Белая лилия (джен)

Стояла поздняя осень. Небо заволокло тяжелыми тучами, скрывшими сияние угасающего солнца. Трава поблекла и теперь медленно начинала увядать. На сером асфальте разлились огромные лужи, так что редким прохожим приходилось обходить их по влажной земле, принося на дорогу комья грязи и пожелтевшие листья. Поскрипывали старые ворота, свистел промозглый октябрьский ветер, безжалостно растрепывая темные волосы мужчины. Он приходил сюда каждый Хэллоуин вот уже семнадцать лет. Всегда один, всегда в черной мантии, с непокрытой головой в любую погоду. И он всегда смотрел вперед, не опуская взгляда вниз, на могилу, как это обычно делают на кладбище. Он ничего не говорил, только стоял и смотрел поверх черного гранитного монумента, как сгущаются тучи, как пролетают грачи, как падают на землю листья. Он просто вспоминал.

* * *

Тяжело дыша от волнения, стараясь не шуметь, Гарри и Гермиона шли под мантией-невидимкой по подземному проходу к Визжащей хижине. Было сыро, холодно, и неприятно тихо. Сейчас в замке шел бой: крики нападающих и жертв, звуки взрывов и обвалов — Хогвартс рушился прямо над ними.

— Гарри, — нервно шепнула спутница, — как ты думаешь...

— Ш-ш-ш...— юноша вскинул руку и пригнулся.

— Что там, Гарри? — девушка вытащила палочку из рукава. — Там кто-то есть?

— Да. Тихо, Гермиона: кажется, там...

— А, Северус, я ждал тебя, — его шепот перебил резкий голос Волдеморта.

* * *

Все знали, что профессор Северус Снейп был преподавателем Хогвартса, главой дома Слизерин, Мастером Зелий. Немногие посвященные знали, что он был двойным агентом, членом Ордена Феникса и Пожирателем Смерти. Волдеморт знал, насколько профессор погряз в смерти, так же, как Дамблдор знал, насколько он стремился к свету. Один знал, как согрешил Снейп, другой знал, какую цену он заплатил, чтобы искупить свои ошибки, проступки, грехи... В тот день профессор заплатил за всё: за свое рабство и за нашу свободу, за свои поражения и за нашу Победу, за своё одиночество и за наших друзей, детей, внуков.

* * *

Когда последние шорохи скольжения змеиного тела и шагов Волдеморта затихли, юноша без колебаний вошел в хижину, Гермиона зашла следом. Они не были готовы к тому, что увидели. Гарри оглянулся и быстро оказался возле профессора. На коленях.

Профессор лежал в луже собственной крови; из прокушенного горла к плечам стекала струйка, окрашивая когда-то белоснежный воротник рубашки в багряный цвет. Он стиснул зубы, из последних сил сдерживая мучительные судороги. Яд быстро распространялся в крови, ослабляя его тело и разум. Снейп пытался что-то сделать, что-то сказать...

— Собери их, — со стоном произнес профессор, словно раненый зверь, который видит приближение смерти, но не собирается уходить один. Только с врагом.

— Гермиона, дай фляжку, склянку, что-нибудь!!

Девушка быстро протянула пробирку. Туда скатилась одна капля, вторая; воспоминания как нити наполняли сосуд.

— Посмотри на меня...

* * *

Я смотрел в его глаза. Будь на моем месте кто-то другой, он бы удивился, не поверил, засомневался: а тот ли это человек? Я смотрел в его глаза и видел что-то необъяснимое: внутри его черных, полуприкрытых веками зрачков вспыхивало и гасло сияние, будто рождение новой звезды, будто гибель отжившего солнца... Там была боль, и было облегчение; там были мучения, и была награда; там были страдание, и было искупление.

Наверное, Снейп никогда ничего не просил. Потому что знал, что не сможет получить. Ни от доброго дедушки Дамблдора — гроссмейстера, разыгрывавшего очередную комбинацию: разве можно принять в расчет желание очередной пешки? Ни от Темного Лорда, чьим безмолвным, покорным и, казалось бы, верным рабом он был.

Самого же профессора просили часто — вернее, даже не просили, а требовали. Требовали знаний, зелий, помощи. Потом цена выросла: потребовали ум, честь, свободу, а в конце концов — и профессор всегда знал, что так будет, — потребовали жизнь.

Он платил всю свою жизнь: наверное, даже больше, чем Дамблдор, больше, чем Волдеморт. А за что? За детство, которого не было; за бедность, которой он не заслужил; за беспочвенное презрение и одиночество; за безответную любовь. Им пренебрегли, а он молча, с достоинством хранил в своем сердце то немногое, что помогало ему день за днем держаться независимо и гордо.

Воспоминания... Он жил одним днём, не желая завтрашнего, потому что завтра могло и не настать. Но его поддержка и опора была в воспоминаниях.

И он отдал их мне. Волнуясь, торопясь, словно этот непостижимый человек боялся, что никто так и не разделит его света, его понимания, его счастья.

Больше он ничего не сказал. Не смог. Но его глаза были открыты до тех пор, пока я отчаянно и горько не кивнул.

Он попросил. Первый и последний раз в жизни. Не закрываясь, не стыдясь, ничего не предлагая, ничего не обещая, просто... Я видел морщины в уголках его глаз, рта, около носа, складку между бровей. Я смотрел, а время застыло так, что его можно было разрезать огромным ножом. Я смотрел на трещины его губ, на линии лицевых мышц, на ресницы, на тяжелые волосы, на тонкие кисти рук, на длинные фаланги пальцев, на шею, укутанную в шелковый черный платок. Всё было так близко, так реально, профессор... Свобода, победа — они уже были в наших руках, уже тогда можно было потрогать, ощутить на вкус желанную награду; вдохнуть полной грудью воздух, насыщенный приближавшейся развязкой.

Но он выбрал свой путь. Мы с Гермионой могли бы его вылечить, могли хотя бы попытаться: перенести его в замок или позвать мадам Помфри, или... да что угодно! Пока мы были в бегах, Гермиона освоила больше лечебных заклинаний, чем у нас было болезней. Мы могли хотя бы попробовать. Но он попросил, и мы отступили, потому что это был его выбор.

Я долго думал после войны, чтобы было бы, если бы мы с Гермионой не послушались и исцелили профессора. Я смотрел, много раз смотрел его воспоминания.

Он бы страдал. Сначала от бессилия на больничной койке, потом от унижения на допросах и судах Визенгамота, а потом от безысходности, которую мы бы ему оставили. Без семьи, без любви, без привязанности, он был бы слишком гордым, чтобы сварить себе яд, и слишком сильным, чтобы умереть в боях, которые немного длились после поражения Волдеморта.

Он попросил, и я дал ему уйти. И это правильно, потому что теперь он счастлив.

* * *

Мужчина, стоявший у черного гранитного монумента, едва уловимо взмахнул палочкой. Вот он — символ королевской власти, символ надежды, символ чистоты, символ искупления. Нагнувшись, Гарри Поттер мягко положил цветок на надгробие. Пара взмахов палочкой — и стебель, лепестки и бутон окутали Чары Хранения. Затем он ушел. На небе расходились тучи, веял легкий ветерок, а на могиле слегка колыхались тонкие, нежные лепестки белой лилии.