Смешной страх (гет)

Мы надеемся приблизительно, зато боимся точно.

Поль Валери

Клоун барабанил пальцами по стеклу и ухмылялся. Его губы, похожие на раскроенную тесаком плоть, жили отдельной жизнью и складывались в недо-улыбку, а глаза, больше напоминающие квадратные окна нежилого дома, казались гниющими язвами. Словно неумелая детская рука пыталась нарисовать человеческое лицо: рот получился огромным — обведенный красной акварелью, нос кнопкой — как яркое пятно посреди листа, а волосы — клубок фиолетового мохера — намалеваны в спешке, потому что ребенку надоело скучное занятие. Проведя у себя за ухом, шут показал мне появившуюся из ниоткуда конфету и подмигнул, мол, хочешь?

Хочу, давай.

Да только для этого придется встать и сделать несколько шагов по ковру, кажущемуся бездной. Стоит коснуться белой, вымазанной вязкой гадостью руки, и она утянет в одну из дыр в полу — их выгрызают странные существа, живущие в темных углах спальни. Каждую ночь безликие твари хрустят деревом, перемалывают его острыми клыками, и ползут дальше, забиваясь в щели.

«Иди сюда, я умею развлекать», — шепчет клоун, но я не слышу — остается читать по губам и мотать головой. Прижимая к груди подушку, путаюсь в длинной ночнушке и даже не пытаюсь убрать с лица волосы, которые лезут в рот. За темными прядями я не вижу приветственного жеста, не замечаю оскала — нет-нет, улыбки, конечно же, — не наблюдаю за медленно двигающимся пальцем, что манит меня. Может, если не вижу я, и он пройдет мимо? Нарисованный шут внимательно рассматривает себя в огромном зеркале и, обреченно вздохнув, дорисовывает слезу на щеке. Да, будь я таким же уродом, все лицо себе слезами изрисовала бы.

— Панси, смотри на меня! — клоун в одно мгновение разворачивается на каблуках и подмигивает мне, показывая язык. Мой собственный визг оглушает — это не я, это кто-то другой орет так, будто его душу выкручивают как мокрое белье. Длинные руки в белых перчатках тянутся ко мне через всю комнату, хватают за плечи и начинают трясти. «Смотри на меня… меня… ня…» — отдается в голове, и разукрашенный чудила вновь смотрится в зеркало. А я размазываю сопли и умоляю зубастых паразитов, что затаились по углам, сожрать его. Пожалуйстапожалуйста, не хочу, чтобы он забрал меня с собой, затащил в коробку и навсегда запер там — если это случится, мне предстоит всю жизнь распугивать детей, выскакивая на пружине из ящика.

Он слышит мысли. Потому что, прикрыв мне глаза (как покойнику, проведя ладонью по векам), жестом приказывает лечь на кровать — я подчиняюсь, блин, подчиняюсь! — и складывает мои руки на груди. Извлекая из волшебной палочки букет цветов, клоун с прискорбной физиономией кидает его на кровать и издевательски промокает глаза кружевным платочком, на котором остаются красно-синие разводы.

Он бросил засохший веник не на кровать, а в гроб. Я лежу в деревянном ящике, и меня сейчас похоронят — так быстро и суетно. Мое тело полетит в глубокую яму и навсегда останется там, слегка присыпанное землей — ну и пофиг, я все равно не почувствую. А клоун держит в руках крышку, обитую дешевой материей, — и никаких друзей и пафосных речей «она ушла в расцвете лет». Я не успела попрощаться с родителями, я не успела родить детей, у меня не было огромного дома, а набитый ватой чулок, выдаваемый мамой за игрушечную змею, сгинет в пыльном углу моей комнаты.

И Блейз обидится, что я не помахала ему на прощание.

— Панси, смотри на меня! — гаркнул уродец еще раз, сверкнув глазами-язвами, и захлопнул крышку.

Рубашка прилипает к вспотевшей спине, и, кажется, сердце носится внутри, отрастив крохотные ножки-пружинки. Хреново, короче.

Этот сон снится мне каждую ночь, хотя нет, вру — вчера привиделось, что чьи-то руки тащат меня в центр лабиринта и исчезают. И мне, если бы не проснулась, предстояло искать выход в одиночку, — подозреваю, что руки принадлежали этому нарисованному моим воображением дебилу. Иногда чудится, что воображение — существо без глаз, которое надевает грязный фартук, достает лысую кисть и начинает малевать кривые рожи. Несколькими штрихами оно создает карикатуры на действительность — именно так я воспринимаю мир. Красивое лицо представляется чересчур правильным, противное — откровенно мерзким. И лишь те образы, до которых не добрались еще проворные пальцы твари-художника, остаются четкими и настоящими.

— …Драко будет в восторге! — тупая, визгливая Гринграсс. Ну да, скоро День Валентина — или как там звали этого святого сводника? — и эта дурища готовит феерический подарок: открыточку, поющую противным голосом средневековые баллады. Думаю, Малфой засунет презент в ее вечно раззявленный рот. А может, просто выбросит — одно из двух. — Мы пойдем в Хогсмид, и там я обрадую его!

— Он тебя уже пригласил? — Миллисент всегда зрит в корень: она не безмозглая идиотка, как думает школа во главе с маразматиком Дамблдором.

Гринграсс замялась, и мне пришлось ответить за нее:

— Да нет, конечно. И не пригласит, — ну а что, я привыкла смотреть правде в глаза.

— А ты, Паркинсон, все еще рассчитываешь на его благосклонность? — когда нечего сказать, она всегда краснеет. Или синеет, в зависимости от степени обиды и количества слов, которые все-таки удалось выудить из бедного словарного запаса.

— Нет.

Видно, что Дафна ожидала большего, но я молчу, быстро натягиваю юбку и рубашку, поглядывая в зеркало.

— Иди-иди, тебя там твой верный паж дожидается. — Это про Блейза. Ждет, и что?

— А Малфой сейчас трахает Фоссет. На четвертом этаже, в пустом классе, ну тот, который в самом конце коридора. Она стонет: «Да, Драко! Сильнее» или что-нибудь в этом роде, — я, представив картинку, хмыкаю, — а Малфой молчит и закрывает ей рот ладонью, чтобы никто не услышал, — надеваю мантию и швыряю щетку для волос на тумбочку. Понятия не имею, чем сейчас занимается Драко, но перекошенное злобой лицо Гринграсс того стоило. — И о тебе он даже нифига не думает, — я с трудом сдерживаюсь, чтобы не показать язык, но это будет выглядеть по-детски.

— Больная, — шипит Дафна и судорожно сжимает в руках помаду. Пальцы, перемазанные розовым, тянутся к палочке, но Миллисент угрюмо останавливает ее: «Что с помешанной взять?»

Я, ничего не ответив, выхожу из спальни, а вслед слышу: «Сука».

* * *

Странное существо с болезненной тягой к прекрасному поселилось внутри меня давно — в тот самый день, когда родители слишком увлеклись примеркой мантий в Косом переулке, а я, прячась за шикарными тряпками, выскользнула на оживленную улицу.

«Волшебные палочки всего за шесть галеонов шестнадцать сиклей только у нас!»

«Заходите к мадам Малкин: мантии на любой вкус — от домашних до парадных».

«Самые прочные котлы в нашей лавке — прослужат не только хозяину, но и его детям».

— Да, это для нас, — вздохнул рыжий мальчишка, чуть было не налетевший на меня.

Какие-то огромные люди сновали вокруг, выкрикивая непонятные и сложные слова, половину из которых я не знала. Желание вновь оказаться рядом с мамой превращалось в давящий ком, ладони вспотели — даже сейчас я помню, как вытирала их о платье. Лучше бы я послушно ждала, когда отец отсчитает монеты, и мы покинем душное помещение.

— Ты заблудилась? — подняв голову, я увидела лишь черные круги глаз и волосы — два куска картона, торчащие в разные стороны.

— Я…

— Где твои родители? Хочешь? — дядя урод протянул леденец. Тогда в моей дурной башке не было таких нехороших слов, но, чувствую, они появились как раз после того дня.

Хочу, давай.

Я тянусь к конфете в яркой обертке, но тут замечаю, что его глаза похожи на язвы — те самые язвы, от которых умер дедушка. Я еще не до конца понимаю, что значит «умереть», но мне кажется, что это плохо. Когда человек уходит насовсем, он становится невидимым, а значит, никому ненужным, ведь иначе его не зарывали бы в землю, как изношенные носки.

— Иди сюда, — шум вокруг нарастает, словно сотни мух налетели на меня и кружатся над головой. Я боюсь, все, что я чувствую в этот момент, можно описать одним словом — страх. Когда пальцы немеют, ноги не слушаются, и какой-то первобытный инстинкт в дурной голове орет «беги!»

— Панси? — отец хватает меня за платье, а я, оглохшая и немая, реву и вытираю слезы о подол.

«Это полукровки собирают кнаты в переулке… Совсем из ума выжили… Я напишу в министерство, и если Корнелиус не предпримет меры…»

Мама пьет какую-то настойку и с надеждой смотрит на папу, который расхаживает по просторной гостиной.

Дома меня отругали и заперли в комнате. Так даже лучше — туда дядя клоун не придет.

— Панси, может, ты перестанешь сморкаться у меня под ухом, а? Ну блин, достала уже, — Блейз дергает себя за волосы, пытаясь составить рецепт зелья для Слагхорна. Плохо, когда не помнишь пропорции, еще хуже, если и не знал их вовсе. Но помогать ему не собираюсь, потому что вредная.

Кажется, что голову сначала раскололи на части, а потом заботливо склеили — жутко болит затылок, а виски — будто два пульсирующих кровоподтека. Я опять не выспалась, убегая от клоуна-инфернала.

— Отсядь, — коротко бросаю я и продолжаю писать очередной бред для Макгонагалл, который она красиво называет «эссе».

Блейз не гордый, стерпит, лишь бы не ссориться. Он, как хомяк, может копить обиды за щеками, а потом проглотить все разом, чтобы долго не мучиться. Недовольно сопит, но остается на месте — я же говорила, у него свои насекомые в голове. Букашки Забини — ленивые пофигисты, лишний раз не поднимутся, чтобы придумать гадость. Наверное, Шляпа зазевалась, когда отправляла его в Слизерин, хотя в Хаффлпаффе он смотрелся бы еще более нелепо.

Забини укоризненно, но беззлобно смотрит на меня и чертит палочкой в воздухе непонятные символы — скорее всего, хочет наслать на меня порчу, но не знает, как. Я делаю вид, что не замечаю букв, повисших перед Блейзом, но все равно вижу слова «не» и «дурой». Он глядит в окно и чешет бедро — его нестриженые ногти как нельзя лучше подходят для такого занятия, а я шмыгаю носом и аккуратно вывожу заголовок работы. Вернее, пытаюсь аккуратно, но получается как всегда криво, буквы ползут вверх, и рука перемазана чернилами.

— Корнуэлл сегодня на рунах признался, что ему нравится та смазливая шестикурсница с узкими глазенками… как ее?.. — наверное, Забини что-то говорил до этого, но я все прослушала.

— Смит, сестрица засранца Захарии. И что, мне теперь описаться от восторга?

Знаете, все должно быть наоборот: и слова, и движения, и мысли. Зазеркалье иногда просто обязано становиться реальностью, потому что так будет правильнее.

Я вбегаю в гостиную, распихав по дороге мелких первокурсников, выкидываю из кресла перед камином зазевавшуюся девчонку и с горящими глазами хватаю Забини за рукав.

А Забини закатывает глаза и смотрит на огонь.

Если бы существовал другой свет, с уверенностью можно было сказать: именно там нас перепутали еще до рождения. Да и вообще того умника, что раздавал добродетели и пороки, надо запереть в Азкабане. Мне достались упрямство, вредность и некрасивый нос, а Блейзу — обаяние, ум и лень, которой хватит на троих. Забини лишний раз не встанет с дивана, чтобы сводить девушку в Хогсмид, хотя я по памяти могу назвать четырех претенденток на этот сомнительный приз. Меня Блейз не приглашает, потому что у «бедной Панси», лжесочувственно говорит Дафна, нет стройной талии, светлых волос и груди. Нет, грудь есть, конечно, но она почти незаметна под мантией. И это не комплекс, как думает моя мама, а факт, с которым остается смириться.

А еще я сохну по Драко, и Блейз скептически хмыкает, стоит мне взглянуть в сторону Малфоя. Привычка у меня такая — сохнуть по Драко. Мне он уже даром не нужен, я ему тоже неинтересна: наши отношения похожи на жвачку, тянутся, тянутся, а в результате — выплюнул и забыл. Он полежал у меня на коленях в поезде, я чмокнула его на прошлой неделе в щеку — так и живем.

— Тебе правда нравится Уизли? — кто-то мерзкий тянет за язык.

— Нет, я не увлекаюсь мальчиками, — серьезно отвечает Забини, а сам наверняка судорожно соображает, как выкрутиться. Наши разговоры, словно игра в плюй-камни: стоит одному из участников поразить цель, раунд заканчивается. Этим вопросом я попала в яблочко, а значит, Блейз в панике ищет новую тему для беседы. — А тебе нравлюсь я?

— Значит, да. Ты даже в лице изменился, когда Драко в купе спросил…

— Да заткнись ты, — резко бросает Забини и, не вставая с кресла, подается вперед. — Не соображаешь ничего, а рот раскрыла. Эта семейка клоунов меня не интересует. Я вот тебе сейчас скажу, что думаю, а ты там сама дальше размышляй. Их родители тупые и нерациональные люди, которые, наплодив кучу себе подобных, не могут им даже носки купить, приходится друг за другом донашивать. Дети такие же идиоты получились: одни два месяца не дотянули до окончания школы — помяни мое слово, они сгинут где-нибудь под лондонским мостом. Дебил Уизли всюду таскается за Гре йнджер и держится за ее юбку, так и проживет всю жизнь, вытирая своим детям сопли и за кнаты прозябая на министерской работе. А младшая девка будет лизать ноги Поттеру и делать вид, что все круто, хотя на самом деле лет через десять ей захочется растоптать его очки и надеть на башку вазу с цветочками. И я так говорю не потому, что «я лучше, я богаче», хотя это правда. Просто такие люди разменивают жизнь по мелочам…

— А ты хочешь перевернуть мир, не иначе, — усмехаюсь я и перелистываю страницы фолианта.

— Да я вообще ничего не хочу. Хотя нет, я хочу жить спокойно — без этих передряг с постоянным припевом «Кто же победит: Избранный или Темный Лорд?» Ну убьет один из них другого — мне-то какая выгода? Вот Уизли — да, с чистой совестью нацепят лавровые венки, обвешаются орденами и на лбу у себя напишут: «Мы герои». Правда? — спрашивает Забини у молчаливого тряпичного клоуна, что валялся на диване — наверняка вещицу забыл какой-то первокурсник. — Конечно, правда, — отвечает он на свой вопрос и, неожиданно крикнув «Держи!», кидает уродца мне.

— Зачем ты все это говоришь? Мне до них дела нет, — я, взвизгнув, отбрасываю в сторону игрушку, как червя.

— Да блин, только не реви! Ты за Уизли переживаешь, что ли? Не пережива-ай, они еще счастливее нас с тобой будут, потому что дуракам везет, — он, мотнув головой, пересаживается ко мне на диван. Я всеми силами пытаюсь сдержать слезы, но получается плохо. Блейз почти касается моих губ, но медлит:

— Я нравлюсь тебе, и ты даже думаешь обо мне по ночам…

— По ночам я сплю, — и вижу кошмары в главной роли с шутом, чуть было не добавила я.

— …ты не понимаешь, почему тебя ко мне тянет, но поделать ничего не можешь. А еще ты боишься, зря, конечно, я не такой злой, как кажется, — хохотнув, Забини откидывается на спинку и продолжает пялиться на огонь.

Доля истины в его словах есть — в полумраке Блейз похож на шута из моих снов: гибкий, смеющийся и опасный. Уродство притягивает — поставь перед вами двух людей: идеального красавца и карлика с раскроенным подбородком, и, уверяю, вы запомните последнего. А значит, нет ничего необычного в том, что маленькая Панси Паркинсон почти поверила клоуну из Косого переулка. Забини симпатичный — не красивый, но притягательный, наверное, поэтому я не могу послать его к лукотрусам и спокойно размышлять в дальнем углу гостиной о несправедливости жизни.

Мы даже целовались за теплицами. Ну как обычно, да: холодно, пальцы скоро отвалятся, носы красные, ботинки тонкие, а мы топчемся на месте как два идиота — грядки Хагрида позади создают особую атмосферу абсурдности — и держимся за руки. Романтика, что сказать. Слышно, как профессор Спраут запирает дверь и торопится в замок по хрустящему снегу; мне так хочется последовать за ней.

Целоваться за хогвартскими теплицами стало традицией. Блейз прижал меня к себе и коснулся моих губ, как будто по привычке, медленно, но уверенно проник языком в рот, словно делал это в сотый, в тысячный раз. Точно заучил по книжке нужное заклинание, а теперь отрабатывал его на мне, и оттого на душе становилось паршиво.

— Наверное, нам нужно быть просто друзьями, — до сих пор ощущение, что говорила не я. Слова доносились издалека и звучали как формула из учебника. Каков поцелуй, таков ответ, все верно.

Сейчас я скажу ему то же самое и, развернувшись, пойду спать под хихиканье Буллстроуд и Гринграсс. В комнате они еще долго будут обсуждать феерический подарок для Малфоя и цокать языками, а в гостиной до утра будут висеть в воздухе буквы, складывающиеся в слова «Не прикидывайся упрямой дурой».

* * *

Клоун лукаво улыбается, машет мне — пальцы кажутся оторванными от кисти — и обращается невесомыми клубами дыма, но одежда не опадает на пол неаккуратной кучей, точно человек не исчезал, а просто накинул мантию-невидимку. Теперь я не вижу его, а значит, в опасности — иду по коридору, и из сотни дверей, понатыканных в стенах, может выскочить тряпичная кукла на пружине. Свет в конце коридора — как единственный фонарь на пустынной лондонской улице: почти ничего не видно, зато не так мерзко на душе. Я несусь к малюсенькому огоньку, из-за каждого косяка выглядывает морда в ярких пятнах, обозначающих скулы и лоб, и показывает длинный язык. Они не опасны, не опасны, твержу своим дрожащим коленкам, вспотевшим ладоням и сердцу на ножках — но визгливый голосок поет на ухо: «Бойся». Дурацкая привычка слушать кого угодно, кроме себя самой.

«Ты не можешь бегать от меня бесконечно, — шепчет клоун, забравшись под самый потолок — как он туда попал, я не знаю, но сейчас акробат держится одной рукой за перекладину и раскачивается из стороны в стороны как маятник. Я бы предпочла, чтобы шут раскачивался как висельник. — Тс-с-с, — прикладывает белый палец к губам, но крик и так не идет из горла, застревая там липким комком. Клоун показывает мне свою руку — смотри, пусто — проводит по воздуху, сжимая пальцы в кулак, и спустя секунду на раскрытой ладони оказывается что-то, напоминающее…

Глаз.

Темная радужка, мутноватый белок и черный зрачок — глаз катался как по блюдцу; а комедиант улыбался мне доброй улыбкой. И даже пустая глазница его не портила: до икоты мерзко, до дрожи противно, до тошноты страшно, но как же завораживает, и потому приходится следить за катающимся кругляшом.

— Панси. — Как? Как уродец успел так быстро оказаться рядом? Хочет свести меня с ума, затащить в сырой подвал и навсегда оставить там в компании существ, превращающих пол в сотни щепок. Тех самых, что живут в моей спальне. — Панси, ты еще не в гостиной?

Отпустиотпустипожалуйста, не хочу умирать.

— Ты не в себе, — он целует меня. Губы, похожие на рану, касаются моего рта, но я не чувствую противного соленоватого привкуса крови. — Если не сопротивляешься, значит, точно не в себе, — ладони, обмазанные клейкой гадостью, обхватывают лицо и гладят по волосам. Несмотря на толстый слой грима, я вижу высокие скулы, прямой нос и шрам над бровью: либо подлое воображение пошутило, либо я знаю этого клоуна.

— Ты не можешь бегать от меня бесконечно, — убежденно говорит Забини в который раз, и его лицо вновь превращается в маску — нарисованную физиономию разукрашенного урода. Я схожу с ума, и скоро меня запрут в больнице у Мунго, как сбрендившую старуху.

— Отпусти, я не пойду с тобой. И мне не нужны конфеты, — шепчу я онемевшими губами и пытаюсь вырваться из его рук.

— Тебе никто и не предлагает, — бурчит он, и фиолетовые волосы постепенно становятся просто темными. Как будто чья-то кисть смывает цвет, оставляя лишь карандашный набросок.

— Блейз?

— А ты думала, доспехи ожили? — эта попытка пошутить — такая неуклюжая и нелепая — ставит все на свои места.

Пир во время чумы удался: одна длиннющая пьеса абсурда, приправленная лживыми перешептываниями и псевдорадостными улыбками. Снейп угрюмо оглядывал Зал и поминутно брезгливо стряхивал с плеч конфетти; Макгонагалл, в своей обычной манере, сжимала губы в нитку и зорко следила за порядком, подскакивая на стуле всякий раз, как гриффиндорец оказывался в опасной близости со слизеринским столом; а вот Дамблдор находился в приподнятом расположении духа, радостно салютовал бокалом студентам и периодически подавал знак профессору Флитвику — тот суетливо носился по залу, поправляя висящие в воздухе сердечки.

Этот фарс, казалось мне, продолжался целое столетие — эльфы по такому случаю позволили себе показаться студентам на глаза и теперь сновали под ногами, похожие на больших тараканов в наволочках. Только Локхарта не хватало — с театральными размахиваниями руками и нескончаемым энтузиазмом. Зато с завидной регулярностью на колени учеников падали записочки с клишированными признаниями — даже слоноподобная Миллисент получила какое-то послание, вроде от Гойла. И я рада за нее, честно.

— Подобные празднества устраивают слабаки, когда все плохо, а хочется, чтобы было наоборот, — скучающим тоном произнес Блейз, покосившись на соседей. — Это все равно что лгать в глаза всем и каждому: «Смотрите, все прекрасно, мы живы, за стенами замка нет никакой войны, а люди умирают лишь от старости».

— Успокойся ты, — я заправляю выбившуюся прядь за ухо и шмыгаю носом: чертову простуду не берет даже Бодроперцовое зелье мадам Помфри. — Ты так говоришь, будто мы уже заведомо проиграли. Драко сказал…

— Ах, ну если Драко сказал, то его нужно послушать. Драко не может ошибаться, ведь он же сам Мерлин! — шипения Блейза почти не слышно за восторженными хлопками Дафны и ее подружек. — На кой хрен нам о чем-то задумываться, если Малфой сказал, не так ли? И не делай вид, что тебе срать, посмотри на меня!

Я вскидываю взгляд так быстро, будто ждала этих слов вечность — «Панси, смотри на меня!» из моего каждодневного кошмара сродни удару по затылку: в глазах темнеет, сердце дает перебой, а рука невольно тянется к палочке как к единственному спасению.

— Позавчера убили Парсонса, того самого, что приходил к матери на чай. А неделю назад Стивенса, потому что он не захотел вступать в армию Лорда. А с тех пор, как не стало Стеббинса, прошло уже с полмесяца, — Забини говорит эти слова спокойно и тихо, шепчет мне их на ухо, словно отмеряет равные порции сушеных крыльев златоглазки. — А вчера матери пришло письмо, в котором Министерство с прискорбием сообщило, что «ваш муж мистер Эспозито был найден мертвым». Мать схватилась за сердце и смогла выдавить только: «Да какой же он «мистер», когда он сеньор?» Весело живем, а? А ты, Паркинсон, до сих пор не поняла, что и мы сдохнем. На том свете тоже будешь убегать от меня, да? Там можно бегать до бесконечности, а здесь — нет.

— Ты когда-нибудь прекратишь говорить мне эти вещи? Можешь считать, что они слишком сложны для моих куриных мозгов. А еще лучше — что я не понимаю английского. Если мне и после смерти предстоит наблюдать твою недовольную физиономию, то я буду жить вечно назло тебе, ясно? — интересно, как я выгляжу, пробираясь к выходу посреди праздничного ужина? Да пофиг уже: Дамблдор пронес вилку мимо рта, Снейп в очередной раз стряхнул с плеч ненавистные бумажки, а Макгонагалл поджала губы так, что они слились с бледной кожей ее лица. Будто этот абсурд столь важен…

— Доспехи оживают только благодаря Пивзу — он любит петь песни, забравшись внутрь, — несу чушь, но Блейз кивает, внимательно слушает и берет меня за руку.

— Я только что поцеловал тебя.

— Знаю, я там, кажется, тоже была.

— Но мы просто друзья.

— Да.

— И я не должен был…

— Не должен.

— Но ты не сопротивлялась.

— Нет.

— Прекрати.

— Хорошо.

— Я за ужином наговорил много лишнего.

— Слишком много.

— И мы просто друзья.

— Да.

Что бы вы там ни думали, я не ставила перед собой цель вывести Блейза из себя, но он почему-то взбесился.

— Нет, блин, не просто. Друзья не целуются за теплицами как два идиота, они не сидят в гостиной, рассказывая друг другу об очередной девке Малфоя. И они не таскаются вместе по коридорам — ночью, не замечая сквозняков и застревая в ложных ступеньках. Пошли, что встала? — Забини тянет меня за руку и нетерпеливо кивает, словно приглашая на экскурсию.

Мелькнувшая мысль о сопротивлении изгоняется из головы словно помелом — о да, создание в фартуке отбросило лысую кисть и взялось за веник. Я привстаю на цыпочки и неловко чмокаю его в губы — нет времени подумать. Наверняка стоило «проанализировать ситуацию, взвесить все плюсы и минусы, просчитать ходы», что ли. Но благодаря какому-то двадцать седьмому чувству я знаю, что все правильно: сегодня не будет никаких кошмаров, а если будут, Блейз меня защитит. Сотни студентов разбредутся по комнатам, а мы пройдем по темным коридорам, вздрагивая при каждом шорохе, и я исполню свою давнюю мечту. Нет, я мечтаю не о красивых словах и романтическом вечере в объятиях парня. Просто хочу пнуть миссис Норрис, а если повезет — и Филча. Банально и приземлено, но зато честно и, блин, от души.

Шут-уродец вновь придет завтра, снова поманит меня пальцем, а я буду реветь и проснусь в слезах. Сегодня я покажу ему язык и закопаю глубоко внутри — там, куда еще не проникло существо, рисующее извращенные картины.

Блейз сжимает мои запястья — его пальцы похожи на наручники, — не говоря ни слова, коротко целует, отстраняется, опять целует, будто пробует на вкус, испытывает, приценивается. Это необъяснимо, иррационально и глупо, но мне тяжело смотреть на него — всегда боялась темных глаз, — я отвожу взгляд и пялюсь в окно, чувствуя, как Забини касается моей щеки.

Нечеткие очертания Северной башни теряются во тьме, но я все еще вижу, как медленно падает снег: завтра мы поплетемся на травологию по сугробам, оставляя за собой длинные цепочки следов. Блейз наклоняется еще ближе, щекочет языком шею, я жмурюсь, глупо хихикаю, подаюсь назад и не падаю лишь благодаря рукам Забини.

Цепляюсь за стену, замечаю движение неподалеку, все еще улыбаясь, поворачиваю голову и зажимаю себе рот, чтобы не взвизгнуть — показалосьпоказалосьуспокойся — унять отчаянно бьющееся сердце, вытереть о юбку мигом вспотевшие ладони и спрятаться. Желание забиться в узкую щель подобно зуду — сначала панически смутное, затем определенное, на грани с обреченностью. Собрав своих чудиков — безумного художника, мелких тараканов и невидимых грызунов, что изрешетили пол моей спальни, — я укроюсь в темном чулане, в гробу, в моих снах, потому что наяву не вынесу этой пытки.

Потому что за стеклом мне машет клоун с рваной раной вместо рта.