А она выжила (джен)

Лили сидела в кресле напротив гобелена с родословным древом Блэков и молча разглядывала выжженную дырку там, где значилось имя Сириуса. Где-то наверху были слышны голоса Ремуса и Мэри: только что вернулись после нападения Пожирателей несколько человек из Ордена. Все были ранены, некоторые — тяжело, поэтому сейчас нуждались в тщательном уходе.

Там слышались голоса и быстрые шаги, здесь же было невыразимо тихо. Вчера вечером она так никого больше и не увидела, а Мэри уговорила её лечь спать сразу после того, как Лили допила чай. Короткий и тревожный сон не оставил после себя воспоминаний: возможно, и к счастью. Утром на кухне она встретила только старого домового эльфа со злобными глазами, который отшатнулся от неё, бормоча что-то о грязнокровках, бедной хозяйке и верном, но несчастном Кикимере. Он почти тут же ушел, не переставая ворчать. Лили нашла пирог и остатки чая в жестяной банке, позавтракала, а потом пришла в эту самую гостиную и долго сидела, зачем-то перечитывая письмо Дамблдора. Зашел Ремус, с вымученной улыбкой спросил о её самочувствии и, извинившись, отправился наверх. Затем она услышала тяжелые шаги по коридору внизу, грохот упавшей подставки для зонтов и ропот портретов, чьи-то отчаянные голоса… насколько Лили могла понять, никто не погиб, но раны Маккинона-старшего могли оказаться смертельными. Она не стала выходить, осознавая, что будет в лучшем случае бесполезна, а в худшем — увиденное вновь вызовет воспоминания о погибшем муже и сыне, и ещё… Лили боялась вновь столкнуться с болью и смертью.

Постепенно шум наверху стих, только раздавался еще голос Мэри, которая говорила что-то негромко и успокаивающе. На лестнице вновь послышались шаги, а потом за спиной Лили скрипнула дверь. Она не обернулась.

— Выжжен давно, да, — тихо, слегка дребезжащим голосом заметил кто-то позади.

— Сириус! — Лили резко повернула голову.

Он выглядел очень бледным и уставшим, под глазами залегли темные круги, а волосы спутались. Сириус попытался улыбнуться, но улыбка вышла совсем безрадостной и косой.

— Привет, — Сириус опустился, почти упал в соседнее кресло, глядя куда-то на гобелен. Или сквозь него. — Подвел я вас, — он слишком резким жестом жестом закрыл лицо руками. — Всех подвел.

— Сириус, — устало выдохнула она, тоже опуская взгляд. — Ты ни в чем не виноват.

Он тихо вздохнул, будто простонал, но ничего не сказал.

— Сириус! — она осторожно коснулась его плеча. — Ты… никто не мог знать, что так случится с Питером.

— Случится? — он поднял голову и посмотрел ей прямо в глаза. — Ты знаешь, что именно произошло?

Лили покачала головой.

— Этот… Хвост нашел себе подходящего хозяина. Он сам, добровольно выдал Сама-Знаешь-Кому местонахождение вашего дома, — последние слова он почти выплюнул, вновь отводя взгляд. — Я хотел убить его, но, похоже, он выпросил свою жалкую жизнь у своего «Тёмного Лорда».

— Сириус, — тихо прозвучало от дверей. — Не надо.

Лили снова обернулась: смертельно бледная Мэри тревожно смотрела на Сириуса широко распахнутыми глазами. Она быстрым шагом подошла к нему и села рядом, взяв его за руку. Сириус посмотрел на неё задумчиво и горько хмыкнул:

— Думаешь, мне будет хуже, если расскажу?

— А Лили?

Сириус какое-то время молчал, не двигаясь, потом медленно кивнул и спросил, не глядя на Лили:

— Как ты добралась?

Она сжала губы, раздумывая о том, что стоит рассказать, но тревожный взгляд Мэри, который та бросила на неё, прежде чем вновь посмотреть на Сириуса, подсказал.

— Все нормально, только пришлось долго искать машину.

— И все? — в его глазах появилось настороженное выражение, и она покачала головой, не обращая внимания на знаки Мэри.

— Дом Петунии полностью разрушен, — выдохнула Лили. — Беллатрикс. Так что и подвела ту, что была… что должна была быть дорога мне.

— Но как ты ушла оттуда? — встревожилась Мэри, забыв о том, что не хотела волновать Сириуса.

Что-то заставило Лили промолчать о главном, и она ответила только:

— Я была уже на другом конце улицы.

— Но ты пришла израненная! — воскликнула Мэри и тут же прикрыла рот ладонью, покосившись на Сириуса.

— Лили? — тихо, скрывая напряжение в голосе, спросил он.

Выражение его лица было… внимательным, но вопрос Сириус задал — внешне — почти апатично. Она отвела глаза.

— Всё правда было почти нормально. Я добралась, так что… всё в порядке.

Он кивнул, а потом накрыл ладонь Мэри, гладившей его предплечье, своей. Она что-то тихо пробормотала и прижалась к нему. Лили коротко выдохнула.

Молчание. Потом кто-то сверху окликнул Мэри: она вздрогнула, каким-то неуверенным, резким, словно птичьим движением подняла голову. В карих глазах, почему-то заставивших Лили подумать об остывшем чае, — самое нелепое из возможных сравнений — промелькнуло тоскующее выражение. Потом Мэри быстро встала, зачем-то поправила воротник мантии и вышла в коридор.

— А если бы ты не лгала, Лили, — тихий голос Сириуса заставил её повернуться к нему, — о чем бы ты рассказала?

— У меня… были неприятности, но мне помогли.

Слова здесь напоминали капли, мерно падающие в воду. Тоска. Тоска. Боль. Он молча кивнул и встал, уже из коридора заметив:

— Ты всегда можешь обратиться к нам. Ко мне. Джеймс был мне куда дороже брата.

* * *

К дому Блэков оказалось возможным привыкнуть. Отгороженный от любого чужого взгляда, он напоминал Лили что-то, чему нанесен такой же удар, как и ей.

Вслушиваясь в крики Вальбурги, умершей всего год назад, она понимала, что это за чувство. Их идеалы были другими, и жизнь — иной, но все, что произошло в последние годы, стало плевком в душу, душу гордой и неприступной аристократии. Трагедией. Один за другим, все в этой семье погибали. Ругая друг друга, злясь, раздражаясь — погибали…

Дом мог быть даже уютным. Своим, если раствориться в нем. Но этого Лили боялась — и знала, что грязнокровка ему не нужна.

Грязнокровка. Это слово теперь кружилось в её голове непозволительно часто: среди обстановки дома потомственных… слизеринцев? Нет, потомственных тёмных магов, видимо, сложно было думать по-другому.

Постоянно здесь жили только она, Мэри, Сириус и Ремус — другие приходили и уходили, иногда ненадолго задерживаясь. В другие дни дом почти пустовал: тогда только Лили и Мэри сидели где-нибудь перед камином, пытаясь отбросить тревожные и мрачные мысли. Удавалось плохо.

Прошел почти месяц, и у Лили не раз была возможность убедиться в том, что Мэри любила Сириуса. Неуверенные жесты, тревожные взгляды и эти отчаянные попытки уберечь его от любой боли. Забота в мелочах.

А он отвечал ей, не подпуская, однако, слишком близко: бездеятельное отчаяние первых дней прошло, и теперь Сириус отправлялся на задания часто, словно опасаясь чего-то, связанного с Мэри.

Они оба тонули в боли и боялись причинить её друг другу.

А Лили видела. Иногда ей хотелось зарыдать от робкой теплоты в их взаимных взглядах: радость, которой она теперь была лишена. Иногда — крикнуть им о том, что нельзя терять свое счастье, нельзя только и делать, что бояться друг за друга, нельзя…

Она казалась самой себе странно старше. Казалась потерявшей в жизни всякий смысл.

— Скоро Рождество.

Мэри, задумчиво крутившая прядь своих вьющихся каштановых волос, услышала и поняла её случайно вырвавшиеся слова не сразу. Потом подняла голову, удивленная.

Лили просто подняла лежавший рядом выпуск «Ежедневного пророка» и указала на дату, которую прежде бессмысленно разглядывала. Мэри по-прежнему выглядела ничего не понимающей и далеко не сразу спросила:

— Думаешь, стоит праздновать?

Хрупкая и легкая, теперь, в войну, такая болезненная, а в глазах: безумная надежда на жизнь. Надежда. Желание жить и жизнь. Птенец, вывалившийся из гнезда и нашедший приют… у потерявшей ребёнка другой птицы.

Старуха. Сломалась.

Лили кивнула чему-то. Но улыбнулась ей Мэри — первой.

* * *

Попыткам создать уютную атмосферу дом сопротивлялся из последних сил: от Кикимера до найденной в кухонном шкафу поваренной книги, попытавшейся напасть на Лили, всё восставало против попыток хоть что-то изменить. Эту самую книгу она едва успела прихлопнуть тяжелой кастрюлей, но вот Мэри перепугалась и долго не могла прийти в себя.

Наконец им все же удалось придать праздничный вид одной из гостевых комнат и приготовить хотя бы пудинг. Мэри разругалась с Кикимером: с ней, чистокровной, он все же заговаривал, но вежливым отнюдь не был — и вернулась, едва не плача: других продуктов не было, а старый, грубый эльф помочь отказался. Лили подняла с пола горсть легкого, почему-то тёплого наколдованного снега и подбросила его вверх. Снежинки заискрились в неярком свете нескольких свечей, причудливо засверкав, и Мэри улыбнулась сквозь слезы. Ребёнок.

Сириус и Ремус вернулись поздно и были явно удивлены. Целых полчаса Мэри втолковывала им, что, во-первых, Рождество, во-вторых, «вы до того закрутились, что почти не приходите, а нам хочется хоть немного внимания», и в итоге оба согласились. На усталом лице Люпина Лили, когда он смотрел куда-то в сторону, иногда замечала улыбку, а Сириус просто сел рядом с Мэри, склонив голову ей на плечо.

Небогатое угощение закончилось быстро. Лили сидела в кресле в углу комнаты, Ремус — у стола, Мэри же присела прямо на полу рядом с елью. Сириус растянулся рядом, опустив голову ей на колени. Рассеянно перебирая пряди его сильно отросших волос, Мэри улыбалась. Теперь все они были… семьей?

«Уставший» стало уже постоянным определением, относившимся к Люпину. Каждый раз он выглядел все бледнее и мрачнее, а мантия — все более поношенной. Лили вздохнула, и он обернулся: она тут же отвела глаза, смутившись своего пристального внимания. Ремус чуть улыбнулся, задумчиво кивнув.

Внезапно встал Сириус. И вышел, увлекая за собой Мэри. Стоило им уйти, улыбка появилась на лице Лили совершенно невольно, и она расслабленно откинулась на спинку кресла. Улыбка, надо же… Первая, с тех пор, как…

Ремус отпил из бокала, чуть приподняв его в её честь, и неожиданно оба они рассмеялись.

Она тихо-тихо начала петь хорал, который когда-то в детстве слышала каждое Рождество.

It came upon a midnight clear,

That glorious song of old,

From angels bending near the earth,

To touch their harps of gold:

"Peace on the earth, goodwill to men,

From heaven's all-gracious King".

The world in solemn stillness lay,

To hear the angels sing.

* * *

Утром Сириусу и Ремусу опять пришлось уйти очень рано: зашел кто-то из незнакомых Лили авроров, лет сорока, и сказал, что срочно нужна помощь где-то южнее Лондона. Они поспешно собрались и ушли, почти ничего не объясняя — только несколько раз извинившись.

Сопротивление Тому-Кого-Нельзя-Называть было тихим и почти незаметным: никаких открытых сражений, почти никаких столкновений… но почти каждый день они пытались спасти от уничтожения или унижения какую-то семью — и почти всегда безуспешно. И всегда — страдали сами: иногда от ран, из последних сил убегая, скрываясь от превосходящих сил Пожирателей, часто — от нестерпимой внутренней боли бессилия, когда ничем не могли помочь. И гибли, гибли, гибли… от заклятий, от ран, да просто — от отчаяния. Те из спасённых, кому удавалось остаться в живых, выздоравливали медленно. С ужасом и мольбой в широко распахнутых глазах смотрели на Мэри, которая поила их сваренными Лили зельями, накладывала повязки — и просто старалась успокоить.

Лили же каждый вечер уходила к Лонгботтомам, в их незаметную комнату в конце коридора. Френк тихо сидел у окна, никак не реагируя на её присутствие, а Алиса с радостной улыбкой садилась рядом. От её наивно-счастливого взгляда — и измученного лица — становилось больно, но и легче… да, здесь было легче. Потому что другие смотрели на Лили одновременно с опасением и заботой. Хуже того — с жалостью. Они заговаривали о семье, пытались выразить сожаление, благодарили за помощь… и все это причиняло боль иного рода. А Алиса… она бы поняла. Если бы была в своем уме. Ведь она знала, что это.

Она улыбалась, Френк молчал, и рано или поздно Лили начинала плакать. Тогда Алиса смотрела на неё с непониманием, смахивала слезинки и подносила их к своему лицу. Потом приносила какую-нибудь мелочь в надежде порадовать — то, что ей казалось любопытным. И Лили сквозь слёзы послушно улыбалась в ответ.

Шарф, принесенный ей в подарок на Рождество, вызвал у Алисы искренний восторг. Она играла им, показала Френку, посмотрела на себя в зеркало… а потом резко застыла — наверное, от вновь подступившей боли. Замерла. И вновь стала с радостной, но — словно приклеенной улыбкой перебирать пальцами шарф.

Ни один из них не издавал ни звука.

* * *

В ночь Boxing Day [1] Лили впервые приснился Гарри. Он мирно спал в своей кроватке, чуть улыбаясь сквозь сон. Ресницы его подрагивали.

Она стояла в углу спальни дома в Годриковой лощине, наблюдая за ним и — за собой. Тихо и уютно, неяркий свет… Лили — та, радостная и живая — стучала спицами, вывязывая тот самый шарф: легкий, ажурный, темно-зеленого цвета.

Она вспомнила, как, впервые увидев его, Джеймс даже возмутился, по старой, школьной привычке подумав о цветах факультетов. Потом рассмеялся и сказал, что этот цвет ей очень к лицу, и…

Она вырвалась из еще более болезненных воспоминаний и подошла к кроватке, любуясь сыном. Другая Лили её, очевидно, не видела, продолжая вязать и иногда поглядывая на Гарри.

Лили улыбнулась, затем опустилась рядом с кроваткой на колени, устало прислоняясь лбом к бортику.

[1] «Boxing Day» — «День подарков». Праздник, отмечаемый в Великобритании и в ряде стран Британского содружества наций: Австралии, Новой Зеландии, Канаде, а также в Кирибати, Самоа и других. «День подарков» отмечается в этих странах ежегодно 26 декабря — на следующее утро после Рождества.