Апельсины, яблоки и солнце  (гет)

Любовь — это магия для двоих.

Ее не объяснишь и не подделаешь.

(с) Зачарованные (Charmed)

И мне до тебя, где бы я ни была,

Мы — вечная нежность друг друга.

(с) Анна Герман — Эхо любви

Он не её поля ягода — Ромильда решила это давно. Да и как рядом с ней, умницей, красавицей, может быть такой, как Рон Уизли? Но когда Ромильде плохо, она всегда бежит к нему, пристраивает голову на его плече и захлебываясь в слезах рассказывает... Зачастую — полнейшую чепуху, которая уже на следующий день не кажется сколько-нибудь значимой. А он... Он неловко, по-медвежьи обхватывает её за плечи, гладит по волосам и ничего не говорит. Пытается утешить — как умеет. У него получается — потому что иногда слова бывают лишними.

По утрам она просыпается укутанной в теплый пушистый плед, пропахший августом, апельсинами и чем-то теплым, терпким — наверно, солнцем. В квартире у Рона только две комнаты да кухня — совсем тесно, негде развернуться, решает Ромильда. Но сам хозяин гордится своим первым имуществом, приобретенным на собственные деньги, как ничем другим, и, глядя на его сияющее лицо, невозможно не проникнуться этим искрящимся восторгом и радостным упоением.

Ромильда сама готовит завтрак — на двоих. Овсянка прилипает ко дну эмалированной кастрюли, яичница обугливается с одной стороны и остается сырой — с другой. Они снова выходят из дому голодными, но разве это важно, когда на улице светит такое удивительное солнце, лучи которого путаются в огненно-рыжих волосах Рона Уизли? Он держит её маленькую, почти детскую руку в своей большой теплой ладони — крепко, словно с опаской, что она может отстать, потеряться. И Ромильда ловит себя на мысли, что его трогательная забота куда ценнее золотых сережек с сапфировыми капельками, которые совсем недавно подарил ей Дин Томас.

На поле бушует сильный ветер, тренировка изматывает, как никогда. Квиддич кажется такой простой игрой, даже позерской, когда ты на трибунах. Но когда ты висишь на метле высоко-высоко над землей — так, что дух захватывает, все становится в сотни раз сложнее. Ведь это так непросто — игнорировать зов глубокого, бесконечного неба, и сосредотачиваться на ловле глупого золотого мячика.

Ничего не выходит — Деннис снова пропускает пас, Элли возмущенно кричит на него, призывая "включить глаза". Ромильда тревожно следит за зарождающейся перепалкой — Денни виновато оправдывается, но Элли как будто вообще его не слушает — своей импульсивностью она давно уже снискала дурную славу среди членов команды, и многие предпочитают обходить её десятыми дорогами. Но откуда об этом знать Деннису, совсем недавно занявшему освободившееся место охотника?

Рон пытается успокоить разбушевавшуюся девушку, но она только смотрит на него волком, да огрызается — резко, отрывисто, короткими рублеными фразами. Он встречается глазами с Ромильдой, в её взгляде тоже читается мольба — устала. До матча осталось всего две недели, пытается напомнить команде Рон, но нестройный хор голосов отвечает, что две недели — это вовсе не всего, это самое настоящее еще. И он сдается — безнадежно машет рукой, первым опускается на землю, бормоча что-то о тунеядцах и безответственных бездельниках.

Ромильда бежит в раздевалку, стягивает неудобную квиддичную форму и надевает сарафан из легкой летящей ткани, расписанной цветочными узорами. Она припасла его еще четыре дня назад, на всякий случай, и вот он, похоже, наступил. Лезть обратно в узкие, порезанные на коленках джинсы и белую майку с огромным жизнеутверждающим смайликом не хочется — слишком неженственно выглядят эти вещи, а сейчас ей вдруг отчаянно захотелось нравиться ему — Рону Уизли.

Он ждет её на выходе из раздевалки, уже переодевшийся в практичные голубые джинсы и черную футболку. Ромильда думает, что в такой одежде он нравится ей куда больше, чем в форме, которую так нахваливала Гермиона Грейнджер в прошлом году, когда они еще называли себя парой. А потом она уехала в Португалию и не вернулась. Известный молодой артефактолог из местных надежно приковал к себе её внимание.

— Сходим куда-нибудь? — спрашивает Рон, с языка у Ромильды рвется ликующее "Да!", но она почему-то говорит с извиняющейся улыбкой:

— Я обещала зайти к родителям сегодня — семейный ужин, — Рон молчит, Ромильда быстро добавляет, чтобы поправить пошатнувшиеся, казалось, отношения: — Спасибо за тренировку, капитан! — и подается вперед, целует его в щеку, там, где загораются волшебные ямочки-солнышки, задерживаясь на секунду дольше, чем нужно. Рона на мгновение окутывает легкий свежий аромат её духов — первой майской грозы, зеленых яблок и звонкой весенней капели. Он вдыхает его полной грудью, почти решается протянуть руки и обнять её — просто так, потому что хочет этого больше всего на свете, но Ромильда уже отстраняется и идет прочь, красивый сарафан облегает женственную фигурку, подчеркивая плавные изгибы. А Рон с сожалением думает — в порезанных на коленках джинсах и майке с веселым смайликом было гораздо лучше...

* * *

Ромильда пытается понять, как же она умудрилась заболеть в середине лета. Колючий шарф обхватил её за горло, норовя удушить, на столе стоит большой стакан, наполненный мутновато-зеленым настоем ромашки. Бабушка — единственная маглорожденная в их семье, ни в какую не позволяет Ромильде выпить Перечное зелье и снова отправиться на тренировку, где сейчас место ловца занимает Джинни Уизли. Заверения, что без неё они там пропадут, на бабушку не действуют — она прекрасно знает, что Джинни раньше играла за "Холихедских Гарпий" и принесла им не одну победу. А родители, как назло, уехали в свое долгожданное путешествие по Европе и не могут спасти её от этого лекарственного произвола.

Ромильда кашляет — глухо, надсадно, воздух царапает воспаленное горло изнутри — ощущения не из приятных. Чтобы отвлечься от ноющей боли в груди, она вспоминает о Роне — скрупулезно восстанавливает в памяти черты его лица, интонацию и тембр голоса, ощущение его ладони, сжимающей её собственную.

У Рона рыжие волосы до плеч, озорные васильковые глаза, с притаившейся в них смешинкой, золотистые веснушки и мальчишеская улыбка — необыкновенная. Когда он улыбается, на его щеках расцветают очаровательные ямочки-солнышки, которые так приятно целовать — точно на их донышке собралось по капельке меда и вся его сладость течет в губы вместе с поцелуем... И даже стекающие по стеклу редкие дождевые капли и клубящийся на улице влажный туман не могут лишить Ромильду ощущения солнечности и тепла.

Плохо играть в квиддич, когда идет дождь — руки так и норовят соскользнуть с древка метлы. Можно, конечно, приклеить себя к ней заклинанием, но уходить с поля потом придется без штанов — и такое тоже однажды случалось. А уж выследить снитч, неуловимый и в ясную погоду, становится совсем уж сверхзадачей. После вчерашней халтуры Рон наверняка будет гонять команду до седьмого пота, невзирая на непогоду, умоляющие взгляды и стенания собственной сестры. Но Ромильде все равно не сидится на месте от желания быть там, на поле. Иметь возможность увидеть его радостную улыбку в моменты, когда все двигаются, как единый слаженный механизм — ведь именно это способно принести им победу. А победа Рону ох как нужна — она выведет пока еще начинающую команду на новый уровень, их наконец-то заметят и узнают. Оценят. А Ромильда сможет стать ловцом "Холихедских Гарпий" — ведь к этому она стремилась. Правда, теперь ей уже не хочется уходить из команды, к которой она успела привязаться. Не хочется уходить от Рона.

В центре комнаты внезапно загорается едва заметная молочная искорка, растет и превращается в серебристо-белого петуха. Патронус говорит голосом Симуса Финнигана, Ромильда бледнеет и прижимает тонкие пальцы с коротко остриженными ногтями к непроизвольно распахнувшемуся рту. Всего три слова — и в них заключена целая жизнь.

Рон в Мунго.

* * *

Ромильда сидит в приемной, у стойки Привет-ведьмы толпится народ, шум больно ударяет по ушам. Она одета в ту самую майку и джинсы, первыми попавшиеся ей на глаза, на шее болтается толстый шерстяной шарф, ненужный и неуместный. На её сухие, покрасневшие глаза никто не обращает внимания — у всех свои проблемы. А Симус все никак не выйдет и не заберет её отсюда, не уведет к нему, к Рону.

Неизвестность терзает сильнее всего — всегда. Вот и сейчас, Ромильда не знает, что произошло, а её живое воображение уже рождает в голове сотни вариантов, один другого ужаснее. Лишь одно Ромильда теперь знает точно — Рона она любит. Ведь ничто не смогло остановить её, когда она узнала, что он попал в Мунго — ни бабушка, по упрямству способная соперничать лишь с самой Ромильдой, ни тяжелый, нехороший кашель, ни пожар, пылающий в воспаленном горле.

— Пойдем, — слышит она знакомый голос, идет за Симусом, пытаясь приноровиться к его широким шагам. Не выходит. Он молчит, не спеша ничего рассказывать, а Ромильда не спрашивает — потому что теперь она боится, что правда окажется куда хуже выдуманной ею версии событий.

Лицо Рона на голубоватой больничной подушке кажется совсем бледным, у Ромильды подкашиваются ноги, и она почти падает на стул рядом с кроватью. Симус понимающе хмыкает при виде её шарфа и негромко говорит:

— Сейчас принесу Перечное, — они все наслышаны о её бабушке, яро верящей в магловскую медицину. Шуточки друзей на эту тему всегда злили Ромильду, но сейчас ей нет до этого никакого дела. Все, на что её хватает, так это благодарный кивок в ответ на слова Финнигана.

Сквозь алмазную вуаль слез, повисших на ресницах, она даже не видит, что Рон открыл глаза и смотрит на неё — никак не может наглядеться. Ведь у Ромильды такие красивые темные волосы, сейчас собранные в две тугих косы, черные глаза — беззвездные космические глубины, бездонные провалы на как-то разом осунувшемся лице и искусанные губы, невероятно яркие, похожие на росчерк алой акварели по влажной бумаге.

— Видишь, как вышло, — сдавленно хрипит Рон, превозмогая боль в грудной клетке, — упал с метлы. Обе ноги сломал, ребра помял. Кто же за меня играть будет?

— Ты и будешь, — спокойно говорит только что вошедший Симус и протягивает Ромильде фиал с зельем. Она залпом выпивает его, из её ушей валит густой дым, раздаются тихие приглушенные смешки. Все неприятные ощущения тут же сходят на нет, и девушка выдыхает с облегчением. Симус, правильно расценив воцарившееся молчание, выходит, но Ромильда по-прежнему ничего не говорит — слова не идут. Вместо этого она склоняется и целует Рона в щеку, в то место, где расцветают его волшебные ямочки, которые она так любит. А его кожа теплая и чуть сладковатая — словно она год от года вбирала в себя солнечные лучи. Рон поворачивает голову, их губы сталкиваются, жест выходит таким естественным, почти привычным — и говорит красноречивее всяких слов. Ведь иногда они действительно бывают лишними...