У Сириуса не то что слов, у него жестов, восклицаний не остаётся. Где таких делают вообще, какой-то новый сорт людской, точно.

И остаётся только тупо переспросить:

— Папочка?

— Ну да, я его так называю, а в четырнадцать буду "отец", мы решили так.

Я тут могу посидеть ещё или мне уйти? Я не хотела мешать, я, правда...

— Да сиди уж, — соглашается он ворчливо, а правда, не выгонять же, совсем будет глупо. — Тебе папочка сказал, что про меня говорить никому не надо?

Она смотрит на него как на полоумного:

— Я это и сама понимаю, сэр.

* * *

Почему с "ты" Луна перешла на "сэр", она не знает. Наверное, хотела компенсировать свою давешнюю невежливость — вломиться в чужую пещеру!..

Луна думает, что если мир позволил, чтоб невиновного Блэка засадили в Азкабан, то она должна как бы заплатить долг мира. Хотя бы попробовать. Хотя бы немножко.

— Я принесу еду в следующий раз?..

* * *

"Следующий раз" наступает скорее, чем Сириус думает. Девчонка — надо бы спросить, как зовут, — приходит вечером, держа за руку домовика. И говорит:

— Я сейчас уйду, я просто еду принесла.

Мог бы, думает Сириус, поговорил бы с отцом, что это: болтается с преступниками, домовиков подговаривает...

— Этого господина зовут Тахти, он согласился мне помочь.

Я просто попробовала не есть, я не ела день, это сложно.

И вам же ещё сложнее... Здесь курица опять.

— Как тебя зовут хоть? — спрашивает Сириус вместо "спасибо", и она отвечает:

— Луна Лавгуд.

— Тебя в школе не хватятся, а, Луна?

— Это очень мило с вашей стороны, сэр, беспокоиться обо мне, но я не думаю, что кто-то заметит.

* * *

Надо же, он о ней подумал. Это здорово, это очень здорово, это так здорово, что Луна подпрыгивает на месте, ещё раз и ещё.

Он смотрит на неё странно, он не поймёт, наверное, но ведь точно не будет лишним, если она распостранит здесь немножко радости.

Она очень хорошо придумала попросить Тахти, ей нравится, а Блэк её ещё и отблагодарил: побеспокоился.

И ещё он так же про имена думает, как она, он тоже считает, что это не очень важно, совсем не сразу спросил.

И, ошалев от собственного нахальства, Луна говорит:

— А можно к вам ещё на этой неделе прийти? Поговорить? Я про всякое могу, чего люди не видят, хотите?

* * *

Сириус глубоко вздыхает.

Вот же явилась, повыть не дала, пещеру шагами померить, ну кто ж так делает.

Сириус смеётся над собой, потому что — как иначе, потому что хочется вцепиться и не отпускать — человек же, живой, говорить можно!..

Она прыгает на месте и спрашивает, можно ли ей прийти ещё раз, и Сириус хочет сказать, чтоб приходила, приходила конечно, но вместо этого он сначала смеётся, долго.

И только потом говорит, что да, можно, но только безо всяких эльфов.

Тут она его перебивает, глаза у неё расширяются: как можно, эльфы не "всякие", эльфы такие же, как вы, сэр.

Даже рассердилась, надо же, думает Сириус и поправляется, фыркнув: чтоб без эльфов, чтоб со всеми, как в прошлый раз.

Нет, она ему не надоела, нет, он не из вежливости...

— Знаешь, Луна, чем может грозить неудачная аппарация?

* * *

Луне очень нравится, как Блэк произносит её имя, красиво, как же красиво выговаривает.

Она думает, не сказать ли об этом ему, и решает, что пока не стоит, тем более, она-то его имя не говорила ни разу, выйдет нечестно.

А Блэк говорит про то, что ей ещё мало лет, чтоб аппарировать, — и как его теперь убеждать, что она же с эльфом, что с ней не случится ничего плохого, что эльфы хорошо умеют?..

И Луна предлагает Блэку считать, что ей пятнадцать, если ему от этого станет спокойней.