Гермиона не должна плакать (гет)

He looks at her, she looks at him –

And they start to feel the magic within.

Ministry of Magic , «Accio Love»

Из палатки слышится тихий всхлип — Гермиона. А я стою на улице рядом с Гарри, засунув руки в карманы, и неуклюже качаюсь на пятках. Кроссовки старые и поэтому ужасно жмут, но мне как-то наплевать: если обращать внимание на все «не так» — а их хватает, уж поверьте! — в нашем отнюдь не увеселительном путешествии, можно сойти с ума. Ходим голодные, а если б не полусъедобные кусочки еды, приготовленные Гермионой, вообще умерли бы, не успев победить. А в то, что мы обязательно победим, я почему-то верю. Почему? Спросите у Гермионы. Иногда она понимает меня лучше, чем я сам.

Я слушаю, как Гарри, сидя у входа в палатку и теребя медальон на шее, вслух рассуждает о крестражах. Он перебирает возможные места, где они могут быть спрятаны, перечисляет средства, с помощью которых можно от них избавиться, и изредка обращается ко мне как к внимательному слушателю. Передо мной маячит призрачная надежда — может, два месяца скитаний принесут какие-то результаты, кроме медальона, который мы все равно не можем уничтожить?

В палатке что-то разбивается — наверное, Гермиона снова не дотянулась до полки с чашками — и этот звон остается у меня в ушах, словно длинное-длинное эхо в пустой комнате. Торопливый шепот: «Репаро», чуть слышный тяжелый вздох, и я чувствую — надо идти туда, я должен быть рядом с ней.

— Я… Я проверю, не случилось ли там чего, — киваю в сторону палатки, виновато глядя на друга. — Ладно?

Гарри поднимает голову, недоуменно смотрит на меня и моргает. В его зеленых глазах отражается тяжелое серое небо, затянутое свинцовыми тучами — скоро пойдет дождь и косыми струями-каплями будет наигрывать свою странную мелодию, барабаня по крыше и стенам палатки, а мы будем сидеть в ней, напряженно о чем-то думать, изредка переговариваться, и, может быть, кто-то из нас — скорее всего, даже я — неудачно пошутит, а мы все равно все засмеемся, пусть и немного нервно. Но пока есть только Гарри, такой растрепанный, что кажется — только проснулся. Никому и в голову не придет, что он уже третий час сидит на серо-коричневой сухой земле у темной стены палатки, одетый в черный свитер, и думает, думает, думает, лохматя пальцами и без того взъерошенные волосы. «Ты похож на сонного ежика», — однажды заметила Гермиона, критическим взглядом окинув его прическу и заставив нас хохотать, как ненормальных, от вот такого ее заявления в духе Полумны Лавгуд. Черт, как же все это было давно и в то же время — недавно: прошлым летом, а кажется — в прошлой жизни. Наконец Гарри как-то обреченно вздыхает и медленно кивает головой.

— Да… Да, конечно, иди, Рон, — и сжимает руками голову, озабоченно трет лоб, подпирает рукой щеку, снова сжимает медальон и смотрит куда-то вдаль, в серую глушь деревьев.

Стремительно вхожу в палатку, и меня на мгновенье ослепляет. Знаете, это так странно — снаружи абсолютно все серое: небо, деревья, земля, палатка, Гарри. Даже воздух — легкая серая дымка. А здесь, в палатке, все совершенно иначе: здесь все желтое, солнечное, золотисто-теплое. Гарри бы сказал — от того, что стены палатки изнутри желтые, и от шаров света из моего делюминатора. И только я знаю: в палатке есть свой внутренний свет, снующий из одного угла в другой, этакий светлячок, и это вовсе не делюминатор, это — наша Гермиона, скрупулезно изучающая то книги по Темной магии, то «Сказки барда Биддля». Девушка с самым красивым именем на свете, которое тает во рту, как мороженое, и в то же время перекатывается на языке, как драже «Берти Боттс». Моя Гермиона.

Она уже наливает в нашу чашку воды. Нашу — потому что свою она недавно потеряла, и теперь у нас с ней одна чашка на двоих; и это совершенно непередаваемое чувство — пить из чашки и знать, что ее касались губы Гермионы. Можно даже представить, что она специально потеряла свою чашку, чтобы так же думать про меня. Она пьет, запрокинув голову, и я заворожено смотрю, как тоненькая струйка воды стекает по подбородку, медленно ползет по шее и исчезает в неглубоком вырезе застиранной линялой темно-серой футболки, оставляя после себя длинную влажную дорожку.

Несмотретьнедышатьнельзя.

Она со стуком ставит ярко-оранжевую чашку с эмблемой «Пушек Педдл» на стол, тыльной стороной ладони вытирает подбородок и сердито смахивает со щеки еле заметную слезинку, как утром ветер смахивает с лепестка цветка росинку. Она такая красивая — даже сейчас, с пятном грязи на щеке, с растрепанными волосами, в выцветших джинсах и разношенной футболке. И она настолько погружена в свои мысли, что даже не замечает меня, снова шмыгнув носом. Я быстро подхожу к ней и крепко сжимаю в объятиях, а она поворачивается ко мне и доверчиво обхватывает меня руками за шею, прижимается ко мне, прячет лицо у меня на груди, и я, чувствуя, как она тихонько вздрагивает, провожу рукой по ее распущенным темным вьющимся волосам. Она едва достает мне до плеча — и ее сердце бьется где-то в районе моего живота, словно вот-вот выскочит из груди. Я знаю, что она переживает за своих родителей, за мою семью, за Гарри, за меня, за тех, кто сейчас в Хогвартсе, за поиск этих омерзительных крестражей, просто — за весь мир. И меня охватывает такой ужас, что от него внизу живота сворачивается тугой склизкий холодный ком — Мерлин, как же много свалилось на ее плечи! Как она только со всем этим справляется, ни одним жестом не давая нам, особенно — Гарри, понять, что ей тяжело?

«Это у тебя, Рональд, эмоциональный диапазон, как у чайной ложки!» — я до сих пор помню твое заявление двухлетней давности. Как же ты была права и не права одновременно, Гермиона! Да, я не понимаю, как можно испытывать кучу разных — и противоречивых — чувств одновременно, но зато я умею то, чего никакая ложка точно не умеет и чего не умеет Тот-Кого-Нельзя-Называть. Я умею любить, Гермиона, и я люблю тебя. Я бы, ни минуты не сомневаясь, всю свою жизнь отдал за тебя, за твою улыбку, за твое счастье, и сейчас я как никогда это понимаю, прижимая тебя к себе и бережно касаясь твоих мягких спутанных волос…

Глубоко, будто напоследок, вздохнув, она высвобождается из моих объятий, и мы садимся на мою кое-как заправленную кровать, думая каждый о своем и одновременно — об одном и том же, я точно знаю. Она жутко напряжена и наверняка сейчас хочет что-то сказать, что-то — очень важное, и поэтому она тщательно обдумывает каждое слово. С трудом, за долгие шесть лет, но я научился понимать и чувствовать ее.

— Рон, — я так люблю те моменты, когда она произносит мое имя. — Как ты думаешь, у Гарри есть какой-нибудь план? — она внимательно, с затаенной тревогой смотрит на меня чуть покрасневшими глазами, в которых я вижу еле заметные огоньки надежды.

Я осторожно беру ее руки в свои и сосредоточенно их разглядываю. У нее маленькие холодные ладошки и длинные тонкие пальцы с аккуратно подстриженными овальной формы ногтями, а кожа нежная-нежная, хотя она редко надевает перчатки даже в такую холодную погоду, как сейчас. Наверное, заклинание какое-нибудь, правда, по-моему, Гермиона — последний человек, который будет пользоваться косметическими чарами.

— Думаю, да. Наверняка Дамблдор оставил ему какие-нибудь указания, кроме как просто найти эти штуки и уничтожить. Не мог же он не дать Гарри никаких подсказок — он, небось, просто не успел с нами ими поделиться.

Не могу, не могу честно ответить ей «Не знаю» и увидеть, как гаснут огоньки в больших темно-карих глазах и как опускаются уголки обветренных, искусанных, но таких красивых губ. И, глядя, как она робко улыбается, я и сам невольно начинаю верить своим словам — так хочется, чтобы это было правдой, и я заставляю мелкого толстого червяка сомнения уползти в самый, самый дальний уголок и спрятаться там. Так правильно, так и должно быть. Гермиона не должна плакать.

Ее ладошки теплеют, и она осторожно придвигается ближе ко мне. Ее губы так близко, ее глаза смотрят так доверчиво из-под длинных темных ресниц, и я подаюсь вперед, больше всего на свете желая коснуться этих темно-розовых губ, поцеловать эти встревожено смотрящие глаза.

Слышатся тяжелые шаги Гарри, и мы отскакиваем друг от друга на разные концы кровати, как ошпаренные, и уже не держимся за руки.

— Ну так вот… — бодро продолжаю я, но перехватив предупреждающий взгляд Гермионы, покорно замолкаю.

Когда-нибудь мы будем счастливы.