История безумия (джен)

Комната, отведённая в поместье Макнейру, ничем не отличается от добрых трёх десятков таких же комнат, разбросанных по особняку. В ней два окна с широкими подоконниками, закрытых тяжёлыми занавесями, кровать с пологом, стол, камин, шкаф, зеркало, пара кресел. Это обыкновенная комната, и хоть за окном стоит глухая ночь, в ней совсем не страшно. Ну, почти...

Но человек, только что вошедший в неё, так явно не думает. Он держит наготове волшебную палочку, которая трясётся в его руке, и оглядывает всё вокруг, как будто ожидает нападения. Он старается не поворачиваться спиной к царящей в комнате темноте, которую едва-едва разгоняет свет тлеющих в камине углей, но уже знает, что пощады не будет.

С тихим всхлипом Барти Крауч-младший прижимается к только что запертой им двери и готовится защищаться.

* * *

Тьма не дремлет.

Эти три слова, которые часто любил повторять отец, он впервые услышал на каком-то званом ужине, на котором ему разрешили присутствовать вместе со взрослыми. Маленький Барти сидел на детском стульчике, катал шарики из хлебного мякиша и гадал, как бы тайком от родителей и гостей изловчиться, нанизать их на вилку и поджарить на ближайшей свечке. Разговоры взрослых были ему неинтересны, а какой-то сильный тёмный волшебник, собирающий последователей, представлялся персонажем страшной сказки, который обязательно будет побеждён. Канделябр, как назло, стоял слишком далеко, и Барти уже приуныл, чувствуя, что из его затеи ничего не выйдет.

― Тьма не дремлет! ― тихим и страшным голосом сказал отец, каждое своё слово подкрепляя ударом черенка ложки по столу, а гости согласно кивали, как будто не осмеливаясь спорить.

Поздно вечером, Барти, опрокинувший-таки подсвечник, получивший за это трёпку и охрипнувший от рёва, лежал в кровати и пытался сообразить, что значила отпечатавшаяся в памяти фраза. Тьма ― это та же темнота; когда выключают свет, положено спать. Но как же она может заснуть? И в его воображении темнота детской тут же обросла доброй сотней недремлющих глаз, которые внимательно наблюдали за съёжившимся под одеялом маленьким мальчиком.

Через неделю, устав убеждать родителей, что он в опасности, Барти привык засыпать, укрывшись с головой. Ему даже не надо было смотреть, чтобы знать, что недремлющая тьма шевелится по углам, выглядывает из-за приоткрытой дверцы шкафа и забирается даже в его сны.

* * *

Тьма не дремлет и сейчас. Она засела в комнате Макнейра и теперь тянется к незваному гостю, сотнями глаз следит за ним, сотнями Нагайн ползёт по полу.

― Ин... инсендио! ― шепчет Барти, тихонько, чтобы не спровоцировать. К его облегчению, в хищно алеющей пасти камина поднимаются слабые языки пламени.

Тьма занимает оборонительную позицию в углах комнаты, прячется под пологом, за шкафом ― и продолжает наблюдать.

С Люмосом на кончике палочки Барти делает несколько осторожных шагов вглубь комнаты по только что отвоёванному пространству. Свой успех нужно закрепить, и канделябр с высокими белыми свечами, что стоит на столе, вполне подойдёт.

Он подходит к столу, спиной чувствуя, что тьма перебралась к двери, отрезала ему путь назад. Но три свечи, потрескивая, разгораются, и Барти может перевести дух. Он стоит в магическом круге света, и здесь его не посмеют тронуть. Свет ― спасение, даже если он предательски обнажает то, что врагу показывать ни в коем случае нельзя: сгорбленные плечи, подрагивающие руки и быстрый настороженный взгляд.

Чёлка сползает ему на нос, превосходно пряча глаза, словно забрало. Это тоже кстати: пока он не смотрит по сторонам и никого не видит, в комнате больше никого и нет...

Проходит несколько минут, прежде чем Крауч находит в себе силы осмотреться. Это нужно, чтобы показать, что он не боится и имеет полное право делать в этой комнате всё, что ему захочется.

Кровать застелена аккуратно, а в ногах лежит свёрнутый плед, и только осторожность мешает Барти поскорее схватить его и закутаться. Из-под кровати высовывается широкий ремень, наверное, от какой-нибудь сумки. В общем, комната не несёт на себе явного отпечатка личности живущего в ней. Однако при мысли о том, что он находится на территории жестокого и своенравного человека, который по весне зажал его в нише за гобеленом на третьем этаже, поставил на колени и добился-таки желаемого, у Барти слегка ёкает сердце.

Он оборачивается к двери, чтобы проверить, правда ли путь к отступлению перекрыт, и шарахается в сторону, едва не уронив подсвечник. Палочка отлетает под стол и гаснет. Барти медленно приседает за ней, не в силах отвести взгляд: там, в углу, прислонённая к стене, стоит секира ― зловещий знак смерти.

* * *

Конечно, это просто вещь, инструмент, которому людское сознание придало зловещий ореол. В глазах Барти этот ореол ширится, подбирается к нему, расплывается как чернильное пятно, разведённое в чистой воде. Он не хочет верить, что конец близок, ведь всё можно списать на собственный помутившийся рассудок.

Да, он знает, что безумен, ему говорят это в глаза, не скрываясь. Как это ― невменяемый, вот. Наверное, поэтому ему так легко было притворяться Грюмом, тот такой же психопат, только повёрнут на бдительности и справедливости. На чём повёрнут Барти, он и сам не смог бы объяснить. Школьником, понятное дело, на учёбе. Шутка ли, двенадцать С.О.В.! Он засыпал с хроноворотом в руке. Конечно, посещение всех занятий сразу было не его идеей, но он тогда слишком обрадовался, что отец решил им заняться, и даже не понял, в какую ловушку угодил. Держался он долго: первый срыв случился у него только зимой на четвёртом курсе, да не где-нибудь, а прямо на уроке Чар, который проходил вместе со Слизерином. У него тогда никак не получалось Акцио, и он просто опустил палочку и молча заплакал. Стыдно было до сих пор, хотя его даже никто не дразнил: у райвенкловцев были другие дела, кроме как издеваться над не слишком общительным одноклассником. Однако не бывает худа без добра, и поэтому через неделю в библиотеке между ним и баррикадой из учебников по Истории магии и Трансфигурации состоялся следующий разговор шёпотом.

― А у меня брат артефактолог! ― ни с того ни с сего сообщила баррикада, доселе тихо-мирно скрипевшая пером.

― Ну и что? ― машинально спросил Барти, недовольный тем, что ему не дают сочинить лишний фут к эссе по проблеме использования златоглазок в зельях на водной основе.

― А то, что я ему написал и спросил, как это один райвенкловец может быть на Уходе и Прорицаниях одновременно по средам, а на Древних Рунах и Маггловедении ― по пятницам! ― ехидно сообщила стопка книг. Барти похолодел: в начале третьего курса с него взяли расписку, что ни одна живая душа не узнает, в чём тут дело.

― Ну и что? ― повторил он, в то время как его перо уже заляпало чернилами чистовик эссе.

― А то, что он мне ответил! ― огрызнулась баррикада. ― Поэтому будешь мне платить за молчание!

Барти запаниковал, уже не сомневаясь, нашивка какого факультета красуется на мантии сидящего по ту сторону баррикады. К тому же, карманных денег у него не водилось ни кната, чтобы не вздумал потратить на какую-нибудь ерунду. Впрочем, разрешения в Хогсмид ему тоже никто выписывать не собирался, так что деньги были бесполезны.

― Я не могу! ― прошипел он в ответ. ― У меня... нет денег!

― Значит, будешь шоколадными лягушками платить! ― непреклонно решила стопка и, подумав, добавила: ― Как это ― у сына Крауча денег нет?

― Так! ― ответил Барти, трясясь оттого, что его постыдный секрет стал известен чужаку.

― Значит, слушай, ― надменно велела стопка. ― В воскресенье, в одиннадцать часов придёшь к портрету Варнавы, которого лупят тролли, и положишь на подоконник десять шоколадушек, понял?

― Понял, ― для виду согласился Барти. Ум и хитрость ― вещи разные, но вдруг сработает?

В воскресенье он разложил на подоконнике присланные матерью сладости и затаился в засаде, а после с удовольствием оттаскал кое-кого за рыжие патлы. Доставать палочки боялись оба, не хотели потерять баллы. Как ни странно, слизеринец признал поражение и первым протянул руку. Шоколадушек они разделили пополам и тут же съели. Руди с набитым ртом болтал про готовящуюся свадьбу брата с наследницей древнейшего и благороднейшего дома, а Барти слушал, пока проходивший мимо семикурсник-слизеринец не отнял у него последнюю лягушку, молча сунув ему под нос здоровенный волосатый кулак. Руди потом всю дорогу в Большой зал ругал наглеца грязнокровкой, который и палочку берёт не за тот конец, но Барти не жалел лягушку. В глубине его души шевелилась смутная надежда, что получил он гораздо больше.

* * *

Но воспоминания воспоминаниями, безумие безумием, а воображение у него всегда было хорошим. Поэтому Барти смотрит на секиру, не отрываясь. Ему ничего не стоит представить, как она с коротким жёстким свистом опускается на шею приговорённого. Он, конечно, знает, что в магическом мире людей казнят по-другому, но это же воображение, ему всё можно, его никак не усмирить, даже если зажмуриться и трясти головой, пока из глаз не посыплются искры. Если крепко связать, как Фенрир мелкого Малфоя, а потом бросить на скользкие доски... А уж он-то знает, как сильно пальцы Макнейра могут вцепиться в волосы на затылке, не давая вырваться.

От свиста занесённого лезвия Барти приходит в себя, постепенно понимая, что он не на эшафоте, а всего лишь в чужой комнате. Его странное поведение наверняка уже заметили, поэтому сейчас нужно унять дрожь и вести себя нормально. Как бы повёл себя нормальный человек? Подумав, Барти берёт в правую руку палочку, в левую ― канделябр и идёт осваивать комнату.

Сначала он подходит к зеркалу. Ему кажется, что оно, отражая свет, умножает его и делает ярче. Он рассматривает самого себя: маггловская толстовка, которую он носит, невзирая на смешки и укоры, уже пообтрепалась, давно нестриженые волосы щекочут шею, а запавшие глаза настороженно блестят из глубоких теней, обложивших глазницы. Он рассматривает себя так, как рассматривал бы кого-нибудь постороннего, и вскоре ловит себя на мысли, что в зеркале и вправду не он сам. Внезапно Барти встречается взглядом с незнакомцем, который очень точно, как будто издеваясь, копирует его самого. У незнакомца дерганые движения, когда он перехватывает поудобнее канделябр и готовит палочку, а ещё под танцующим светом от свечей его губы упорно растягиваются в хищный оскал, который ничего хорошего Краучу не сулит. Он поздно замечает, что позади незнакомца стеной стоит слепая тьма. Выкрикивая заклинание, Барти не совсем понимает, что делает, им движет только инстинкт. Зеркало послушно осыпается со звоном и блеском осколков, и незнакомец лишь напоследок подмигивает сквозь трещины, несмотря на то, что запутался в них, как в паутине.

Барти подбрасывает ногой осколки. С одним врагом он расправился, теперь пусть только попробуют его ещё тронуть! Осколки молчат, дробя его отражение, возвышающееся в их глубине, и Барти теряет к ним интерес. Нужно посмотреть, что ещё есть в комнате.

* * *

Ему хочется лечь в постель, укрыться пледом и поспать, но он не решается. Кровать стоит почти что посередине комнаты, и в складках полога таится тьма. А чтобы спастись, нужно забиться в угол и поставить впереди себя горящие свечи, отгоняющие мрак. Нет, на кровать нельзя. Тем более, что он уже был на ней однажды, и ему вовсе не хочется вспоминать, как он пришёл январской ночью с просьбой о... Да он сам не знал, чего просил. Как доверчиво он прижимался, и как жестока потом оказалась реальность ― а ведь зарекался: не верить, не просить, не поворачиваться спиной...

Темнота кружится по комнате; центр её кружения ― бронзовый канделябр с покосившимися свечами, и Барти не замечает, что камин уже снова погас, и тьма подбирается к нему опасно близко. Если бы он мог стать частью этой тьмы, слепым и бессловесным сгустком ненависти! Ничего не осознавать и ничего не бояться. Но внутри него горит упрямый огонёк: затухает, мерцает, но горит, больно обжигает, но сражается из последних сил. И Барти знает, что жив до тех пор, пока ему больно.

На кровать нельзя, но что же такое хранит Макнейр под ней?

Под кроватью темно, но он заставляет темноту отступить, поставив подсвечник на пол. Он осторожно протягивает руку, втайне боясь, что, несмотря на победу, его сейчас схватят за запястье, и вытаскивает из-под кровати сначала початую бутылку виски, а потом и тяжёлую маггловскую спортивную сумку. Воровато оглянувшись, он отворачивает крышку бутылки и отпивает большой глоток. Вряд ли Уолли заметит недостачу, да и оправдание есть: он же как раз шёл на кухню поискать выпивку, когда наткнулся на Августуса, и стало совсем ни до чего. Барти за всю свою жизнь не видел столько кровищи, сколько за сегодняшнюю ночь. Лорд был нынче жесток. Он вообще стал слишком жестоким после своего возрождения. Идеал, так тщательно лелеемый Барти долгие годы, обзавёлся свистящим придыханием, громадной змеюкой и привычкой круциатить подчинённых по поводу и без. Вначале, после триумфального возвращения Барти из загребущих лап Дамблдора, он купался в милостях господина, но потом они сошли на нет, и Крауч снова стал самим собой. Но никто из тех, кто бросал ему в спину обидные слова, не знал, каково это ― двенадцать лет провести под Империо, десять месяцев под Оборотным; каково притворяться полоумным аврором, учить сопляков и терпеть их выходки, попутно подсказывая тупице Поттеру путь к победе в Турнире ― всё на грани разоблачения. И никто тем более не знал, что до сих пор Барти иногда снился один и тот же кошмар: он лежит связанный в пустом классе, в дверь вплывает дементор, а портал не срабатывает. Никто не был свидетелем того, как он просыпался с криками: сначала его вытуривали из кровати, не разрешая остаться, потом он и сам стал уходить, когда от него получали что хотели. Но ему кажется, что подобный кошмар уже был раньше: он помнит неизбежность и холод, но с чем они были связаны? С отцом?

Барти садится на полу поудобнее и трогает губы. Он помнит, как отец разбил их ему, когда оказалось, что он дружит с младшим Лестрейнджем, будущим Тёмным магом ― ведь Тьма не дремлет!

Снова оглядевшись по сторонам, как будто боясь быть застигнутым, Крауч открывает сумку. Он рассматривает всё, что в ней лежит, трогает рукояти ножей, встряхивает коробку патронов, роняет банку гуталина, колет палец о завалявшийся на дне килтспин. Он почти хочет, чтобы Макнейр заметил беспорядок и понял, что к чему, но не знает, зачем это ему надо. Барти прекрасно известно, что воспитанные люди не лезут в чужие сумки, но он упорно переворачивает всё вверх дном. Ему давно надоело быть хорошим послушным мальчиком, который учится лучше всех на факультете и достижениями которого отец хвастается знакомым. Это началось с тех самых пор, когда под гневный крик «Что ты забыл у Лестрейнджей в полночь?!» он на седьмом курсе был заперт в своей комнате на все Пасхальные каникулы. Легко было сказать ― что забыл. В эту свою вылазку через камин он приобрёл слишком много, чтобы так просто всё потерять. У Лестрейнджей гостил тот самый маг. По смутным намёкам Барти понял, что старший брат Руди со своей женой уже приближены к нему и весьма гордятся оказанной им честью. Они ужинали впятером: меланхоличный Рабастан, красавица Беллатриса, слишком взрослая и хищная, чтобы смотреть на неё лишний раз, Руди, Барти и он. Оробевший Крауч даже сначала не понял, что великий маг с красивым и зловещим именем Волдеморт обращается к нему за поддержкой в беседе. Как правило, его мнения никто не спрашивал, поэтому он даже не знал, что ответить. Тем более его смутил смех Волдеморта, вовсе не злой, а какой-то ободряющий. А после ужина получилось так, что они с Волдемортом остались в гостиной одни.

― Так ты сын Крауча, ― промолвил маг, изучая съёжившегося в кресле Барти, который от смущения не знал, куда себя девать, и только настороженно смотрел из-под чёлки, с тоскливым ужасом прикидывая, что его отсутствие наверняка уже заметили, и теперь дома его ждёт грандиозная трёпка. ― Вероятно, ты тоже посвятишь себя работе в Министерстве?

― Я... да, ― сумел ответить Барти. С Волдемортом что-то было не так, чувствовалось, что он чем-то отличается от обычного человека, но чем? Тут Волдеморт задал следующий вопрос:

― Это ты хочешь?

Барти испугался так, что даже ответил не сразу. Никогда ещё тема его будущей профессии не поднималась дома; казалось, всё было ясно и так. И уж точно никто не спрашивал его, чего он хочет. А то, что говорил этот волшебник, точно было странным. К тому же, про него ходили слухи, что он активно занимается Тёмными Искусствами, но никто не может его поймать.

Так как он молчал, Волдеморт решил ему помочь:

― Ты или твой отец?

― Отец, ― признался Барти. Он знал, что его одноклассники выбирали свою профессию сами. Кто-то даже хвастался одержанной над родителями победой, но ни у кого вокруг не возникало сомнений, кем станет он, и даже ему самому казалось странным задумываться.

― А чего хочешь ты? ― спросил Волдеморт, как будто ему сто раз на дню приходилось общаться с затюканными старшекурсниками.

И этот вопрос тоже был ненормальным и опасным, ибо Барти и сам не знал, чего он хочет, а думать об этом значило обнаружить, что у него нет ничего, за что бы он мог зацепиться в этой жизни. На увлечения у него не оставалось времени, даже в квиддич он не играл. У него была только фамилия, которая без заслуг его отца не значила ничего.

― Не знаю, ― угрюмо сказал он, и Волдеморт рассмеялся снова.

― Видишь ли, Бартемиус, ― сказал он, ― я могу предложить тебе выбор, которого сейчас у тебя нет. Если тебе нужны знания, я предоставлю тебе их. Власть ― ты получишь её. В сущности, ты просто не видишь альтернативы, но ты способный мальчик, и я хочу тебе помочь... Ты мне нравишься, Барти...

Некогда сладостные воспоминания горчат ― впрочем, это всего лишь послевкусие от глотка виски. Крауч суёт колючий килтспин в карман, застёгивает сумку и задвигает её назад, убедившись, что даже Макнейр догадается, что кто-то рылся в его вещах. Он сидит на полу, раздумывая, чем бы ему заняться дальше, как вдруг за его спиной раздаётся шорох.

* * *

Он оборачивается, едва не опрокинув свечи; палочку схватить он, конечно, не успевает и поэтому просто закрывается руками. Как можно было так беспечно повернуться к Тьме спиной! Это конец! ― думает он, но тут же понимает, что позади него никого нет.

Очень медленно Барти подбирает палочку и встаёт, постоянно оглядываясь. Может быть, это котёнок Макнейра шуршит здесь какой-нибудь тряпочкой? Но нет, как ни напрягай зрение, в углах никого, кроме тьмы. Однако Барти знает, что это впечатление обманчиво. Подхватив канделябр, палочку и бутылку и защищая себя кругом света, он пятится к окну. Подоконник кажется надёжным: на нём можно подобрать ноги и не опасаться, что в них кто-нибудь вцепится; к тому же, там помещается всё нехитрое имущество.

С подоконника и вправду просматривается вся комната. Барти забирается на него с ногами, ставит канделябр подальше, а бутылку поближе. Пожалуй, так можно скоротать ночь с минимальными потерями. Подумав, он призывает с кровати плед, неловко закутывается в него и рывком задёргивает за собой занавеску. Теперь, кто бы ни находился в комнате, он Барти не видит. Убежище даёт чувство защищённости, смутное, позабытое, даже не чувство, а лишь его отголосок.

Барти опирается спиной о косяк и пытается устроиться поудобнее. За окном темно, там качаются верхушки деревьев и спит парк поместья. Комната за занавеской многообещающе молчит, и в какой-то момент Барти понимает, что сглупил. Паника подступает быстро, охватывает всё его существо.

Как можно быть таким дураком, чтобы сесть на подоконник и поставить рядом свечи, как будто специально желая показать своё местонахождение?! Естественно, из парка прекрасно видно, как он сидит, уткнувшись лицом в колени и пытаясь задремать! А комната! Как можно было подумать, что, если не видит он, не видят и его? Разумеется, там, за шторой, в притихшей комнате, уже страшными сгустками скапливается беззубая прожорливая тьма, чтобы поглотить его, едва он высунет нос!

Барти бьёт крупная дрожь. Он не знает, кому молиться и нужно ли. Занавеска шевелится, едва заметно, но уже понятно, что то, что скрывается за ней, так просто не отступит. Барти вжимается в стекло, боясь даже дышать. Недремлющая тьма преследует и мучает его с самого детства и теперь, кажется, решила убить совсем. Так страшно не было даже в Азкабане, когда терялся счёт времени, а мимо камеры то и дело с хлюпающими звуками пролетали дементоры. Хочется закрыть глаза, заткнуть уши, не видеть и не слышать, спрятаться глубоко внутри самого себя и безучастно смотреть, как тело достаётся на съедение тьме, которая не сможет добраться до души. Никогда.

Это слишком знакомый опыт, но Барти снова не может вспомнить, что такого было в его жизни, от чего приходилось так же прятаться. Почти все его назойливые воспоминания ― про отца. Он уже устал за три года относительно разумной жизни пытаться понять человека, который дал ему жизнь, но никогда не любил. Нет, почему же не любил, ведь вытащил же из тюрьмы... А что мешало ему спасти сына от Азкабана? Здесь логика упиралась в тупик. Если так ненавидел, почему не убил за преступление против Света, ведь сын столько времени был у него в руках?

Барти знает, что давно сошёл с ума, но только теперь ему приходит в голову, что, возможно, это наследственное. Он снова начинает вспоминать, каждый раз натыкаясь на пустоту, и почти забывает про тьму. Но она не даёт о себе забыть. Занавеска колышется снова, комната как будто сама по себе шуршит и потрескивает ― а может, это рассохшийся паркет? Значит, кто-то тихо ступает по нему, подкрадывается к облитой светом шторе, к съёжившемуся Барти, у которого против такого врага нет никакого оружия. Разве жгучий огонёк гдё-то внутри может быть оружием?

Тьма не дремлет, но почему-то медлит, а самому отдёрнуть занавеску и встретиться с ней лицом к лицу слишком страшно. Да и есть ли у неё лицо?

* * *

Спасение здесь только одно. Барти дотягивается до бутылки ― как кстати он её прихватил! ― и начинает глотать виски из горлышка, не чувствуя вкуса, только вышибающее горькие слёзы жжение. Пьянеет он быстро, и то, что прячется за занавеской, уже не кажется таким опасным. Барти улыбается, теперь ему почти не страшно. Наоборот, ему хорошо, как было когда-то давно, когда... да он и сам уже не помнит, когда. Мать редко обнимала его, а если ему и перепадала скупая ласка, то только тайком, пока отец не увидел и не запретил баловать.

Барти не хочет больше ничего вспоминать. Обрывки воспоминаний врываются в его сознание в самый неподходящий момент, завладевают им, заставляют забыть, где реальность, а где память. Его жизнь похожа на обвалившийся мост: семнадцать лет и три последних года, а между ними ― страшный зияющий провал, который то и дело затягивает его, где бы он ни находился. Тёмный и глубокий. Именно так Барти считает, но вообще-то его Руди этому научил, тому, что им сейчас по двадцать лет. Они оба, встретившись по ту сторону провала, ещё не сказали друг другу ни слова про то, что их связывало. Как будто познакомились только сейчас. Впрочем, как знать, может, Руди и помнит те десять шоколадных лягушек на двоих. А то, что было после... Да было ли? Недремлющая тьма только и ждёт, чтобы он вспомнил страшный год в Азкабане и невесть сколько времени в собственном доме под заклятием, когда единственным маяком была только яркая, непреходящая любовь к Лорду. Лорд единственный его понял и оценил; для этого человека стоило жить, жить и ждать его возвращения. Барти был нужен только ему, и в то время, когда старший Крауч обращался с сыном как с опасным диким животным, великий волшебник набирался сил, чтобы дать своему слуге возможность отомстить сполна. И хоть месть не принесла удовлетворения, совершившись второпях, Барти не знает, хотел бы он сделать всё заново, если бы была возможность. Он так устал, даже ненависти уже нет ни к кому. Только горечь.

Он смотрит на сгоревшие до половины свечи: они оказались не заколдованными и таяли как обыкновенные, а это значило, что скоро комната снова погрузится во мрак, ведь даже угольков в камине надолго не хватило... Барти неловкими движениями, ёрзая по подоконнику и стукаясь локтём о стекло, подбирается поближе к канделябру и задувает две свечи из трёх. Теперь можно дожить до утра, если хватит сил.

Есть ли среди его воспоминаний хоть что-то счастливое? Почти все они окрашены горечью, печалью, а ещё хуже ― стыдом. Барти не хочет даже вспоминать, как два года назад лишился невинности, ― что там, к Мордреду, вспоминать? Это для других подобное может быть счастливым воспоминанием, а он до сих пор не любит встречаться с Долоховым взглядами: боится насмешки над своим тогдашним позором, когда он неожиданно даже для самого себя начал отчаянно вырываться... И когда уже смог привыкнуть к прикосновениям и не срываться в крупную дрожь, всё равно нет-нет, но хотелось оттолкнуть, убежать и спрятаться. Он не знает, отчего это. Наверное, тоже признак ненормальности... Как и то, что потом хаотичное путешествие из одной постели в другую стало для него привычным. Иногда он чувствовал себя как во сне, когда ищешь чего-то и никак не можешь найти. Но и к этому тоже, наверное, можно привыкнуть...

Тьма за занавеской задумчиво колышется, поджидая, пока же он высунется, но он не такой дурак, чтобы сдаваться. Нет, тьма не достанет его, пока он сидит здесь и пока у него есть огонёк и полбутылки виски... Только вот воспоминания, проклятые, подводят и не дают покоя, являясь невпопад.

Барти пьёт ещё, чтобы осталось ровно до середины этикетки, проливает немного на себя, потому что руки странно дрожат и слабеют. Теперь Макнейр точно заметит недостачу; встретив в коридоре, умело ткнёт пальцем под рёбра и посмотрит, как воришка будет задыхаться. Или снова поставит на колени и запретит кусаться. Барти почти хочет этого: если с ним что-то делают, значит, он есть, его видят и слышат, значит, всё хорошо, он больше не в рабстве, больше не тихая безмолвная тень. Но наказание будет завтра. А сейчас Барти смотрит в окно, на звёздное августовское небо и нагло ухмыляется той, другой, небесной тьме, зная, что она-то его точно не достанет, не спустится же она на землю!

Тьма в комнате медленно плавает за занавеской, переваливается, захватывает всё больше пространства ― Барти слышит, как она движется там, и непроизвольно напрягает слух, пытаясь угадать, когда она накинется на него. Он уже не надеется, что переживёт эту ночь, но, хвала запасам Уолли, ему не страшно. Нет, не страшно. Он просто закроет глаза и позволит делать с собой всё, что вздумается, как это было уже много раз, ― только он не помнит, когда.

Небесная тьма молчит и хитро подмигивает звёздочками; одна из них летит вниз... нет, кажется, две ― что-то со зрением, ― и Барти даже успевает про себя загадать желание. Какое? О, тьма никогда у него этого не вырвет, ведь нельзя говорить, пока не сбудется. А до этого ещё слишком долго ждать. Поэтому он и сам вскоре забывает, что пожелал быть нужным.

Хоть кому-нибудь.

06. 06. ― 08. 07. 12.