Небо на двоих (гет)

— Ну, чего тебе? — у нее хриплый голос и глаза грустные, она смотрит устало и хмурит лоб. Ты только опираешься небрежно на свою метлу, улыбаешься обворожительно:

— Полетать не хочешь?

— Отвянь, — отмахивается она и удаляется в спальни девочек. Ты только пожимаешь плечами — и идешь летать один.

Вы не друзья и не родственники, с ней просто хорошо летать, она не заводит глупых девчоночьих разговоров, не хихикает и не кокетничает, она лишь сильнее сжимает древко своей метлы и ныряет в такие виражи, выделывает такие пируэты, что думаешь невольно: «А не пытаешься ли ты себя убить, а, Уизли?» Но эта мысль быстро выветривается из головы — ведь маленький чертик на левом плече подстрекает повторить ее маневр, переплюнуть, отпустить метлу, держаться только ногами, повиснуть в воздухе на мгновенье, а затем падать — с бешеной скоростью, с глазами слезящимися, с сердцем, колотящимся в горле, и лишь в последний момент ухватится ладонями за древко и выйти из пике, чиркнув ногами траву. Викки Уизли не скажет, что ты сумасшедший, не бросится охать и ахать, проверяя цел ли, не спросит даже, зачем тебе это. Она промолчит — и это хорошо.

Ты посылаешь жизнь к чертям и плюешь на учебу, ты ввязываешься в какие-то нелепые драки, в которых всегда проигрываешь, ты трахаешь чужих девчонок, за что потом снова получаешь по морде. В больничном крыле ты частый гость, мадам Помфри только сокрушенно кивает головой: «Губишь ты себя, парень...» Ты привычно киваешь. Тебе все равно.

МакГонагалл пытается тебя образумить, смотрит строго, шипит зло: «Мистер Люпин, прекратите валять дурака, не то...» Ты только усмехаешься криво: «Не то что? Родителей вызовите? Или бабушку?» Директриса замолкает, смотрит внимательно в твои глаза, что цвет меняют, потом говорит уже спокойно: «Все мы кого-то теряем, мистер Люпин. И часто теряем близких нам людей. Ваша бабушка была отличным человеком...», но ты даже не дослушиваешь до конца, разворачиваешься резко и уходишь. Тебе семнадцать лет. Тебе уже полгода не хочется жить.

И только в небе полностью отпускаешь себя — носишься шальным бладжером над башнями и землями Хогвартса, иногда сам, иногда в компании Виктории Уизли. Ее единственную терпишь возле себя — потому, наверное, что она настолько же сумасшедшая, как и ты.

Викки не станет вызывать на разговор по душам, не станет пытаться утешить и проявить сочувствие, — о, как же оно тебе поперек горла стоит, это их сочувствие! — Викки все равно. И ты ей за это благодарен.

Но сегодня ты летаешь один. Небо забирает тебя в свои холодные объятия, ветер-брат счастливо хлопает по плечу: «Вернулся! Полетаем!» И ты летишь. Небу бездонно-темному навстречу, выше и выше, к тяжелым свинцовым облакам, быстрее, чтобы щеки обжигало, а глаза слезились, чтобы пальцы немели от напряжения. Ты несешься с бешеной скоростью и смаргиваешь злые слезы. Ты кричишь во все горло: «Как же так, ба?! Скажи, как же так?!» Она молчит. Она тебе уже никогда ничего не скажет.

Ты летишь и чувствуешь зияющую пустоту в себе, там, где когда-то была душа, а теперь лишь кровоточащая рана — навечно, дыра сквозная — не заживет никак, не затянется. Не лечит время, и сочувствие их грёбаное тоже не лечит. Думаешь — а хочешь ли ты выздоравливать? Ведь все вокруг — выплакали, выстрадали, выгоревали, и живут дальше, а ты все несешь свою боль, не отдаешь никому, снова и снова рану свою кровоточить заставляешь. С бабушкой разговариваешь вслух, просишь: «Ты только не бросай меня, только приснись!» Она снится. Улыбается грустно. Головой качает. А на утро тебе капельку легче.

Ты отпускаешь метлу, раскидываешь руки и падаешь. Мелькают перед глазами светящиеся окна древнего замка, и ты хватаешь древко — как всегда, в последний момент. И снова взмываешь вверх, чтобы замереть, застыть у одного окна.

А за ним плачет Викки Уизли. Девчонка, которую до слез довести даже на первых курсах было невозможно, теперь рыдает в своей спальне, воет зверем раненным, колотит кулаками каменную стену — костяшки пальцев уже в кровь разбиты. Она кричит что-то, вытирает слезы тыльной стороной ладони, и кровавые разводы остаются на щеках. Викки Уизли очень больно.

Ты раздумываешь всего мгновенье, а затем просто открываешь окно Алохоморой и приземляешься на подоконник.

— Убирайся! — рычит она зло, но ты только спрыгиваешь на пол, подходишь к ней быстрым шагом, сгребаешь в свои объятия — совсем маленькую и такую хрупкую, прижимаешь к груди сильнее, до боли в ребрах. А она все кричит тебе что-то, бьет кулаками куда попало, брыкается, вырывается, но ты не отпускаешь — знаешь ведь, сейчас ей это нужно. Нужно, чтобы кто-то сильный обнял ее крепко и молчал. Ему самому это нужно было, да вот только человека такого не было рядом, так пусть хоть она выплачется, пусть хоть ей немного легче дышать станет.

И она затихает. Плачет тихо-тихо, всхлипывает — вздрагивают хрупкие плечи. Ты целуешь её волосы, но и слова не говоришь. Тебе не интересно, что у нее случилось, ей больно — и это единственное, что важно сейчас. Викки начинает говорить, сбивается и начинает сначала, она рассказывает, что бабушка давно болела, полгода почти, что мама во Франции почти безвылазно сидела, что отец туда мотался каждые выходные, а она должна была через четыре дня в Шамони отправиться... Не успела.

Ты стискиваешь зубы так, словно алмазы в пыль дробишь ими, ты обнимаешь Викки еще сильнее, и в голове твоей складывается мозаика — полгода совместных полетов, полгода крутых виражей и падений, полгода рискованных поворотов и пике. Ведь она тоже в небе боль свою забыть пыталась!

И ты целуешь ее, находишь губами ее соленые губы, целуешь настойчиво и жарко, забирая у нее хоть часть ее боли, и стирая свою. И она отвечает.

— Вик, давай полетаем, — шепчешь ей прямо в губы, а она лишь отрицательно качает головой:

— Я сейчас и метлы не удержу, наверное.

— Но я же рядом буду, — и она вздыхает, отходит от тебя, тянется за своей метлой и взлетает, оттолкнувшись от подоконника. Ты поднимаешься следом за ней.

Небо — ночное хмурое небо — принимает вас обоих, небо манит и зовет, и вы летите к нему, отдаете ему себя. Ветер треплет волосы и осушает слезы, и остается взмыть как можно выше, а потом отпустить метлу и падать — вдвоем. Падать, чтобы у самой земли выровнять древко и выйти из пике.

Падать, чтобы вернуться в небо снова.