В Азкабане холодно и страшно (джен)

Здесь холодные каменные плиты и ледяной ветер, который гуляет в моих сальных кудрявых волосах. Здесь камеру заливает лунный свет и белые, светящиеся в темноте, мотыльки. Здесь сами камни высасывают из тебя силу и жизнь, здесь белый туман клубится уродливыми кольцами на шее, стараясь задушить. Здесь воняет рвотой и мочой. И кровью, да.

В Азкабане холодно и страшно. И одиноко.

Мимо проплывает уродливое существо, со зловонной дыркой вместо рта. Эта дыра открывается и закрывается, и в моей голове навязчивой трелью звенит желание зашить эту грёбанную дырку магловскими нитками, сшивая рваные обвисшие края между собой грубыми стежками, с силой втыкая иглу в склизкое податливое нечто. Дементор протягивает свою руку, пытаясь коснуться, но я брезгливо отворачиваю лицо и посылаю это нечто нахрен, ведь ему здесь нечего ловить своей уродливой дыркой. Нечто сердито шипит, выпуская зловонный жёлтый пар, который обволакивает всё моё бренное тело и тонкой струйкой забирается в рот, извиваясь кольцами и ложась на грудь, забираясь в копну волос и въедаясь в кожу. Пар пахнет кровью, потом и слезами; пахнет болью, пронзающей каждую клетку, пахнет палёными костями, разорванными сухожилиями и сожжёнными дотла нервами; пахнет солью и ржавчиной, пахнет опалёнными ресницами и алыми реками, с молочными, мертвенно бледными берегами.

Пар пахнет мною.

Он плавит кожу, кислотой разъедая её, сдирая своими обманчиво мягкими пальцами слои плоти и слизывая своим языком выступающие капельки крови. Гладит своими тёплыми шершавыми ладонями по оголённой спине, и податливая оболочка сходит, сползая отвратительными ошмётками на пол. Жёлтыми губами легко, будто бабочка, касается моих губ и высасывает жизнь из меня.

Когда я была маленькой, бабушка говорила, что, нам, Блэкам нужно идти до конца. Плевать до какого — победного или под знамениями проигравших. Она своим старческим голосом шептала что-то о бремени, которое никому, кроме нас, не вынести; о лишениях, которые нам придётся пройти и о крови, которую придётся пролить. От Вальбурги несло потом и разлагающейся плотью, но я, одиннадцатилетняя девчонка, с благоговением внимала скрипучему голосу старухи, на которую всем было уже плевать. Мать считала дни до её кончины и с нескрываемой ненавистью поглядывала на дубовую дверь в её комнаты, отец неодобрительно покачивал головой и постоянно отчитывал меня, порой доходя и до рукоприкладства, а Цисси мерзко хихикала, с торжеством взирая на мои раны и лиловые синяки по всему телу. Она всегда была всеобщей любимицей, девочка, похожая на ангела. Андромеда... В детстве она была слишком тихой, неприметной, и вообще не получала и крохи внимания общества, ну а я навлекла ненависть отца лишь тем, что не родилась мальчиком.

Туман змейкой вьётся перед глазами, и я яростно смазываю его своей костлявой рукой, сдирая собственными ногтями только-только зажившие коросты, и судорожно сжимаю кулаки в бессильной злобе.

Эта злость поселилась мелким червячком уже тогда, в детстве. Злость стала моей тенью, она дышала мне в затылок, опутывая своим смрадом лёгкие, и я дышала этой беспочвенной ненавистью, животной яростью и диким желанием смерти.

Мне было тринадцать, когда Вальбурга умерла. Зачахла безвольным веником у себя в комнате с перекошенной рожей и алой струйкой крови у уголка губ. Я помню, как дряхлый старичок с жадным блеском в глазах читал пергаментный листочек с чернильной надписью вверху, выведенной сильной, ещё не дрожащей рукой с красивыми завитушками: «Завещание». Тогда мне казалось диким, что всё, что осталось от единственного человека, которому я была нужна, — лишь дрожащий листочек с каплями чернил.

Ха, любимая бабуля завещала своей внучке фарфоровую куклу. Кукла была очень красивая, у неё было пышное серое платье и широко распахнутые глаза. Но за спиной у неё клубился жёлтый пар. Нарцисса очень хотела эту куклу, я помню. И я помню коктейль из ненависти и дикой ревности, который плескался в глазах сестры.

Кажется, я совсем не удивилась, когда спустя три дня после похорон не обнаружила фарфоровую куколку на кровати. Рядом лишь насмешливо поблескивал в утренних лучах солнца серый бант, да пара оторванных рюш. Маленький чёрный червячок плотоядно облизывался и сжирал мои органы, выгрызая дорожку к сердцу и мерзко хихикал, лукаво выглядывая из пустых глазниц. Я оттаскала Нарцису за её белые шелковистые волосы, изваляла её в грязи и сломала пару рёбер, осколки которых задели лёгкие, и, голову даю на отсечение, — моя любимая сестрёнка поминает меня добрым словом, каждое утро туго затягивая корсет. В ответ отец сломал рёбра уже мне и оставил подыхать в тёмном чулане для мётел, где воняло хлоркой и рвотой. А червячок, плотно набив пузо, лениво развалился на огрызках моего мира.

Туман обволакивает мозг и вызывает ностальгическую хрень, шарясь в моих воспоминаниях и тщетно пытаясь найти что-то светлое, чистое, счастливое. Зря стараешься, мой дорогой, я уже сказала грёбаной дырке, скажу и тебе — здесь нечего ловить, иди, погуляй. Туман зло шипит и с громким свистом вылетает из моего рта, грозит пальчиком, обещая прийти вновь. Я знаю, мой хороший, я буду ждать.

Я сползаю по склизкой стене, и беззубые рты ловят мои руки, засасывая в каменные стены, и удовлетворённо мурчат, обгладывая мои кости. В нос опять заползает запах крови, боли и слёз. Этот запах всегда стоит у меня в носу, и я иногда задаюсь вопросом: «Когда же он съедет оттуда, прихватив монатки?». И жёлтый пар, кривя свою дырку в подобии усмешки, шипит, что лишь тогда, когда сдохну я.

Поглядев в угол, натыкаюсь на забитый взгляд широко распахнутых кукольных глаз. Она ковыляет на своих фарфоровых ножках, протягивает руку и беззвучно открывает рот. У тебя не хватает одного глаза, и рука вся в трещинах и почему-то в крови. Ты садишься рядом со мной, опираясь на склизкую стену, и смотришь в душу своим единственным серым глазом, а я отковыриваю неровно склеенные кусочки на правой стороне твоего лица. Кусочки падают с громким звоном, и я чувствую, как рушится моё сознание, которое я крушу собственными дрожащими руками.

Вдалеке раздаются громоподобные шаги, и я испуганно вжимаюсь в стену, отталкивая куклу обратно, в её угол. Фарфоровые кусочки опадают, будто листья осенью, плавно и красиво, и луна, светящая в окно, имитирует, наверное, солнце.

Меня хватают за грудки, и чокнутый охранник трясёт меня как осиновый лист, орёт что-то малопонятное. Не могу разобрать ни слова, лишь жутко громкий гул стоит в ушах. Он на секунду замирает и смотрит своими карими глазами в мои. Никогда не любила кареглазых людей, они казались мне слишком поверхностными, пустыми. Рот, помимо воли расплывается в безумной усмешке, и я ласково выдыхаю ему в лицо жёлтый пар. Охранник хватается за горло и смотрит своими выпученными глазами, протягивая ко мне дрожащую в судорогах руку, и мешком с дерьмом падает на пол.

Я смеюсь. Громко, надрывно, оглушающе смеюсь. Смех отражается от каменных плит, от пола, потолка, луны, светящей в окно, от хладного тела охранника, и поглощается жёлтым паром, который я выпускаю изо рта тонкой струйкой.

Зловеще блестящие в свете луны осколки — всё, что осталось от столь любимой мною куклы. Они скулят, тянут ко мне свои невидимые руки и умоляют вновь собрать их, воссоединить.

Я показываю им средний палец и посылаю нахрен.

Ведь кукол нужно оставлять в детстве.

Даже фарфоровых.