Доброй ночи (джен)

«А память

из чего она состоит

как она выглядит

и какой потом обретает вид

эта память…

…потому что теперь я могу выбирать».

© Jacques Prévert.

* * *

В тот, первый год, осень была удивительно ярка и стремительна. Ясное небо, пронзительно-голубое вверху и оперившееся по краям тонкими бело-розовыми облаками, мягким куполом прикрывало прозрачный воздух, стремящийся сравниться чистотой с горным хрусталём. Казалось, что падающие с деревьев на парковых аллеях багряные и золотистые листья должны звенеть, касаясь этого воздуха, а не шуршать, то плавно скользя вниз и лениво вращаясь, то стремительно падая под ноги.

Должно быть, он выглядел странно, бродя в старом, заброшенном парке, рассеянно оглядывая верхушки деревьев, неузнаваемо выросших с поры их детства, или вдруг принимаясь яростно разбрасывать листья, устилающие землю под ногами. Тогда, днём, он честно пытался проститься и — нет, не забыть, но хотя бы…

Что именно «хотя бы», он и не знал. А вечером — была полутёмная пыльная комната, стены которой закрывали высокие шкафы с потрёпанными фолиантами, единственный шаткий стол и притаившееся в углу кресло с оборванной обивкой, в котором он так и просидел до рассвета. И ещё — было огневиски. Много огневиски. Чтобы понять то самое «хотя бы»…

Ещё через три года осень снова была светла, но лёгкости уже не ощущалось — пытаясь успеть хоть что-нибудь, он яростно торопился, порой путая одно дело с другим и, когда очнулся от этой круговерти, вдруг понял, что тот — заветный момент, уже прошёл, а за окнами замка глубокая ночь. Сам не зная, зачем, он вышел за ворота и долго-долго ходил по короткому отрезку дороги, доходя до поворота и возвращаясь — не решаясь, не желая даже взглянуть, что там, за ним. Серебрившаяся в лунном свете пыль под ногами почему-то пахла холодом, металлом и кровью. Пахла страхом.

Тогда он впервые произнёс: «Что случилось, то и есть» хриплым от долгого молчания голосом.

Той ночью выпивки уже не было. Да и вообще ничего не было — уснул прямо у стола в кабинете, а когда проснулся, уже слабо брезжил рассвет. Наверное, тогда была самая лёгкая из «этих ночей», как он смог их со временем называть.

Ещё пять лет спустя — был совершенно особенный день. И не потому, что осень на этот раз была какой-то необычной — напротив, с самого утра, не прекращая, лил дождь, и настроение было ему под стать. День был особенным, потому что «эта ночь», следующая за ним, должна была стать последней. Нет, его даже за многие годы не смогли переубедить и он по-прежнему не собирался забывать, как бы ни было страшно и отчаянно-больно. Просто в следующем году в «Хогвартс» приедет тот, рядом с кем придётся боль и ненависть держать при себе…

Завершив все дела, с обычной пунктуальностью проведя занятия и проверив самостоятельные работы, он, скрепя сердце, выдержал три часа отработок, назначенных «особо талантливым» студентам. Затем пришлось ещё разрешить несколько проблем, связанных с почти неизбежными конфликтами первокурсников и попросить профессора Вектор заменить его на ночном дежурстве, после чего, наконец, он смог уединиться в личном кабинете, на всякий случай заблокировав от проникновения камин и заперев изнутри дверь.

Отодвинув от стены тяжёлый овальный стол и убрав с него книги, чернильницу, перья и прочее, снял верхнюю раму, обтянутую тёмно-зелёным сукном и заменил её на принесённую ранее дубовую, отполированную так, что была видна структура дерева. Скинув мантию, взял из медицинского шкафа в лаборатории чистую ткань, намочил её в ледяной, обжегшей холодом пальцы воде. Не торопясь, тщательно вымыл поверхность стола и расставил по краям несколько свечей.

Засучив рукава, он прошёл на маленькую кухню и, периодически бормоча про себя «пол-унции, нет, три четверти…» или «нарезать кружочками, а затем ещё напополам…», приготовил два простых блюда, переложил в глубокие глиняные миски и отнёс их в кабинет, поставив посреди стола. Затем принёс и открыл защищённый чарами сохранения графин, из горлышка которого отчётливо пахнуло пшеницей и мёдом.

Придирчиво осмотрев получившуюся композицию, он, похоже, остался доволен и вышел из комнаты, а, вернувшись, поставил на дальний от кресла конец стола небольшие водяные часы, перевернув их. Сев в кресло, застыл, выпрямившись с неестественно прямой спиной, неотрывно следя за падающими из верхнего сосуда в нижний большими каплями. Жемчужно блестящая, янтарного цвета жидкость слабо мерцала, отражая пламя свечей.

Почти восемь лет назад ему пришлось совершить путешествие в Восточную Европу, где он и стал свидетелем того, что сейчас делал сам. Тогда ему рассказали, что такое тризна и чем она отличается от таких же праздников древности, а он — изменил обряд для себя, увидев в этом шанс помнить и сохранять свою боль, не теряя достоинства.

Последняя капля, блестя в неярком свете, скатилась вниз и часы мелодично зазвенели, оживляя мёртвую тишину. Сидящий в кресле как-то рвано выдохнул и, пододвинув к себе графин, налил в высокий бокал напиток — старый мёд с лимонным соком. Не успел он поднести его к губам, как в дверь как-то вкрадчиво постучали. Недовольно поморщившись, он отставил бокал и поднялся из кресла. Проскользнула мысль, что даже если это какой-нибудь шутник, злится не хочется — воспоминания уже овладевали им и оживляемые ими ощущения приглушали всё прочее. Сняв заклятие, он повернул ручку и потянул дверь на себя. К его удивлению, за порогом стоял Филиус Флитвик.

— Добрый вечер, профессор, — пропищал тот своим высоким голосом. — Я вдруг вспомнил, что не поздравил вас в этом году с профессиональным праздником, а ведь он был целых два месяца назад!

С этими словами профессор чар, не дожидаясь возражений, буквально впихнул в руки хозяина кабинета небольшую коробочку, пахнущую свежей выпечкой, кориандром и тмином, после чего, поклонившись, стремительно удалился.

Разглядывая неожиданный дар, профессор закрыл дверь и вернулся за стол, положив его по левую руку от себя, и только потянулся за бокалом, как вдруг в дверь снова постучали — резко и отрывисто. С нарастающим ощущением чего-то странного он вновь поднялся из кресла и пошёл открывать.

На этот раз поздним гостем оказалась профессор МакГонагалл, по виду чем-то сильно взволнованная. Нервным движением одёрнув рукава строгой мантии, она произнесла слегка дрожащим голосом:

— Я… наверное, это не слишком удобно, но я решила… — видимо, изумление в глазах собеседника при виде лепечущей МакГонагалл подействовало на неё и, взяв себя в руки, декан факультета «Гриффиндор» продолжила твёрдым, уверенным тоном:

— Мы не слишком близко общались, профессор, но я решила, что, раз уж мы занимаем схожие должности, нам следует сотрудничать теснее. Потому я решила, в знак своих намерений, сделать вам небольшой подарок.

С этими словами она отдала опешившему коллеге узкий продолговатый свёрток и протянула руку. Не задумываясь, профессор взял свёрток, пожал тонкие длинные пальцы и наблюдал, как МакГонагалл уходит по тёмному коридору.

Закрыв дверь, хозяин кабинета вернулся к столу и, прежде чем взять бокал, с недоверием покосился в сторону входа. Вроде бы, всё было спокойно, и он неторопливо отпил несколько глотков. Увы, примерно на третьем послышался громкий бесцеремонный стук. Поперхнувшись, профессор с трудом проглотил напиток и метнул в сторону двери такой взгляд, от которого рушатся скалы. Дверь, на удивление, устояла.

Готовый к любым неожиданностям, он прошёл к выходу, но, резко открыв, застыл, а придя немного в себя, с трудом выдавил:

— Добрый вечер… директор.

— Доброй ночи, Северус. Вижу, у тебя поздний ужин? Что ж, тогда мой подарок придётся как нельзя кстати. Ах, да — приятного аппетита, Северус.

С этими словами он, подмигнув, протянул огромную коробку сладостей и приправ в перевязанной тёмно-синей лентой упаковке, после чего развернулся на месте и ушёл к ближайшему потайному ходу в стене.

Совершенно ошарашенный, профессор зельеварения аккуратно закрыл дверь и, даже не запирая её заклятием — всё равно, бесполезно — вернулся к тризне.

До утра его больше никто не побеспокоил.

* * *

Пройдя сквозь спящий замок разными путями, два декана и директор «Хогвартс», неожиданно друг для друга встретились в преподавательской. Увидев у других похожие взгляды и выражение лица, Альбус Дамблдор вздохнул и, покопавшись в стенном шкафу, извлёк оттуда бутылку старого вина.

Разлив его по бокалам, он подал два из них коллегам и высоко поднял третий, торжественно произнеся:

— В память о Лили и Джеймсе! — и, отвернувшись, что-то неслышно, почти про себя, прошептал.