Кто ты?  (джен)

«хх. хх. хх»

Наверху, в нашей спальне, пикает будильник, и я слышу твои лёгкие, но всё же торопливы шаги. Сначала ты подойдёшь к трюмо и выудишь из безликой серой стопки свою серую рубашку. Я не люблю серый, для меня он слишком... поверхностен, пуст? Но его любишь ты, и это достаточное оправдание для этого грязного оттенка чёрного. Потом ты, чертыхаясь, всё же найдёшь черные, до стрелок выглаженные брюки и начнёшь искать свой, почти серый, галстук. Ты всегда стараешься не выделятся, слиться с окружающей тебя толпой, и я даже немного, самую каплю, понимаю тебя. Но я не люблю полутона, у меня никогда не было золотой середины, и я, очертя голову бросалась в омут, из крайности в крайность. Ты вновь попробуешь сам завязать этот чертов галстук, но, как и многие мужчины, ты на это не способен, признай. Легонько закроешь дверь и попытаешься также бесшумно спуститься по лестнице, но удача сегодня не на твоей стороне...

Но ты не спускаешься. Никогда.

Я слышу лишь эти торопливые шаги наверху, и всё.

И каждый день начинается с этих шагов и моих... ассоциаций, мыслей, или с моих уже почти забытых воспоминаний?

Знаешь, я забываю, кто я, что я здесь делаю и где вообще нахожусь. Будто в голову кто-то настойчиво запихивает белоснежную вату, и вата эта напитывается моей кровью, моей жизненной энергией, моей памятью и заполоняет всю меня, без остатка, вытесняя мою личность, мои воспоминания. Но я никогда не забываю, зачем я здесь.

Я жду. И, если честно, уже не помню, кого. Но я жду, и ждать я буду, сколько потребуется.

А за окном темно, и всегда было, сколько я себя... помню?

И иногда я слышу голоса. Они доносятся из недр подвала и что-то говорят и говорят мне, но я никогда не понимаю их. Они кричат, пытаются что-то донести до меня, и от этого крика стены дома шатаются и мне становится очень страшно; ужас липкими жгутами опутывает моё тело, заставляя забиться в угол, и спрятав голову в колени, заплакать как маленькой девочке. Я начинаю бегать по дому, пытаясь найти выход, хоть что-нибудь, но в сознании резко вспыхивает обвиняющая, выдавленная, будто калёным железом, мысль, что я не дождалась.

Я в один миг прекращаю свои попытки выбить дверь или окна, запираю на все возможные замки мысли о побеге без... кого?

Я не помню.

Но я знаю, что без этой... этого я не смогу жить дальше. Это как половинка самой тебя, твоей души и, покинув её, другая половина начнёт бить, стонать и терзаться и, в конце концов, загниёт и погибнет, так и не найдя покоя.

Я буду ждать. Хоть целую вечность, всю свою жизнь, но я буду ждать.

И лишь торопливые шаги наверху дают мне знать, что я не одна.

«сентябрь 2017 года»

Осень в этом году настала как-то внезапно. Утро первого сентября было золотым и похрустывающим, как яблоко. Когда маленькая семья пробиралась по шумной дороге к огромному дымному вокзалу; выхлопы машин и дыхание прохожих блестели в холодном воздухе, как нити паутины. Родители толкали перед собой по нагруженной тележке с громыхающей поверх остальных вещей большой клеткой. Совы в клетках возмущенно ухали. Рыжеволосая девочка, чуть не плача, плелась позади братьев, крепко вцепившись в отцовскую руку. — Погоди, осталось недолго, скоро и ты поедешь, — сказал ей Гарри. — Два года, — всхлипнула Лили. — А я хочу сейчас!

— Милая, — я ласково подхватила её под локоток и отвела её в сторонку, — я тоже была самой младшей в семье, и прекрасно понимаю твои чувства, но твоё время ещё не пришло...

— Мама, — она доверчиво уткнулась в мою грудь, — почему?

Похоже, вопрос был риторический и ответа не требовал. Я рассеянно гладила свою малышку по волосам и шептала что-то успокаивающее. Несмотря на то, что свою дочурку я любила всем сердцем, сегодня передо мною преобладала какая-то рассеянность, необъяснимая тревога поселилась в моём сердце и не давала вдохнуть полной грудью и сбросить необъятый груз со своих плеч.

— Пойдём, моё солнышко, нам нужно попрощаться с твоими братьями. — Лили в последний раз всхлипнула и затихла, вытирая слёзы со своих румяных щечек.

Пассажиры с любопытством глазели на сов, пока наше семейство двигалось к разделительному барьеру между девятой и десятой платформой. Сквозь окружающий шум до меня донесся голос Альбуса — наши сыновья продолжали спор, начатый в машине. — Не буду! Не буду я в Слизерине! — Джеймс, прекрати! — одёрнула я его.

— Да я только сказал, что он может попасть в Слизерин. — Джеймс улыбнулся младшему брату. — Что тут такого? Он правда может попасть в Сли...

Но я бросила на него свой фирменный взгляд, благодаря которому Джеймс замолчал. Пятеро Поттеров подошли к барьеру. Самодовольно покосившись через плечо на младшего брата, Джеймс взял у меня тележку и побежал вперед. Спустя мгновение он исчез из виду. — Вы мне будете писать? — тут же спросил Альбус Гарри, пользуясь отсутствием старшего брата. — Каждый день — хочешь? — с ласковой улыбкой спросила я. Сын был сегодня излишне дёрганным и очень нервничал, что было вполне объяснимо, учитывая его первую поездку в Хогвартс.

— В прошлом году мы писали Джеймсу три раза в неделю, — продолжила я. — Ты, пожалуйста, не верь всему, что он наговорит тебе о Хогвартсе, — добавил Гарри. — Твой братец любит шутить. Все вместе мы толкали вперед вторую тележку, набирая скорость. У самого барьера Альбус вздрогнул, но столкновения не произошло. Лили же схватила меня за руку, и я легонько сжала её, пытаясь добавить ей уверенности. Мы просто оказалась на платформе девять и три четверти, окутанной густыми клубами белого пара от ярко-алого «Хогвартс-экспресса». Повсюду в тумане виднелись неясные фигуры, и Джеймс уже исчез среди них.

Альбус занервничал ещё больше, не увидев своего старшего брата, и стремился поскорее его найти. Но вся платформа была укутана белым туманом, и лишь изрека дующий ветер мог на несколько секунд открыть обзор. В конце концов, мне удалось разглядеть, где предположительно мог находиться мой сын.

Из тумана возникла группа людей, стоящих у последнего вагона. После обмена любезностями и краткими новостями из жизни, беседа постепенно утихла, и Гарри, воспользовавшись моментом, незаметно увёл Альбуса на безопасное от нас расстояние, чтобы, как я поняла, успокоить и предать уверенности перед первым школьным днём.

Вскоре прозвучал гудок, оповещающих школьников о том, что пора расходиться по вагоном.

Я легонько поцеловала Джеймса, отчаянно глуша в себе желание схватить его в охапку и не отпускать, не расставаться с ним до Рождества. Но мой мальчик уже взрослый и сумеет позаботиться о себе, уж я-то знаю. Он уже выбрался из моих объятий, но я в последнюю секунду успела прошептать: «Позаботься об Альбусе». И с надеждой взглянула на его на миг посерьезневшее лицо, на котором тут же расцвела привычная моему взгляду улыбка.

Джеймс на бегу обнял отца и поспешил в поезд разыскивать своих друзей.

Я расцеловала Альбуса на прощание и, напустив на себя строгий вид, наказала вести себя хорошо и не ввязываться ни в какие передряги. Но тут же ласково обняла его и потрепала по волосам, желая счастливого пути. Гарри, казалось, хотел сказать ещё что-то на прощанье, но в этот момент по всему алому поезду уже захлопали двери, смутные фигуры родителей толпой устремились вперед с прощальными поцелуями и последними наставлениями. Альбус вскочил в вагон, и я закрыла за ним дверь. И тщетно пыталась скрыть слёзы, стараясь не обращать внимания на отчаянно бившуюся, будто в судорогах, мысль о том, что дверь за Альбусом закрылась и в детство. Из ближайших к нам окон высовывались школьники.

Поезд тронулся, и Гарри пошел рядом с ним по платформе, глядя на худенькое, горящее от возбуждения лицо сына. Я осталась на месте с грустной, необъяснимой нежностью провожая взглядом Альбуса Северуса.

Гарри махал вслед и улыбался, хотя вид поезда, уносящего вдаль наших детей, наполнял сердце грустью... Сердце, которое девятнадцать лет назад стало общим, на двоих.

И лишь мать может понять, каково это — отпускать своих сыновей на полгода, не имея возможности даже увидеться с ними. Я взяла свою дочурку, оставшуюся свою отраду, за руку и подошла к Гари.

— С ним все будет в порядке, — тихонько, так что бы мог услышать лишь он, прошептала я. Бросив на меня любящий взгляд, Гарри рассеянно опустил руку и прикоснулся к шраму на лбу. — Конечно.

И, от этого «Конечно» тревога, беспокойным червячком поселившаяся в моей душе, возросла в стократ.

____________________________

Значительная часть главы взята из Роулинговского эпилога.

«апрель 2019 года»

За окном вновь занимался рассвет. Медленно из-за горизонта, подобно Огненному Королю выезжало на своей колеснице солнце. Я оказалась случайной свидетельницей кровавой борьбы за выживание между яркими, под красными знамёнами, лучами и звёзд, скрытыми под покровом сумерек. Натиск лучей велик и могущественен, и темнота медленно сдавала свои позиции. Яркий, слепящий глаза последний выпад — и сумерки, поджав хвосты, уходят с поражением, но, несомненно, обещая вернуться и взять реванш.

Я никогда не была по-настоящему одинокой. И даже сейчас, когда моими собеседниками являются лишь стены и уже давно остывшая кружка кофе, я не чувствую себя брошенной или покинутой. Ведь у меня есть солнце.

Оно всегда рядом, не смотря ни на что. И ночью оно никуда уходит, лишь... скрывается от наших людских глаз. И в тишине, или в разлуке, и заходясь в слезах или ломая руки, я верю в то, что солнце будет рядом, всегда возвращаясь.

Наверху, в нашей спальне, пикает будильник, и я слышу твои лёгкие, но всё же торопливы шаги. Сначала ты подойдёшь к трюмо и выудишь из безликой серой стопки свою серую рубашку. Я не люблю серый, для меня он слишком... поверхностен, пуст? Но его любишь ты, и это достаточное оправдание для этого грязного оттенка чёрного. Потом ты, чертыхаясь, всё же найдёшь черные, до стрелок выглаженные брюки и начнёшь искать свой, почти серый, галстук. Ты всегда стараешься не выделятся, слиться с окружающей тебя толпой и я даже немного, самую каплю, понимаю тебя. Но я не люблю полутона, у меня никогда не было золотой середины, и я, очертя голову бросалась в омут, из крайности в крайность. Ты вновь попробуешь сам завязать этот чертов галстук, но, как и многие мужчины, ты на это не способен, признай. Легонько закроешь дверь и попытаешься так же бесшумно спуститься по лестнице, но удача сегодня не на твоей стороне. Я привстану, что бы поприветствовать тебя и прикоснуться к твоим тёплым губам, которые, как казалось бы, должны мне уже надоесть. Но нет, каждый день, каждую секунду, моё сердце тоскует, когда тебя нет рядом, особенно когда дом пустует, и детский смех и шалости не озаряют его. И лишь Лили остаётся со мной и является утешением для моей души, но и она вот-вот получит исписанный изумрудными чернилами, как и твои глаза, конверт.

Я вылью, наконец, остывший кофе и парой взмахов палочки обеспечу тебя горячим плотным завтраком. Даже никуда не опаздывая, ты вечно торопишься, боясь куда-то не успеть... Иногда мне кажется, что так сказалась на наших душах война — мы боимся потерять хоть секунду драгоценного времени, мы боимся погибнуть, так и не распробовав на вкус это сладостное слово: «жизнь».

Ты буквально вылетаешь в коридор, на ходу натягивая куртку из драконьей кожи — тебе, как заместителю главного аврора, всегда угрожает опасность, и я уже сотни, нет, тысячи раз умоляла тебя вести лишь бумажные дела и не выезжать на срочные, смертельно опасные вызовы. Но ты меня никогда не слушаешь и лишь отмахиваешься, нежно шепча о том, что я, Джиневра Поттер, излишне мнительна.

Я не хочу тебя потерять, понимаешь?! Я просто не представляю своей жизни без тебя, моего личного солнышка, которое своим сиянием разгоняет все невзгоды...

* * *

Он никогда не задерживался на работе дольше десяти. Я уложила Лили спать, и, чтобы хоть как-то потянуть время, решила рассказать ей сказку о нас с Гарри, о том, как прекрасная принцесса долгое время сидела в высокой башне в одиночестве и с грустью смотрела вниз, на множество людей, но взгляд её всегда возвращался лишь к одному.

Я который час гипнотизирую часы. Мне кажется, что прошла уже вечность, но лишь секундная стрелка начинает двигаться в путь.

И вот я вновь взглянула на часы, и черная чернильная капля падает на твои листы, расползается по нимкак злокачественная опухоль, впитывается по самую твою обложку, и, даже перевернув десятки страниц, я вижу эту каплю, которая медленно превращается в тёмную пучину, разинувшую свою пасть и старающуюся сожрать мои воспоминания о солнце.

Это ужасное ожидание напоминает мне о шестом курсе в Хогвартсе, когда мой брат и Гермиона сопровождали Гарри в опасном поиске крестражей. Тогда я также садилась у огня в Гриффиндорской гостиной и бездумный взглядом смотрела на часы думая о том где же он.

Мне страшно. Я подавляю в своём сердце желание броситься в Аврорат и разнести там всё в его поисках. И запуская руку в свои рыжие волосы уже с проблеском седины, я пытаюсь внушить себе, что всё будет хорошо, ведь он обещал, чёрт возьми! Что он не уйдёт, не бросит меня снова на произвол судьбы, что он придёт и будет рядом всегда, как солнце.

Хлопок аппарации нарушает безмолвие моего дома. Я немедленно вскакиваю и бегу, спотыкаясь, к двери и на ходу решаю, что же сделать — наподдать ему за то что заставил меня волноваться или обнять, безудержно всхлипывая на его груди.

Но всё уже решили за меня. Ведь на пороге стоит не он, белоснежно ухмыляясь, а его напарник, Джон. Я пропускаю его в комнаты и предлагаю чай, но он вежливо отказывается и как-то странно, жалостливо смотрит на меня. В конце концов, я не выдерживаю и взрываюсь, заваливая его вопросами и срываясь на крик.

Он кидает заглушающее на дверь и подходит ко мне, беря за руки и смотря в мои дикие, от ужасных, обуревавших меня теорий, глаза. И тихонько произносит:

— Джинни... Мы, мы с Гарри, — он сбивается и пытается собраться с мыслями. — В Гарри попало неизвестное нам заклинание, и... — он вновь замолкает, и на меня накатывает подступающая истерика, — Гарри потерял память, прости.

У меня будто камень с души свалился, я вновь могла вздохнуть полной грудью, и крылья за моей спиной вновь распрямились ия была готова взлететь, ведь он жив, жив! Судорожно вздохнув, я будто вновь родилась и вдохнула пьянящий воздух счастья.

— Вы, похоже, ещё не поняли — он никого не узнает. Вообще.

_____________________________

В придверии наступления Дня Рожденья (11. 10) автора глава появилась раньше, чем планировалось. Мы с бетой искренне надеемся, что Вам она, наш дорогой читатель, придётся по-душе.

«февраль 2028 года»

Знаешь, мне кажется, что я схожу сума.

Я не знаю, какой сегодня день, месяц или год. Моя жизнь оборвалась апрельским вечером 2019 года, когда на пороге моего дома объявился Джонатан Грейс и объявил о потери памяти моего мужа. Я не выхожу из своей, нашей комнаты и сижу, уставившись за стеклянное, в трещинах, окно, и ничего не вижу. Окно уже мутное, грязное, и подоконник является своеобразным кладбищем для мелких насекомых.

Кажется, меня лишили родительских прав. Я знаю, что я законченная сука, раз бросила своих детей на произвол судьбы, но ничего не могу с собой поделать. Радует лишь то, что объявив меня недееспособной, наших детей отправили не в детский дом, а к нашим друзьям — Гермионе и Рону.

Первая, кстати, недавно приходила — пыталась вытащить меня из моей скорлупы и заставить прийти в себя. Она шептала что-то о том, что нужно жить дальше, не зацикливаться на проблемах и стать опорой для моих деток. И что она понимает? Понимает меня, мои чувства и пытается мне помочь.

Кажется, тогда я сорвалась на отчаянный крик, который долгое время глушила в себе. Она ничего не понимает! Откуда ей знать, что чувствует женщина, у которой отняли самое дорогое, что есть в её жизни? Откуда ей знать о том, что ты чувствуешь, когда от тебя отдирают часть тебя, твоё сердце? Она не имеет понятия о том, как это — жить, когда ты даже не можешь вдохнуть полной грудью; когда ты, как слепой котёнок, тычешься мордочкой в бетонные стены своей клетки и пытаешься выбраться отсюда, но не можешь; когда от застилающих глаза слёз ты не видишь ничего, кроме сумерек, и глаза твои уже больше похожи на щёлки.

Откуда ей знать?..

Я сомневаюсь, что ей знакомо чувство серой тоски, простирающее свои громадные щупальца к её сердцу, когда твой собственный муж при виде тебя лишь забито смотрит из облюбованного им угла.

Я задыхаюсь. Не стены давят на меня, нет. С каждым избитым вздохом в меня буквально впитывается осознание того, что это именно я, я! Я не доглядела, не спасла.

Я просто хотела счастья, понимаешь?* За него я боролась долгое время, выбивая из себя остатки глупых, девчачьих надежд, глуша свои слёзы в школьной подушке и закусывая внутреннюю сторону щеки до металлического привкуса крови.

И, о, мои запросы были очень велики по твоему мнению, Судьба? Конечно, ведь я просила Гарри Поттера, Золотого Мальчика, Избранного. Они мне были не нужны, пойми! Мне нужен был лишь мальчик Гарри с доверчивыми изумрудными глазами...

Разве я просила слишком много?..

И лишь фотографии на журнальном столике напоминают мне о том, что девятнадцать лет счастья всё же не были выдуманными мною и моей прогнившей верой в счастье.

И вновь предательски покатится слеза по увядшей не от времени, нет, от горя, щеке. И ведь правду говорят: не годы, а горе старит. Эта хрустальная капля медленно приближается к твоим жухлым, пожелтевшим листкам и сливается с чёрными чернилами, причудливо играя на контрастах, в конце концов, создавая серый цвет. Который так любил он.

В каждой пылинке я вижу его лицо; куда бы я ни пошла, воспоминания обуревают меня, не принося успокоения или смирения со своей участью. Где бы я ни находилась, я остро чувствую одиночество, пронзающие меня насквозь.

А в доме тишина. Здесь уже давно не услышишь хохота или детских криков, лишь одиночка по своей натуре — ветер иногда заглядывает в гости, пытаясь поиграть с моими совершенно седыми волосами.

Мне кажется, что я вот-вот услышу твои торопливые шаги наверху и детское, по-своему смешное ругательство о том, что папа опять разбудил их раньше времени. Я торопливо выскакиваю на лестничную клетку, подставляя руки под бросившуюся ко мне Лили и улыбаюсь.

Но Лили растворяется в затхлом и пыльном воздухе, топот наверху прекращается и детский смех лопается, как радужный мыльный пузырь, оставляя после себя лишь отчаянье и одиночество.

Все разлетелось к чёрту на куски, признай**.

Я была слепа, и лишь он открыл мне глаза, озарил мои сумерки, дал надежду. Лишь он.

И, уйдя из моей жизни, он подписал мне смертный приговор. Когда ступеньки уходят из под ног, и слышен лишь ветер в волосах я начинаю понимать, что, вероятно, человек несчастен в жизни настолько же, насколько счастлив.

Он всегда шептал о том, что я должна верить ему. И я верила, представляешь? Я была готова идти за ним на край света, в саму преисподнюю, лишь бы быть рядом. Я отдавал всю себя, всё своё тепло, и вытягивала его из пучин отчаянья, из валов боли и бремени вины.

И даже в школе Грейнджер, пытаясь меня как-то отвлечь, говорила что-то о том, что нужно забыть, идти дальше и даже о том, что я достойно лучшего. В принципе, и сейчас очень немногое изменилось, да? Она и сейчас говорит то же самое.

Но она не понимает. Я могу закрыть глаза на то, что он относился ко мне с пренебрежением, не слишком приятным дополнением к Рону или как к очередной девчонке, влюбленной в ореол его славы. Но я не могу закрыть глаза на то, что он только одним своим существованием открывал во мне новые, лучшие качества; что лишь из-за него маленькая, одиннадцатилетняя девочка вернулась в этот мир, не желая отправляется к праотцам. Я не могу закрыть глаза на то, что он, в отличие от многих других парней, желал действительно серьёзных отношений, а не прижать меня к стенке где-то в коридорах.

Поэтому, пожалуйста, не нужно говорить, что он меня недостоин или я достойна лучшего...

Пожалуйста.

________________________

* Я просто хотела счастья — Девочка, которая хотела счастья.

** все разлетелось к чёрту на куски — Я вас любил(1974 г.) Иосиф Бродский.

НЕ проверено!

«май 2036 года»

Я верила. Я верила, что ты придёшь.

Я ждала. Девятнадцать лет я неустанно следила за входной дверью в надежде увидеть твои чёрные вихри.

Я надеялась. И лишь эта надежда не давала мне уйти в запредельный мир безумия.

Я жила. Жила от одного похода в белоснежную комнату до другого.

К тебе уже года три уже никто не ходит, кроме меня. Всё потеряли ту надежду, которую так старательно взращивала в себе я.

Я вновь переступлю белокаменный порог и тут же наткнусь на оптимистичную улыбку медсестры. Она всегда мне улыбается, и я не знаю почему. У неё белые волосы и голубые почти прозрачные глаза, в которых плещется сочувствие.

У меня комок встаёт в горле, когда я пытаюсь вызвать в себе ответную улыбку, которая никак не хочет наклеиваться на моё старое, с морщинами лицо. У меня седые и редкие ресницы и я, пытаясь как в детстве подглядывать из под них, делая вид, что закрыла глаза, не могу. Сквозь них просвечивает солнце.

У лекаря какое-то через чур обеспокоенное лицо, но он пытается это скрыть, но тщетно. У него бегают глаза и он, почти каждую минуту взъерошивает свою кудрявую шапку волос, как это делал ты.

Ты причиняешь себе вред, Гарри. Ногтями ты расцарапал себе руки и чудом не задел жизненно важные артерии, а, благодаря твоим ежедневным показателям целители выяснили, что мозг атрофируется и нервные окончания совсем ни к чёрту.

Я заставляю прекратить старчески дрожать свою бескровную губу и дышу глубже, стараясь выровнять дыхание. Стараюсь выполнить дыхательные упражнения, но воздух комком застревает в горле и перекрывает доступ остальному кислороду.

Доктора обеспокоенно смотрят на меня и, спрашивают, не подать ли мне стакан воды. Отрицательно качаю головой и подавляю желание прошептать: «Яду!». Тебя перевозят в другую палату, с мягкими стенами, коротко обстригают ногти и бреют на лысо.

Руки, против воли сжимаются в кулаки, и я закусываю внутреннюю сторону щеки, пытаясь не закричать. И, почему то, я твёрдо знаю, что вижу тебя в последний раз.

Лекаря сочувствующе хлопают меня по плечу, кто-то гладит по щекам, стирая мои безвкусные слёзы и говорят о том, что понимают меня и что такое не редкость, когда кто-то из безумных пытается укоротить их жизнь, и то, что тебя признали социально опасным не для кого не ново.

А я не слышала их, ведь у меня перед глазами застыла лишь одна картина, где ты, забившись в угол и, выставив руки вперёд, смотря мне в глаза прошептал: «Кто ты?».

______________________________________

Всё. Конец. Последняя сознательная запись в дневнике Джиневры Поттер, которая чуть позже окажется в белоснежной палате с мягкими стенами.

10 страниц, 3 572 слова и одна поломанная судьба.