Никогда не говори "Никогда" (гет)

Звон опадающих осколков больно резал слух, полосовал душу, выпуская наружу не только алые капли крови из порезанной ладони, но и то — тяжелое, тягучее, темное, — что съедало изнутри уже многие месяцы, медленно смакуя и растягивая удовольствие от Ее нечеловеческих страданий.

Гермиона провела рукой по шершавой поверхности, сцарапывая пальцами оставшиеся острые кусочки последнего зеркала. Последнего, черт побери, зеркала в этой гребаной квартире на краю Лондона, куда не желал ехать даже таксист, справедливо опасаясь не только за машину, но и за собственную жизнь.

Простое стекло, тонкая пленка олова, деревянная основа... Крепкое и хрупкое одновременно. Обычное, маггловское, для которого хватило одного взмаха изящной руки, но совсем недевичьего удара, словно в нем — дурацком молчаливом зеркале — была причина ее ежесекундной боли. Надо же, как легко: всего лишь удар — и его нет... Осыпалось прозрачно-серебряными брызгами... Но только вот легче не стало...

Гермиона гулко сглотнула подступившую к горлу боль и, уткнувшись лбом в теперь уже пустую раму, молча расплакалась. Нет... Ничего больше нет... Мира вокруг, счастья, радости, смеха... Ничего и никого, кто бы увидел, понял и протянул руку. Ни-ко-го... Да и станет ли кто-то тратить свою жизнь на нее — полуослепшую и теперь уже навсегда изуродованную.

Да и она не примет чужую жалость, от которой пришлось сбежать сюда: в обшарпанные стены бедной маггловской каморки, где круглые сутки гуляли сквозняки и глухо поскрипывала старая мебель, — и прятаться от сердобольных бывших сослуживцев, от виноватых вздохов и опущенного брезгливого взгляда, казалось, любящего и любимого Рона...

Если бы она могла, то сейчас кричала бы в голос от боли и обиды, от жалости и ненависти к самой себе, но, отстранившись от пустой рамы, только села на пол и провела ладонями по лицу, смешивая слезы и кровь, ощущая на губах соленый металлический привкус, вдыхая этот тяжелый запах отчаяния.

То темномагическое, приправленное именным проклятием и наложенным кровным обязательством, предназначенное мальчишке-курсанту, всего лишь на три года младше ее, в один героический миг разрушило к чертовой матери всё. Ну, да и Мерлин с ним, этим всем... Главное, что Тихоня Пол остался жив... А проявленная аврорская женская храбрость вот она — высасывает жизненные силы, оставляя вместо красивой кожи тонкие, инфернально-бледные ошметки, больше похожие на чешую; хрипит подсевшими связками, смотрит почти слепыми глазами. Храбрость — созидающая и погубившая.

Резко поднявшись, Гермиона подошла к окну, дернула в стороны тяжелые непрозрачные шторы и распахнула оконные створки. Густая темнота пахла прохладой и сыростью, звучала едва уловимым свистом колес и гулким уханием сов, оплетала яркими лунными лучами... Постойте-ка, сов?

На подоконник опустилась сипуха и, благодарно ухнув, терпеливо ждала, пока Гермиона отцепит от лапки конверт. Следом за ней опустилась еще одна, еще и еще... Казалось, они никогда не кончатся, как последняя белая полярная бросила конверт прямо в руки и, шумно взмахнув крыльями, скрылась за верхушками деревьев.

Гермиона собрала многочисленные конверты, безжалостно швырнув их в камин: прошлому нет дороги в настоящее, — и вздрогнула от осторожного стука в дверь. Так стучала только миссис Бабблтон — соседка, любезно согласившаяся иногда помогать Гермионе по хозяйству.

-Как же вы не вовремя, миссис Бабблтон, — процедила она сквозь зубы и направилась к двери, попутно накладывая на себя Иллюзорные чары.

-О, доброй ночи, милая, — затараторила упитанная и всегда веселая Бэтти. — Ужасно неловко, что приходится тебя тревожить в такой час, но дело совершенно важное. Уму непостижимо, сколько он простоял под окнами в такой дождь, и если бы Тэд не пошел искать моего дорогого Арчибальда, то даже представить боюсь, что бы с ним стало...

-Миссис Бабблтон, — Гермиона вежливо улыбнулась и постаралась придать голосу оттенок беззаботности и легкой усталости. — Мне очень жаль, что Арчи снова сбежал, несмотря на то, что вы так щепетильны в его воспитании, что очень немаловажно для кота в его столь юном возрасте, но нельзя ли отложить эту милую историю на завтра? Я безумно устала и...

-А причем тут мой Арчибальд? — искренне удивилась та. — Тэд всего лишь снял его с ближайшего дерева. Я, собственно, вот о нем, — и она посторонилась, притянув за рукав совершенно вымокшего Поттера.

-Гарри? — ошарашенно прошептала Гермиона. — Нашел... Э-э-э... Спасибо, миссис Баблтон, — кивнула она соседке и буквально втащила Поттера в квартиру.

Хвала Мерлину и очаровательной миссис как-ее-там, ведь если бы не она, кто знает, сколько бы ему пришлось мокнуть под дождем и считать сторожащих наглухо закрытое окно сов. Гарри стоял у двери, неловко переминаясь с ноги на ногу, и пристально смотрел на Гермиону. Зря Рон пугал его страшными уродствами и напрочь испортившимся характером школьной подруги. Она ничуть не изменилась... Если не считать второпях наложенной иллюзии: магия слабо дрожала, путая собственные нити: полностью закончить заклинание Гермиона явно не успела — обошлась краткой концовкой.

-И? — спокойно спросила она, скрестив на груди руки. — Пришел упрашивать меня вернуться в отдел? Не стоит, не вернусь. Аврорат стал для меня неинтересен. Как и Министерство в целом. Я твердо решила обосноваться в маггловском мире, вернуть родителей и начать, наконец, спокойную жизнь без чудес и дурацких превращений. И я не желаю больше получать эти идиотские письма с просьбами и предложениями. Меня совершенно не интересует ни повышение в должности, ни в окладе. Можешь так и передать Кингсли. Сомневаюсь, что из всего нашего выпуска он так и не нашел достойную замену на мое место. Та же Пар...

-Я не от Министерства пришел, — медленно и тихо произнес Гарри. — И не от Аврората, хотя ты права — замену тебе найти действительно невозможно. Гермиона, — он шагнул ближе, но тут же дернулся обратно, заметив, как она вздрогнула и вытянула перед собой руки в предупреждающем жесте. — Я пришел к тебе. Просто к тебе... Как Гарри, а не Старший аврор... Пожалуйста, выслушай меня...

-Бесполезно, — жестко отрезала Гермиона, — я не вернусь, — и, развернувшись, направилась в комнату.

-А я не отступлю, понимаешь? — он догнал ее в коридоре, схватил за руки и прижал к стене. — Не отступлю. Потому что ты мне нужна. Ты, Гермиона Грэйнджер: зануда и заучка, требовательная к себе и к окружающим, сильная, смелая и отчаянная, — нужна!

-Что ты такое говоришь?! — выкрикнула она, пытаясь вырваться. — Что ты такое говоришь? — дернулась, но Гарри держал крепко, вглядывался в глаза, словно пытался заглянуть в мысли. — Что ты такое говоришь... — прошептала, сжимая зубы, чтобы не разрыдаться. — Нет больше Гермионы Грэйнджер...

-Есть, — Гарри отчаянно замотал головой, словно страхивая липкий морок. — И здесь, — он поглади ее по щеке. — И здесь, — сжал ее ладонь, переплел пальцы со своими и притянул к груди. — Здесь, понимаешь? Здесь...

Это не могло быть правдой, вот просто не могло и всё. Такой непостижимой, откровенной и правильной правдой. Она никому не нужна. Такая. Изуродованная. Почти калека. Она не может жить в чьем-то сердце. Не может отобрать у него право на счастье.

-Нет, Гарри, нет, — прошептала Гермиона, аккуратно высвобождая ладони и, закрыв лицо, тихо сползла по стенке на пол, едва заметно дрожа от беззвучных рыданий. — Нельзя... Так нельзя... Это неправильно...

-Для кого неправильно? — опустившись рядом и обняв ее, спросил тот. — Для тебя? Узнаю Гермиону Грэйнджер: как всегда, уже все решила за других... — он осторожно убрал ее ладони от лица, внимательно посмотрел в глаза, аккуратно стер пальцами мокрые дорожки на щеках и произнес: — Я люблю тебя...

Она не ответила, только покачала головой и сморгнула с ресниц предательские слезы.

-Люблю, понимаешь? — прошептал, невесомо касаясь губами кончика ее носа, щеки, виска. — Любую, неважно с иллюзией или без, — сказал, снимая чары невербальным Фините. — И всегда буду любить... Хочешь ты того или нет, но уже ничего не изменить...

-День, — сдавленно прошептала Гермиона, — два, месяц, год... Сколько ты вытерпишь, Гарри? Сможешь ли перенести то, как я буду медленно умирать, корчась от боли и сгорая у тебя на глазах? Сможешь?

-Всегда, — он притянул ее к себе и крепко обнял. — Я буду любить тебя всегда и не позволю тебя забрать. Никому. Никогда.

-Невозможно, — горько рассмеялась Гермиона. — Ты же знаешь, невозможно...

-Никогда не говори никогда... — шепнул он, сжав в руке порт-ключ, и активировал его заклинанием. — Мы же сами можем творить чудеса...

Аппарационный вихрь разметал по полу хлопья пепла, разворошил стопки газет, мелькнул в воздухе яркой вспышкой и исчез, унося с собой её горе, его надежду и их общую веру в волшебство.

* * *

-Я люблю тебя, — прошептал он и осторожно стер мокрые дорожки на её щеках. — И всегда буду любить...

Она не ответила, уткнулась носом в мягкие отвороты его халата, сморгнула с ресниц предательские слезы и счастливо вздохнула. В распахнутое окно, отбросив все церемонии, заглядывала любопытная луна, освещая полупрозрачный полог детской кроватки, где, тихо посапывая, спал их первенец; теплый ночной ветер путался в занавесках, шелестел страницами забытого на подоконнике «Пророка». А Гарри и Гермиона, окутанные лениво колышущейся магией, наполненной счастьем и нежностью,с упоением целовались.

Неважно, что для снятия проклятия ему пришлось пойти против правил и уничтожитьулики,обличающие участие Малфоя в том самом обряде, когда его застала в расплох группа Гермионы. Неважно, что он — Гарри — сам нашел темномагическое исцеляющее заклинание, возложил на ритуальный камень собственноручно убитую жертву, окропив ее собственной кровью. Ведь все это он сделал ради Нее — заучки и зануды, требовательной к себе и к окружающим, сильной, смелой и отчаянной Гермионы Поттер.

Теперь они знают оба: никогда не говори "Никогда"...

— О! Конечно, миссис Канниганн, — кивает Гермиона собеседнице, — я с вами абсолютно согласна. В этом отделе действительно чрезмерно раздутый штат, и проект по его упразднению почти готов. Мы планировали объединить его... Да-да, и вам приятного вечера, мистер Гринвуд, — она радушно улыбается в ответ на приветствие заместителя Главы Департамента Правопорядка и возвращается к беседе.

Вечер, обещавший быть как всегда скучным и совершенно неинтересным, на поверку выходит вполне сносным: Гермионе удается обзавестись полезными связями, обсудить несколько очень важных вопросов, на которые в обычные рабочие будни никак не находится времени, и даже, совершенно неожиданно, получить приглашение на помолвку одной из сотрудниц. А то, что Рон пришел на Рождественский министерский бал со своей новой пассией — в принципе, не так уж и важно, и даже совсем не больно... Ну, разве что, чуть-чуть...

Ну да, не сложилось... Слишком уж они были разные, слишком многого добилась она, и слишком приземленными были его представления о семейном счастье. Да и Мерлин с ним, стоит ли горевать о том, что и без того с самого начала было ошибкой? Нет, конечно.

И все же, грустно наблюдать, как нежно он прижимает к себе эту расфуфыренную куклу. Ведь даже несмотря на то, что та одета изысканно и со вкусом, благоухает едва уловимым ароматом чайной розы и цветет смущенным румянцем от тайком украденного поцелуя, эта вертихвостка все равно не перестанет быть расфуфыренной куклой, потому что ей — Гермионе — до ужаса тоскливо и одиноко сейчас. Возможно, кто-то назовет это ханжеством, а ей просто необходимо немного тепла... Человеческого тепла и понимания, и участия, и даже чуточку жалости. Потому что она устала.

Устала от себя: такой сильной, уверенной, целеустремленной, пробивной и умной. Себя, которая в каждой незначительной мелочи сразу же начинает искать глубокий вселенский смысл, которая считает, что даже лист с дерева не может упасть просто так, от порыва ветра, — ведь даже в этом есть какое-то предназначение и должно быть разумное объяснение.

Праздник снова кажется глупым и никчемным, давит обилием лиц и чужим весельем. Гермиона ставит бокал на стоящий рядом фуршетный столик и идет к выходу: она сделала все, что смогла, чтобы вечер получился удачным, а может, даже чуточку больше... Высокие каблуки-шпильки стучат так громко, что ей кажется — все оборачиваются вслед и, усмехаясь, провожают взглядом. А ну и пусть смотрят. Она выпрямляет спину и, вздернув подбородок, гордо шествует к выходу.

— Уже уходишь? — почти что шепотом спрашивает кто-то рядом и приобнимает за плечи, пресекая попытку сделать следующий шаг.

— Гарри? — обернувшись, вздрагивает Гермиона. Ну конечно, великий борец за добро и справедливость: не смог оставить подругу в одиночестве...

Как никогда Гермиона сейчас жалеет, что так и не научилась искусству анимагии и не может превратиться хотя бы в таракана, если уж не в пылинку. Ей не нужны сочувствующие взгляды и глупые увещевания, что "все будет хорошо". В это она уже почти не верит... А показывать собственные слабости не входит в обязательную програму вечера, и она решительно улыбается, часто моргая: жалость к себе — плохой советчик.

— Рада тебя видеть, — улыбается Гермиона, понимая, что и голос звучит слишком натянуто, и эмоции получаются откровенно фальшивые. — Прекрасная речь, впрочем, как и всегда.

— Перестань, Герм, — отмахивается Гарри. — Ты же знаешь, что я не любитель произносить пафосные тирады. А беседы по существу именно здесь и сейчас никому, в принципе, не нужны...

— Ты так прямолинеен... — вздыхает она и ухмыляется, совсем как в детстве, — искренне и с легкой иронией.

— Зато ты это ценишь... — не остается в долгу Гарри. — Потанцуем? — и протягивает руку.

Гермиона смотрит на него слегка недоуменно: он не любит танцы еще с Хогвартса, с того самого Турнира трех волшебников... Да и танцует, кажется, неважно...

— Эм, — смущенно выдыхает она. Но вечер вдруг так неожиданно превращается в нечто иное, чем заурядный министерский бал... И уже падающий с зачарованного потолочного свода снег не кажется ледяным и колючим, а с грохотом взрывающиеся в воздухе хлопушки-конфетти — раздражающими. В душе постепенно растет яркое теплое солнце. Её, личное, и практически, настоящее... — С удовольствием, — улыбается Гермиона, вкладывая свою ладонь в его.

— Тебе сегодня уже говорили, какая ты красивая? — обнимая ее, шепчет Гарри, наклоняясь совсем близко. Так, что от его дыхания вздрагивает выбившийся из прически локон.

Его прикосновения осторожны и немного неуверены, но так потрясающе надежны, что Гермиона на миг забывает, как дышать — так сбивчиво бьется сердце и холодеют ладони. Необычно. Странно. Вроде бы знакомо, но было так давно, что уже и не вспомнить...

— Нет, — выдыхает она и отворачивается, пряча взгляд. Конечно же, любая на ее месте кокетливо улыбнулась бы и жеманно протянула: "И не раз", — но Гермиона не привыкла обманывать. И в первую очередь — себя.

Гарри явно не нравится этот вздох. Гермиона совершенно определённо чем-то огорчена, а это всегда заставляло его переживать. Такая, как она: умная, красивая, самая лучшая на свете — просто не должна страдать.

— Это очень странно, — недоверчиво произносит он. — Видимо, сегодня ты говорила только или со слепыми, или с ужасными завистниками.

Гермиона жмурится и смущенно краснеет. Гарри, Гарри... Все так же честен и откровенен. Видимо, действительно есть вещи, которые не меняются. И это хорошо, потому что только с ними можно вновь почувствовать себя юной и беззаботной, открытой всему миру и готовой на великие свершения. Как в детстве.

— Я выбираю завистников, — отвечает она и, повернувшись к нему, заливисто смеется. — Потому что все слепые уже разобраны.

Гарри улыбается в ответ: слышать ее смех — это ли не величайшее удовольствие.

— Ты невероятная, — шепчет он, и сквозь его искреннюю радость Гермиона отчетливо слышит нотки восхищения и чего-то еще... Легкого, замирающего, волнующего, как влюбленность... Знакомо, слишком знакомо, чтобы быть правдой. Ведь это Гарри — легендарный ловец Британской сборной по квиддичу, самый завидный холостяк и потрясающе красивый и обаятельный. Гарри — отчаянный искатель приключений, сильный и смелый волшебник, школьный друг... Он просто не может быть таким, испытывать такое... К ней — Гермионе Грэйнджер, умной, упорной, несомненно талантливой во всем, но неудачнице в личной жизни.

— Самая обычная, — ухмыляется она. — Ты просто меня любишь... — и тут же испуганно вздрагивает, глядя ему в глаза: фраза вырвалась случайно, и она совершенно не то имела в виду, но услышать в ответ правду так не хочется...

Музыка кружит их в танце, заставляя все теснее прижиматься друг к другу, и Гермиона уже не в состоянии замечать ни скучающих гостей, ни завистливых взглядов — ничего, кроме его улыбки и невероятных, ярких глаз. Сквозь чарующие аккорды пробиваются чужой смех и грохот очередной хлопушки, и ей кажется, что перед глазами пляшут разноцветные искры. То ли вино оказалось действительно эльфийским, то ли от близости Гарри так кружится голова и бешено колотится сердце, но в один миг реальность взрывается ярким всполохом, пробирает тело волной дрожи и исчезает на миг, кидая в черную пропасть. Но Гермиона не боится: она уверена — Гарри обязательно спасет...

— Нет, не обычная, — шепчет тот и аккуратно вынимает шпильки из ее тщательно уложенной прически. Волосы тяжелой волной рассыпаются по ее плечам, и он, зажмурившись, проводит по ним рукой. — Так лучше, — выдыхает смущенно и, коротко взглянув на нее, нежно целует, прижимая к себе, как самую большую драгоценность в мире.

А отстранившись, улыбается мимолётно и, ненароком чуть крепче сжимая её плечи, легко огибает встречных танцоров.

— Правда, — кивает он, прислолоняясь губами к её щеке, — но это не мешает мне видеть очевидное. Обычная? — в его глазах мягкое недоверие и смеющиеся искорки. — Ты — единственная.

Кажется, сейчас весь мир — здесь, в этом самом поцелуе, в осторожном неровном дыхании, теплых руках и прерывистом шепоте "Единственная..." И на этом Гермиона понимает — не показалось... Оно действительно вернулось, то самое: издалека, тщательно забытое, случившееся однажды и тут же вычеркнутое за ненадобностью или страхом...

Только теперь бояться нечего: вокруг мир и спокойствие, стабильность и уверенность в завтрашнем дне, а теперь еще и... Яркое, горячее, нестерпимо рвущееся наружу... Счастье...

Все вокруг кружится в водовороте эмоций, гудит, словно недовольная чем-то старая магия, взрывается ослепительными вспышками, подступает к горлу ожиданием... Гермиона жмурится и размеренно дышит, чтобы унять странное волнение, и изумленно выдыхает, едва открыв глаза: гостиная на Гриммаулд Плейс за эти годы ничуть не изменилась... Если только рождественская ель у камина и уютное тепло от огня. И музыка... Плавная, тихая, нежная... Как и поцелуй. Егопоцелуй. Только Гарри мог аппарировать их двоих, послав ко всем дементорам и барьеры, и распоряжения о запрете.

И уже летят к черту условности и детский стыд: здесь некого бояться кроме как самих себя, но тут уж они явные победители. С тихим шелестом опадает на пол почти невесомое платье, куда-то отброшена парадная мантия и наспех снятая рубашка. Звонко прыгают по полу рассыпавшиеся жемчужины: завтра Кричеру добавится забот — собирать разорванные нити перламутра. Огонь в камине тихо потрескивает, смешиваясь с их шумным сбивчивым дыханием, отбрасывает на стены причудливо пляшущие тени. Наколдованные феечки стыдливо прячут глаза и томно вздыхают, прячась в еловых ветках и мечтая о такой же страсти. Рождество — волшебный праздник, ведь если очень чего-то захотеть, то это обязательно исполнится, даже если ты уже давно не веришь в маггловского Санту и сам можешь творить чудеса, порой, даже без волшебной палочки...

* * *

Утро врывается яркими нитями света сквозь неплотно задвинутые портьеры, и Гарри недовольно шепчет заклинание, сооружая над трансфигурированной из кресла кроватью полог: Гермиона безмятежно спит, положив под щеку ладонь — она слишком устала за эту ночь и должна отдохнуть, а он неторопливо разглядывает каждый изгиб, каждую впадинку, каждую ресничку. Она — совершенство, и он — её счастливый обладатель.

— Навсегда, — шепчет он, касаясь губ невесомым поцелуем, и точно знает, что больше никогда её от себя не отпустит.

Навсегда...