Сердце ее Города (гет)

Джинни видела эти сны столько, сколько себя помнила. Хотя это, конечно, относительно: двадцатидвухлетняя Джинни первую половину своей жизни, можно сказать, не ценила. Все одиннадцать лет были похожи друг на друга: основательно приевшаяся Нора, свора старших братьев, штопаная одежда. Все самое интересное началось с первого года обучения в Хогвартсе. События, в которых было одинаково интересно и участвовать, и просто наблюдать за ними, продолжились и в последующие шесть лет. Неудивительно, что воспоминания о первых полетах на метле, о поддразниваниях братьях, которые грозили сестренке отправкой в Слизерин, исчезли из памяти Джинни, как пакеты со старой одеждой — за ненадобностью.

Джинни не помнит, когда заметила, что такие сны бывают только в ночи со вторника на среду и с пятницы на субботу. Он щепетилен, он придерживается раз и навсегда выбранного графика.

В этот раз она спрашивает его, устроившись на покрытом прохудившимся ковром полу возле его тахты. Он сидит на тахте, поджав ноги в лаковых туфлях под себя, и курит, высунувшись в круглое мансардное окошко.

— Почему именно вторник и пятница?

Сидя на полу, она практически копирует его позу: опирается локтями о край потрепанной тахты так же, как он опирается об оконную раму, почти так же поджимает ноги. Ей неудобно и холодно, сквозит по ногам, но изменить позу, переместиться ей даже не приходит в голову.

Она не смеет усесться на тахту рядом с ним. Джинни ни разу так не делала за все годы — она не знает точно, сколько их прошло, но уверена в том, что недели встреч сложились в месяцы, а месяцы — в годы.

Он никогда не ставил ей никаких условий, не приказывал, даже не очень-то, казалось, замечал ее присутствие. Но его желания будто бы витали в воздухе, неощутимые, но не оставляющие шанса сопротивляться. Джинни привыкла к его немногословности и переняла ее. Привычка молчать, когда не о чем говорить, даже отчасти переместилась в реальную, отделенную от сна жизнь.

Окошко мансарды выходит на север, справа уже заметно, как потихоньку светлеет небо, переходя из угольного в светло-синее. Он поворачивает голову на восток и щурится на свет. Движение выглядит каким-то змеиным. Джинни, вопреки всей иронии, привыкла определять его этим словом. Со змеей у него общие кажущееся (почему-то так думается Джинни) отсутствие эмоций и неторопливое сокрытие силы. Движется еле-еле, настороженно, будто сам побаивается, но одно неверное движение — схватит так, что не вывернешься, отравит.

Джинни задумывается, глядя на его ухо, полускрытое волосами, и не сразу слышит, когда он оборачивается и отвечает ей:

— Прорицания. Ты напоминаешь мне мою учительницу по Прорицаниям. Я ходил к ней всего один год, пятый курс, но запомнил ее. Занятия были по вторникам и пятницам.

Джинни хочется спросить, чем же она напоминает эту неведомую учительницу, но молчит, чувствуя, что какой-то неопределимый лимит произнесенных слов на сегодня исчерпан.

Он же снова высовывается в окно, с наслаждением затягиваясь. Рассветает слишком быстро, кажется, не больше двух минут прошло, как начало светать, а низкий скошенный потолок мансарды уже расцвечен золотистыми бликами от появившегося над крышами Города солнца. Это значит, что спящая Нора тоже встречает рассвет. Небо здесь всегда такое же, как в той реальности, где Джинни каждое утро просыпается. Правда, чуть-чуть различается воздух. Здесь он не теплее и не холоднее, не разреженнее и не гуще, он просто совершенно другой, иначе ощущается, и двигаешься в нем ты не так.

Джинни немного оттягивает момент ухода, разглядывая его аккуратную, слишком тонкую в суставе руку, спокойно лежащую на бедре, и подогнутую под себя ногу в черном лаковом ботинке. Джинни так долго смотрит на эту ногу, что не сразу замечает, когда он немного ерзает и между серым хлопчатобумажным носком и темно-коричневой брючиной появляется полоска кожи. Кожа, по-видимому, не знала загара: весь видимый участок лодыжки покрыт мелкими красными точками.

Он оборачивается, и Джинни вся вскидывается, ловит его взгляд. Он медленно кивает один раз и снова отворачивается к окну, возвращается к своей сигарете. Джинни знает, что это означает. Пора уходить.

Прежде чем выйти из мансардного чердака, она проходит несколько шагов по скрипучим деревянным доскам, замирает и произносит:

— Я ведь приду еще, так ведь?

— Придешь, — ответ уже столько лет неизменен и потому успокаивает. Эмоций в нем ни на кнат, но есть обещание. Это греет Джинни.

Путь обратно такой же, как и путь сюда, в мансарду. Джинни выходит с чердака и осторожно прикрывает за собой дверь, но вместо того, чтобы спуститься по лестнице вниз, поднимается на полпролета выше. Выйдя на крохотный балкончик с витыми гнутыми перилами, она пробует их руками на прочность. В собственном сне не упадешь и не ушибешься, но рефлексы, несмотря ни на что, дают о себе знать.

Взобравшись на перила, Джинни приседает и отталкивается от них носком ноги. Она прыгает по одинаково красным, но различающимся по высоте черепичным крышам, каждый раз сжимаясь, как пружина, и распрямляясь в полете.

Сейчас особенно чувствуется отличие этого воздуха от обычного земного. Он будто подхватывает тебя в полете под руки, толкает в спину, развевает, дразнясь, юбку при каждом прыжке. Это только прыжки, но у Джинни не поворачивается язык так их назвать. Это полет, настоящий, тот, при котором ветер дует не в лицо, а всегда только в спину, тот, которому все окружающее подчиняется, которого ты ждешь с нетерпением, чтобы ощутить чувство единения с Городом, когда вы вместе радуетесь движению.

В последнее время эти сны стали ярче, рельефнее. Джинни постепенно, незаметно для себя забросила метлу — бьющий в лицо ветер не мог сравниться с ощущением согласной со всеми твоими действиями реальности.

Нагретый уже поднявшимся выше крыш солнцем шифер приятно чувствуется подошвами босых ног. Солнце уже залило светом все, кроме разве что его мансарды. Там солнце появляется, когда у него хорошее настроение, и исчезает, если он не в духе. Джинни хочется верить, что с ее уходом блики солнца в мансарде хотя бы потускнели. Что ему не совсем все равно.

То, что небо в Городе всегда такое же, как у нее над головой, Джинни выяснила давно. В пасмурные ночи и утра ей приходилось идти к нему и возвращаться под заволоченным облаками небом, пару раз даже под вспышками грозы. Впрочем, ни дождь, ни снег, ни иней тут не выпадают. Когда Джинни дремала во время ночных дежурств в Святом Мунго, ей приходилось и идти, и возвращаться по темноте.

К слову, в день, когда им, студентам колдомедицинской школы, накануне практики в больнице устроили масштабную проверку, Джинни ожидала, почти предчувствовала, что ее признают невменяемой и поместят, недолго думая, в соседнюю с Локхартом палату. Но нет, Джинни оказалась совершенно здорова. Ее даже похвалили — за выносливость. Еще бы, расти в многодетной семье и с детства не слезать с метлы...

Путешествие по черепичным крышам сквозь залитый солнцем воздух заканчивается возле входа в парк. Парк — действительно странное место, если это применимо к какой-либо части Города, и вызывает у Джинни ассоциации с самыми жуткими зарослями Запретного леса. Впрочем, он всего в полкилометра шириной и с широкой пыльной дорогой, выложенной обожженным красным кирпичом.

Джинни минует эту полосу как можно быстрее — после первого курса, в конце которого она чуть не умерла, ее пугает любая темнота, неопределенность. К тому же мелкий песок на дороге неприятен босым ступням.

Пройдя по дороге вбок, к ручью, она продирается сквозь кустарники — львиный зев, сирень и что-то еще — и выходит к Мосту. Огромный, заросший мхами, лишайниками и кукушкиным льном каменный Мост всегда вызывает у нее некоторый трепет. Это граница между двумя мирами, линия разделения, пограничный пост. Конечно, перейдя его, Джинни не проснется немедленно, но за ним все немного теряет краски, выцветает. За Мостом нет такого ошеломительного ощущения легкости, безмятежности, которое преследует Джинни в пределах Города.

Джинни доходит до половины моста, перевешивается через каменную ограду, смотрит на гладкие, обглаженные водой камешки ручья. Звон воды прорывается сквозь глухую тишину неохотно, будто издалека. Эта тишина висит в пределах всего Города подобно тяжелой паутине, которую не сметают годами, но Джинни замечает ее только у ручья — его звон нарушает ее, хоть и не может преодолеть.

Небо над Мостом всегда ненамного темнее, чем над Городом или над Полем. На Мосту всегда будто лежит тень. Джинни ненадолго задерживается тут, поглаживая холодные камни, расставаясь с Городом до пятницы. Потом будто срывается с места, бежит через Мост на другую сторону ручья так быстро, что ей не хватает дыхания, а сердце бешено заходится.

Высокая, по пояс, трава на Поле совершенно выжжена, а солнце, кажется, в разы ярче. Джинни бежит по Полю, срывая дыхание, к Перекрестку, возле которого, совсем как в старинной сказке, лежит большой круглый камень-голяк. Правда, без каких-либо надписей.

Джинни только так называет это место — Перекресток. На самом деле количество дорог, расходящихся в разных направлениях, не поддается подсчету. То их бесконечно много, то всего две-три — сколько именно, Джинни не берется сказать.

Каждая тянет к себе, манит, и от этого притяжения отчетливо пахнет ужасом. Джинни ни разу не сворачивала с выбранного пути на какую-либо дорогу. То ли от ощущения ненужности этого действия, то ли от страха, что она может завести ее туда, откуда не выберешься. Ведь даже из Города ей приходится каждый раз буквально вытаскивать себя за шкирку. Если бы не его лаконичные приказы, она, наверное, поддалась бы себе и осталась в Городе намного дольше.

Джинни аккуратно переступает камень и укладывается на продавленное место в траве, сворачивается калачиком, прислушиваясь к приглушенному реву ветра над головой. В контраст к глухой тишине над Городом на Поле всегда что-то завывает, ветер треплет волосы. Особенно заметно это над Перекрестком.

Джинни, кажется, успевает разглядеть потоки ветра, спиралью завивающиеся прямо над ее головой, прежде чем закрыть глаза...

... И проснуться.

В следующий раз Джинни, вопреки обыкновению, не торопится в Город. Медленно бредет, откидывая с лица липнущие грязные волосы — после тяжелого дня в лазарете свалилась спать, не успев вымыть голову. Потом останавливается, срывает легко мнущуюся сухую травинку — ветер отзывается недовольным бурчанием — и подвязывает волосы на затылке в высокий хвост. По пути несколько раз оглядывается, вертит головой, стремясь запомнить Поле. Но через Мост и Город, вопреки обыкновению, проносится, как маленький рыжеволосый вихрь.

Он даже не оборачивается, когда старая дверь недовольно скрипит, а Джинни кидается на пол возле его тахты. Он по-прежнему сидит, поджав ноги под себя, но теперь не курит, а рисует акварелью, положив на колени картонку с прикрепленным к ней листом гладкого пергамента. Коробочка с акварелью лежит на его бедре, к спинке тахты прислонена алюминиевая банка из-под маггловского пива, на ее ободке разложены две кисти. Третьей он водит по бумаге, время от времени обмакивая ее то в банку, то в краски, и вытирая о собственные штаны.

Джинни некоторое время просто наблюдает за ним, замерев на коленях посреди комнаты, и, наконец, встает. Бесшумно проходит через комнату и впервые за десять или около того лет садится на диван рядом с ним.

— Гарри зовет меня замуж, — ее голос звучит отстраненно и даже отчасти довольно. По крайней мере, не скажешь, что произносящая может иметь что-то против высказанного факта.

Он смотрит на нее мельком и тут же, не произнося ни слова, возвращается к своей работе. Джинни скашивает глаза, надеясь, что ее ужимки останутся незамеченными. На пергаменте — довольно точное и какое-то невозможно живое изображение Моста, ведущего в Город. Джинни будто вживую слышит звон ручья, стрекот кузнечика в Поле, едва заметное завывание ветра, чувствует запахи сырости и осоки, ощущает, как ступни покалывают мелкие камешки, а кончики пальцев ощущают мягкость мха.

— Откуда ты знаешь это место? Ты разве там был? — произносит Джинни еще до того, как понимает, что открыла рот. Как ни странно, ее вопрос не игнорируют. Он поднимает голову и отвечает, пряча в уголке рта усмешку:

— Разве не очевидно? Я часть этого места. Или, если тебе угодно, это место — такая же часть меня, как это, — он демонстрирует замершей Джинни собственную холеную ладонь.

— Как это? Разве ты не... — он молчит, обводя ее насмешливым ожидающим взглядом, и она, сглотнув комок в горле, продолжает: — не Том Марволо Реддл...

При этих словах его красивое лицо перекашивается, и Джинни на секунду охватывает страх. От него какие-то мгновения исходит такой всепоглощающий гнев, что кровь буквально застывает в жилах. Но тут же все прекращается, лицо снова становится холодной маской, и Джинни даже чувствует отзвук сожаления. Она так привыкла к отсутствию эмоций на его лице, что эта короткая вспышка буквально ошеломила ее, поразила. Видеть это непривычно, и хочется еще.

— Нет, Джинни Уизли. Я, как и все это место, остаток пребывания тут названного... названной тобой личности, — его голос холодный, отстраненный. Джинни потирает пальцами подбородок и осторожно интересуется:

— Но почему тут оказался ты? Я понимаю, что он мог создать Город, и Город мог остаться... Но тебя? Почему ты тут сейчас, ведь он ушел, не так ли?

Том (Джинни заставляет себя так звать его — безликое «он» попахивает страхом и благоговением по типу «не произносите имени Его всуе») насмешливо щурится и говорит, намеренно растягивая слова, чем непроизвольно напоминает Джинни Драко Малфоя:

— Потому, что ты, моя дорогая Джинни Уизли, этого захотела. Когда этот мальчишка вспорол мою тетрадь клыком василиска, — его лицо при этом дергается, — часть моей души, попавшая в тебя, была убита. Насовсем, — Том разводит руками в стороны, будто бы желая показать, что он тут не при чем. Мокрая кисть по-прежнему зажата в его правой руке между указательным и средним пальцами наподобие сигареты.

Джинни мотает головой.

— Но он же... Том же сам сотворил это все, так ведь? — Джинни обводит рукой пространство вокруг себя. — Почему ты говоришь так, будто это я все это создала? Что меняет то, что он был убит, ведь я же не изменяла тут ничего. И оставить тебя тут я не могла хотеть... вообще не могла!

Том качает головой.

— Какое отрицание очевидного, — произносит он низким голосом, плохо вяжущимся с его, в общем-то, мальчишеской внешностью. — Верно, Том создал это место. Точнее, потеснил глупые девчачьи мыслишки, — Том произносит последние слова с особым ехидством в тоне. — Но что делать с этим созданным местом, решать было тебе, Джинни Уизли. Ты могла снова затопить его своими детскими мечтами о неповторимом Гарри, ненавистью ко мне и фасонами детских платьишек. Но ты этого не сделала. Не могу сказать, чтобы я был огорчен этим, — произносит он с едва заметной горечью в голосе.

— Стой... Это место существует в моей голове? — спрашивает Джинни, скорее чтобы удостовериться. Она вряд ли могла гулять во сне где-то еще, но убедиться в этом все равно стоит.

Вместо ответа Том возводит глаза долу.

— Нет, погоди, так зачем же мне было оставлять в своей голове Тома? Мало я кошек убивала под его властью, ты хочешь сказать! Зачем мне это, по-твоему, было нужно?

Лицо Тома озаряется одновременно вспышками гнева и презрения. Джинни невольно поражается — столько эмоций на этом красивом лице она, пожалуй, не видела за все десять лет. Но она любуется этими эмоциями, в то же время не желая себе в этом признаваться.

— Ты не помнишь, девочка? Так я напомню тебе! Ты доверяла мне свои влюбленные слюни, зависть к своим старшим братьям и девочкам, у которых одежда была новая, не ношеная кем-то ранее! Ты вложила в мою тетрадь — в меня — столько своей души, что я смог беспрепятственно проникнуть в твою голову, завладеть твоим телом! Тебе необходим был собеседник, которому можно было это все выплеснуть, поэтому ты и оставила меня тут. Тебе было это жизненно необходимо, и ты мне доверяла!

Джинни не замечает, что начинает кричать. Ее захлестывает гнев, но, впрочем, на такую же долгую проникновенную тираду, как у Тома, ее не хватает. Таланта к риторике у нее никогда не было.

— Я доверяла тебе? Может, это и было, но когда — на первом курсе! Разве я не знала, что ты хотел убить Гарри? Разве я не ненавидела тебя все эти годы?

Том, приподнявшийся было с тахты, снова падает на нее, опирается плечом о стенку, затылком — об оконную раму. Прикрывает рукой глаза.

— Доверие не испаряется так просто, девочка. Первое слово дороже второго. Более того, тому, чего ты не видела, ты не можешь доверять в полной мере. А ты не слышала даже воплей, что я издавал, когда меня выгоняли из тетради, которой ты доверила свою душу! Да о чем я говорю. Ты даже меня и Тома не связываешь! Ты говоришь мне в лицо о нем «он», а меня, видимо, считаешь кем-то другим.

Джинни поудобнее устраивается на тахте, кладет ногу на ногу, складывает руки на коленях. Закрывшись от него, она чувствует себя увереннее.

— Ты же сам говорил, что ты не Том. Что ты только... остаток.

Том пожимает плечами.

— Я обитал в этом теле, я проник в твою душу. Ты запомнила меня таким, каким я был на самом деле, но воспроизвела не то чтобы совсем точно. В какой-то мере изменила меня под себя. В частности, подчинить тебя я уже не смогу. Если бы у тебя было бы чуть больше тяги к подчинению... — он хмуро усмехается, — впрочем, нечего говорить о том, чего нет. Так или иначе, никто не знает Темного Лорда лучше, чем ты, Джинни Уизли. За исключением меня. Я помню все его прижизненные деяния, посмертных же нет и не будет.

Джинни вздрагивает. Его последние слова звучат почти как смертный приговор. Репортаж с Того Света, сказала бы, наверное, Скитер.

— Как — прижизненные? Ведь ты даже не крестраж, ты остаток крестража! У тебя не могло быть связи с ним!

Том пожимает плечами.

— Я обособлен от хранителя, Джинни Уизли, поэтому связь была теснее. Вот и все, — поболтав кисточкой в банке из-под пива, он вытирает ее о штаны. — Тебе пора идти, невеста Спасителя. Тебя ждет твой жених.

Джинни открывает рот, чтобы задать еще один вопрос, что мучил ее еще со среды, когда Гарри сделал ей предложение. Но не осмеливается. Что бы Том ни говорил, хозяином пусть не Города, а мансарды, является он. Как бы Джинни ни отпиралась, она не захватчица. К тому же это место слишком красиво, чтобы просто так менять его под свои вкусы.

Вместо того чтобы спорить, Джинни мягко забирает с колена Тома незаконченный акварельный рисунок и выдергивает из своих волос плотную, точь-в-точь хорошая лента, травинку. Держа ее в руке, закрывает глаза, сосредоточившись, а открыв их, видит на своей ладони то, что ожидала увидеть — небольшую канцелярскую булавку из тех, которыми в Мунго прикрепляли к доскам объявления.

Под аккомпанемент молчания Тома прикрепив его рисунок справа от мансардного окошка, Джинни аккуратно приглаживает давно уже сухой пергамент ладонями и выходит. Давний ритуал прощения — вопрос и обещание возвращения — остается непроизнесенным. Джинни и так теперь знает, что ничто уже не может помешать ей вернуться.

Через Город, Мост и Поле она проходит, не торопясь и не задерживаясь, с мыслью, которая удивительно успокаивает: «Это все — мое!».

За время, прошедшее от пятницы до следующего вторника, Джинни никто не узнает. Она настолько задумчива, погружена в себя, что даже колдомедики в Мунго стараются не давать ей лишних поручений в страхе, что она, задумавшись, прольет необходимый всей больнице запас зелья или вколет лекарство не в вену пациента, а в бинт.

Молли Уизли, естественно, беспокоится за дочь. Беспокойство нарастает, и в воскресенье, пока Джинни ходит в магазин по ее поручению, она вызывает в Нору Гарри с тем, чтобы выяснить, не ссорились ли они. Гарри только разводит руками, но, в конце концов, поддавшись давлению миссис Уизли, застенчиво признается, что в минувшую среду сделал Джинни предложение, дав на размышления две недели. Услышав это, Молли крепко обнимает своего практически зятя и успокаивается. Беспокойством девушки перед замужеством можно объяснить что угодно, сама она, помнится, даже захворала посреди июля, узнав, что мифическая свадьба будет через какой-то месяц.

Гарри же уходит, взяв с Молли обещание ничего не разглашать. Последнее она, как ни странно, сдерживает, не поделившись даже с мужем. Скорее из желания сделать ему сюрприз, чем из намерения сдержать данное слово.

Джинни меж тем так ничего и не решает. Она идет по Полю и переходит через Мост в той же глубокой задумчивости. Прыгая по крышам Города, она даже пару раз чуть не падает, потеряв сосредоточенность, в узкие темные дворики-«колодцы». Ее спасает от падения только воздух, вовремя подхвативший подобно страховочной сетке.

В мансарду Тома Джинни заходит тихо-тихо, на цыпочках, неслышимо прикрывает за собой дверь и наконец произносит:

— Здравствуй.

К слову, это первый раз, когда она догадывается поприветствовать его. Раньше она не считала его, что ли, достаточно человечным, чтобы здороваться и прощаться, как все обыкновенные люди.

Он наклоняет голову в приветственном кивке и задумчиво отвечает:

— Ты все-таки пришла...

Джинни пожимает плечами.

— Ты думал, что может быть иначе? Разве я могу не прийти?

Он поднимает голову, и его губы перекашиваются в знакомой неприятной ухмылке.

— Конечно. В этом месте у тебя есть выбор, что делать. Если не захочешь, можешь не приходить, — он приглаживает свои и без того идеально лежащие волосы и говорит отстраненно, будто ни к кому не обращаясь: — Я же вижу, что ты чувствуешь. Ты вся истерзалась от отвращения, которое должна была испытывать из-за того, что в твоей голове живет Темный Лорд. Но не испытываешь. Более того, тебе все это время было жизненно необходимо приходить сюда по вторникам и пятницам. Ты даже позволила мне диктовать условия, когда тебе приходить и на какое время.

Джинни передергивает. Она произносит с ехидцей в тоне, но при этом с тайной надеждой, что Том поможет ей разобраться в себе:

— Раз ты так много обо мне знаешь, больше, чем я о себе знаю, скажи, зачем мне сюда приходить? Ты выгонял меня, когда хотел, ты даже не говорил со мной — до недавнего времени!

— Поражаешься собственной непоследовательности? — едко произносит Том и вдруг смягчается, говорит уже мирно: — Значит, тебе нужен был тот, кто мог молчать с тобой. Твой героический Гарри, видимо, не мог тебе этого дать. Я — мог.

Джинни некоторое время разглядывает собственные ладони и, недолго думая, усаживается на пол. Подтягивает к груди колени.

— Я еще в пятницу хотела спросить... Когда я выйду замуж за Гарри, ты... — немного помявшись, она робко спрашивает: — Ты исчезнешь?

Том приподнимает брови. Это выглядело бы по-мальчишески, как-никак, Тому всего восемнадцать, если бы не выражение брезгливого презрения на его лице.

— С какой это стати я должен исчезнуть?

— Но мы же с Гарри еще не... Мы с ним не...

— И что это меняет?

Джинни беспомощно пожимает плечами.

— Я не знаю. Но я бою... Мне кажется, что ты можешь после этого исчезнуть.

— Эх, знал бы я, что мне придется сопли девочкам из семей предателей крови подтирать... — почти неразличимо бормочет Том и продолжает, прежде чем Джинни успевает открыть рот: — Это зависит от того, как ты воспринимаешь меня и Поттера. Он и я, по-твоему, соперники? — произносит он с невозможно презрительным выражением на лице, но при этом, замечает Джинни, его щека слегка подергивается. Будто от сдерживаемого волнения.

Джинни закрывает руками глаза, но тут же отводит их, смотрит на Тома пристально. Ей приходится напомнить, что она находится в собственной голове и этому человеку (или не человеку, кем бы он ни был) можно доверять, чтобы произнести:

— Наверное, да...

Том передергивает плечами, складывает руки на груди и говорит раздраженно:

— Значит, тебе придется выбирать между ним и, — отчетливый горький смешок, — мной! — внезапно поднявшись, он проходит через комнату, становится на колени перед Джинни, хватает ее за ворот платья и шипит в лицо: — Знаешь, чего я боялся? Что ты сама в меня втрескаешься! Ведь ты меня создала, девочка. Под себя подстроила остатки меня! Я — твой чертов принц, «настоящий мужчина», каким ты его себе представляешь. Ты не смела приближаться ко мне до последнего времени, и я был рад этому. Знала бы ты, как я устал от людей!

Джинни обмирает, глядя в красивое лицо, перекошенное от злости. Глаза Тома то ли от освещения (за окном уже начинает светать), то ли от бешенства меняют цвет. Вызревают в темно-синий, из синего переходят в коричневый, резко зеленеют, как у дикой кошки, а зрачки вытягиваются в вертикальные щелочки перед тем, как радужка вызреет в красный.

Джинни вырывается из его захвата, становится на колени перед ним и укладывает его голову себе на плечо, вздрагивая, когда его мягкие губы проходятся по ее шее. Том замирает на секунду, а потом обхватывает ее за талию обеими руками. Джинни перебирает его волосы, дует, не удержавшись, в затылок. Когда она так делала с Гарри, он начинал смеяться и рвался поцеловать ее. От воспоминания Джинни передергивает, ее будто выкидывает в реальность, хоть она и остается в своем сне. Она вовремя пресекает свою попытку оттолкнуть Тома, но тот только вздыхает и отстраняется сам, не убирая, впрочем, рук с талии Джинни.

— Теперь ты понимаешь? — говорит он странным севшим голосом. Его глаза остаются светло-карими, но при этом лихорадочно блестят. — Я не могу противиться тебе. Я стану таким, каким ты захочешь меня видеть. Тебе нравилось обоюдное молчание, тебе было этого достаточно. Но каким ты захочешь видеть меня теперь...

Джинни гладит его по щеке, прерывая речь, и тут же порывисто целует его лицо там же, где только что были ее пальцы. Ее охватывает жалость, щемящая нежность и вина. Она познала, что такое абсолютное подчинение, от него же, и не хочет теперь платить ему той же монетой.

Не удержавшись и пригладив напоследок его волосы, она поднимается с колен. Том послушно убирает руки с ее талии, она расправляет юбку, смявшуюся от сидения на полу, неловко кивает ему и уходит, не закрывая за собой дверь.

Следующие три дня беспокойство Молли за Джинни утихает. Дочь будто бы проснулась, движения ее даже точнее, чем обычно, взгляд увереннее. Задумчивость из взгляда никуда не пропала, но теперь она не погружена в свой мир, а, кажется, изучает окружающую ее реальность.

Гарри каждый день приходит в Нору, но даже не дотрагивается до Джинни, не говоря уже о частых прежде поцелуях или объятиях. Джинни его отстраненность в сочетании с мечтательными взглядами кажется осторожностью охотника, который заманивает зверя в свои силки так, чтобы уж наверняка. Она знает, что ее задумчивость заметна, и уверена в том, что Гарри принимает ее на свой счет. В этом он почти прав, все эти мысли, которые, кажется, грозят разорвать Джинни череп — следствие его слов, произнесенных в прошлую среду. Но в них, в мыслях, фигурирует в основном не он.

В пятницу Джинни целый день думает о том, что ей приснится сегодня, и рассказ Гарри, который, как и обычно, приходит в Нору в обеденный перерыв, врывается в ее мысли подобно «Хогвартс-Экспрессу», прибывающего на станцию 9¾.

— ... Понимаешь, от этих сведений жизни людей зависят! Ведь он накладывал Круциатус и на своих людей, но тот же Люциус Малфой артритом и неврозами сейчас не страдает, в отличие от тех несчастных! Ладно я — под него всего раз или два попал за всю Войну, а как быть с теми, кто в плену каждый день под ним орал?

— А как же супруги Лонгботтомы? — вставляет Джинни, очнувшись и сообразив, что предмет обсуждения напрямик связан с человеком, о котором она неотрывно думает все последние дни.

— Да в том-то и дело, на них, кажется, накладывалась другая версия заклинания. Позже его, видимо, модифицировали, и пагубное действие стало не немедленным, как было у Лонгботтомов, а отложенным. Зря мы радовались, когда оказалось, что на Дике Крессвеле, например, никак не проявился Круциатус, который накладывали на него несколько раз в течение двух или трех дней. Но сейчас он будто враз состарился, артрит, болезнь Паркинсона...

— А зачем им это было нужно? — спрашивает Джинни, чувствуя, как все ее тело охватывает мелкая дрожь. Она отчетливо понимает, что Том был прав. В ее голове действительно никак не вяжутся темноглазый красивый мальчик из ее снов и убийца, который заставляет своих жертв чувствовать последствия пыток и через пять лет. Один из них для нее человек, другой — нелюдь.

— Да как же — зачем... Чтобы можно было пытать без боязни, вот зачем! — горько усмехается Гарри. — Лестрендж перестаралась с Лонгботтомами, вот и во втором, так сказать, раунде доработали заклинание, чтобы человек мучился до тех пор, пока себе горло не порвет в кровь, пока не станет хрипеть вместо того, чтобы кричать, но с ума не сошел и сознания не потерял! Компенсацию чуть отложили, вот и все...

Джинни не удерживается и спрашивает:

— А кто же может знать о том, как избавлялись от последствий? Ты Малфоя, например, спрашивал?

— Да не спрашивал, допрашивал с Веритасерумом... Но он и правда ничего не знает. Давали ему после «забав» какое-то зелье, отвратительное на редкость, зеленая жижа... Но кто ж может сказать, что это за зелье было, когда даже определенная модификация Оборотного зелья может такой же быть! Черт, я почти уверен, что это зелье делал Снейп, был бы он жив...

Джинни впервые за последние дни замечает под глазами Гарри здоровенные синяки, видит, как он трет виски, пытаясь избавиться от сонливости. В ворох ощущений, постоянно сопровождающих ее в последние дни — растерянность, безразличие к происходящему вокруг, страх — примешивается вина. Со своими снами и размышлениями совсем о Гарри забыла.

Джинни тут же вспоминаются слова Тома: «Значит, тебе придется выбирать между ним и мной!». Что же это — в этом матче Том пока что ведет?

Теперь Джинни становится по-настоящему страшно, она будто впервые осознает, во что вляпалась. Играть в любовь с мальчиком из ее снов, который к тому же является бывшим Темным Лордом? Как же, как же...

Джинни смотрит на Гарри, широко распахнув глаза, меж тем как он с тихим стоном роняет голову на руки:

— Черт, да я бы даже Волдеморта умолял рассказать, что это за зелье — чуть не треть магглорожденных умрет в течение полугода, если мы не разгадаем его... Образцов не осталось даже у Малфоя: зелье, видимо, готовили строго определенными порциями, как раз чтобы не досталось никому... Чертов злорадный ублюдок, не будь его душа уничтожена, точно бы радовался сейчас, что люди мучаются!

Джинни вздрагивает, у нее мелькает мысль, что Гарри каким-то образом узнал о том, что «злорадный ублюдок» живет — если это можно назвать жизнью — в голове его девушки. Она в который уже раз за недлинный обеденный перерыв заглядывает ему в лицо, но Гарри этого даже не замечает. Видимо, решив, что печальных рассказов на сегодня хватит, он торопливо жует бутерброд и отхлебывает чай из кружки с гриффиндорскими львами, которая в Норе неизменно стоит в углу столешницы и считается принадлежащей ему. Лицо Гарри было бы расслабленным, почти безмятежным, если бы не въевшаяся в черты за последние месяцы усталость.

Когда Гарри уходит, заменив уже привычный прощальный крепкий поцелуй еле заметным касанием руки, Джинни позволяет себе точно так же, как он за полчаса до этого, застонать, уронив голову на руки. Ну и ситуация, хоть на бумажке расписывай, чтобы разобраться.

Джинни, тихо радуясь, что сегодня занятий в школе колдомедиков не намечается, ссылается на головную боль и отправляется в кровать. Тот мир ей и правда послушен, сон приходит практически сразу и, несмотря на то, что еще даже ночь с пятницы не настала, тот самый.

Джинни рассказывает Тому все, не торопясь и не позволяя эмоциям проскальзывать в интонацию. Последовательно выкладывает все предположения Гарри: то, как Лонгботтомы обезумели от Круциатуса, изменение модификации заклинания во Вторую Магическую Войну для того, чтобы людей можно было пытать без риска довести их до сумасшествия или даже простого обморока, пока те не выдадут все тайны, и, наконец, отсроченное влияние заклинания, которое теперь медленно убивает многократно попадавших под него в течение Войны, лишая последовательно способности двигаться, магии и разума. Закончив, она вертит маленький браслет из необработанного янтаря — подарок Гарри, трет рыжеватые камешки друг о друга до тех пор, пока эластичная нитка, на которые они посажены, практически полностью не истончается. Не желая даже во сне потерять подарок Гарри, стискивает собственные пальцы, выкручивает их до тех пор, пока суставы не хрустят. Звук в комнате кажется ужасающе громким, и Том, наконец, отворачивается от окна, на котором он до этого рисовал пальцем какие-то узоры.

— Чего же ты от меня ждешь? — произносит задумчиво.

Джинни спрашивает порывисто, не заботясь о том, что почти задыхается:

— Скажи хотя бы, догадки Гарри верны?

Том пожимает плечом, затянутым в ткань строгого пиджака. Джинни на секунду задается вопросом, почему он носит маггловскую одежду, но тут же отметает его. Сейчас важнее другое.

— Вполне. Твой женишок оказался не таким идиотом, каким я его считал.

Джинни вспыхивает. Согласия на брак она пока что не давала, и повода Тому оскорблять Гарри вроде бы не было, так почему же он так говорит?

— И... Ты знаешь противоядие? Зелье, которое может помочь от последствий?

Голос Тома тускл и безразличен.

— Его нет.

Джинни отпрядает от него, дыша тяжело, будто загнанная лошадь. Она раззадорила себя, пока говорила с Гарри. Идя сюда обычным путем — Поле, Мост, черепичные крыши Города — она рассчитывала получить ответы на все вопросы сразу же. «Нет» Тома, обрубающее сразу все надежды и вопросы, будто перекрывает ей доступ воздуха.

— Почему — нет? Почему тогда у Малфоя не проявляются последствия, а у тех несчастных магглорожденных, — лицо Тома при этом слове перекашивается, — проявляются?

— Малфой пил зелье, это верно, — неторопливо произносит Том. Каждое слово его веско, будто удар маятника напольных часов. — Но это зелье предназначено, чтобы применять его или до, или сразу после заклинания. Прошло уже пять лет, теперь, когда организм изменен, зелье уже не поможет.

— Но его можно же модифицировать?

Том снова пожимает плечами, рассеянно глядя в окно.

— Создатель зелья, я думаю, может.

— А кто, кто создатель?

Том переводит взгляд на Джинни. Джинни впервые за весь разговор понимает, как ему тяжело произносить это все. Он будто превозмогает себя, уговаривает себя открыть рот, пошевелить языком, вытолкнуть из легких очередное слово.

— Северус Снейп. Он же дорабатывал заклинание.

Джинни качает головой. Она верит Гарри, который убежден в невиновности Снейпа, но теперь ей трудно представить, как человек, верный Светлой стороне, мог создавать пыточное проклятие с отсроченным действием. Том, будто прочитав ее мысли, еле заметно усмехается и добавляет:

— Я проверял его действие и тщательно следил за пленниками. Снейп... У него не было шансов увильнуть, если ты беспокоишься об этом. Можешь по-прежнему верить ему, если хочешь.

— Он мертв.

Том поднимает обе брови, качает головой и тут же фыркает, явно удерживаясь от открытого смеха. Джинни следит за представлением со слегка открытым ртом.

— Я не думаю, что это так, девочка.

— Но Гарри рассказывал...

Том тут же становится серьезнее, объясняет Джинни спокойным голосом, хотя, видимо, ситуация продолжает его веселить, он то и дело усмехается:

— Что Поттер рассказывал, неважно. Что бы он ни думал, я не собирался убивать Северуса Снейпа. Я всего лишь хотел убить трех зайцев одним выстрелом — победить его, присвоив себе окончательно Бузинную палочку, припугнуть — некоторые сомнения в его лояльности у меня были — и сделать так, чтобы ближайшую пару часов он не вертелся у меня под ногами.

— Но змея...

— Я рассчитывал расправиться с мальчишкой за час-два и забрать Северуса из Хижины после этого. Моя умница Нагини по моей команде впрыснула ему минимум яда и законсервировала раны с помощью своей слюны. Мисс Уизли, вы обнаружили тело Северуса Снейпа в Визжащей Хижине — вы ведь искали его?

— Дракучая Ива была сожжена кем-то в ту ночь...

— Что и требовалось доказать, — Том широко разводит руками. На его лице самая широкая ухмылка из всех, что Джинни помнит за последние две недели. До этого времени оно постоянно напоминало бесстрастную маску без какого-либо признака эмоций. — Я уверен, что Северус Снейп ее и сжег. Мы болтались с мальчишкой три-четыре часа, за это время он мог очнуться и убраться из Хогвартса куда угодно, тем более что его палочка оставалась при нем.

Джинни автоматически щипает себя за руку, но не просыпается. Том издает тихий, но отчетливый смешок. Он выглядит чертовски довольным, будто его забавляет тот факт, что один из его бывших приближенных, пусть и предатель, сумел обдурить кучу авроров и Гарри Поттера.

Джинни хочется возразить, чем-то сбить с его лица эту самодовольную ухмылку, но она не находится и вместо этого спрашивает взволнованным севшим голосом:

— И... где же его искать?

Том продолжает откровенно веселиться, но вдруг какая-то мысль будто пресекает его веселье, он опускает голову, отводит взгляд в сторону, задумчиво изучая узор на потертом ковре. Джинни слегка затаивает дыхание.

— Я бы мог, конечно, назвать тебе адреса нескольких домов в разных странах, которые были зарезервированы для моих ближайших сторонников, но тогда кто тебе поверит? Ты... — Том прищуривается, хищно разглядывает стены, потрескавшийся от сухости дерева некрашеный косяк, дощатую дверь. — Один домик я отписал в общую собственность нескольким своим... соратникам, наиболее полезным, буквально за несколько дней до того, как пришел в Хогвартс. На случай, если им придется бежать вместе со мной или поодиночке. Я дал им портключи, которые могли сработать в принципе только в случае угрозы их жизни либо моей. Северус, безусловно, входил в число тех, кому я отдал один из них, так что... Вам следует наведаться в тот домик и проверить его на следы перемещений. Его координаты должны быть записаны в личном деле Рабастана Лестренджа, если он еще жив, в графе «личная собственность». Ну или можете попытаться найти личное дело Северуса Снейпа, хотя, я думаю, мой лучший ученик — определенно лучший, раз умудрился в течение трех лет благополучно дурить мне голову — смог бы замести следы и в этом направлении.

Глаза Тома возбужденно поблескивают. Джинни сжимает пальцы на воротнике платья, дергает. Ей становится душно.

— Рабастан Лестрендж мертв.

Том качает головой, отводя взгляд в сторону, в окно.

— Тогда вам следует пошерстить его наследников.

— Да и трогать никого не придется, все унаследовал...

— Гарри Поттер, — с сухим смешком заканчивает Том. — Через эту дохлую шавку?

— Нет. Тедди. Сын Нимфадоры Тонкс.

Том снова пожимает плечом.

— Все едино. Опекун же твой жених, так?

Джинни жмурится, трет рукой глаза. Так оно и есть. Откуда Том мог об этом знать?

— Все едино, — медленно повторяет Том.

Джинни несколько секунд молчит, разглядывая складки на собственной юбке. То, что говорит Том, звучит убедительно, но он, Джинни уверена, был не менее убедителен, когда вербовал себе сторонников, обещая им совершенно другой, лучший магический мир. В искусстве лгать ему не было равных — вспомнить хотя бы четвертый курс, когда он сумел убедить Гарри отправиться в Министерство якобы на выручку его крестному.

Но чего Том может добиваться на сей раз? Пожалуй, худшее, что может произойти, если он что-то недоговорил — что Северуса Снейпа не найдут. Или же что Гарри и вся Магическая Британия не смогут уговорить его помочь пострадавшим магглорожденным и полукровкам — в чем Джинни, проучившаяся весь шестой курс в контролируемом Упивающимися Хогвартсе и помнившая, как Снейп исподтишка защищал студентов, очень сомневается.

Какие-либо проклятия, наложенные на дома Упивающихся, практически наверняка бессильны — ведь с Победы прошло уже пять лет, за это время, Джинни знает по рассказам Гарри, аврорские защитные заклинания усовершенствовались до такой степени, что человеку, наложившему их на себя, даже какое-то незнакомое проклятие едва ли повредит.

Поэтому, наверное, есть смысл просто... Ну, проверить его?

Джинни встряхивает волосами и потирает запястье пальцами, прежде чем поднять голову и сказать:

— Если я приду завтра или в ночь на воскресенье, ты пустишь меня?

Том кивает, не отводя взгляда от ее лица. В уголках его глаз мелькает что-то до боли понимающее.

— Ты будешь проверять меня, использовал ли портключ Северус Снейп в Последнюю битву, так ведь? Хотя я понимаю тебя. Моим девизом всегда было: доверяй, но проверяй... желательно Круциатусом.

Том усмехается так, что Джинни передергивает. Но тут же продолжает:

— Мне хотелось бы, чтобы Северус Снейп нашелся и помог вашим... людям, Джинни Уизли. Правда хотелось бы, хотя ты, скорее всего, в это не поверишь. Приходи завтра, послезавтра или когда захочешь.

Джинни еле удерживается от того, чтобы сказать ему «спасибо». Несмотря ни на что, приходится напоминать себе, что хозяйка здесь она. Джинни слишком свыклась с присутствием Тома, чтобы не считаться с ним.

— До свидания, — говорит она, стоя в дверях. Том щурится, будто смотрит на что-то, располагающееся против солнца, и неторопливо кивает:

— До встречи. Приходи.

Проснувшись в собственной кровати, Джинни берет палочку не для того, чтобы раздернуть шторы и узнать, взошло ли уже солнце. Она и так знает, что нет — ведь в Городе, когда она уходила, еще была глубокая ночь. Вместо этого Джинни произносит заклинание Времени и некоторое время просто смотрит на повисшие в воздухе цифровые часы.

Три пятнадцать. Нора проснется в лучшем случае через четыре часа. Хоть мама и ранняя пташка, но ее возраст все-таки дает о себе знать.

Джинни переодевается из пижамы в домашнее, завязывает волосы в тугой узел, сожалея о том, что не получится нормально помыться, не разбудив родителей. С трудом находит под кроватью собственные тапочки и идет вниз, на кухню. Заварив крепкий чай, она поднимается на верхний этаж, устраивается на подоконнике в комнате близнецов и проводит остаток ночи, обдумывая, как подтолкнуть Гарри к мысли поискать Северуса Снейпа — ну или проверить дом Тедди на следы перемещений. Правду сказать не получится: расскажешь о вещих снах — еще в родственницы Трелони запишут, не дай Мерлин...

Суббота у Джинни — свободный день. Ни занятий в школе колдомедиков, ни поручений от мамы, ни обязательных визитов к старым друзьям. Джинни пробежалась бы в эту субботу, как обычно, по магазинам или использовала бы погожий выходной день, чтобы прогуляться с Гарри, но вместо этого она с утра вызывает своего без пяти минут жениха по каминной сети и интересуется, есть ли у него сегодня какие-нибудь задания от аврората. Гарри, как и ожидала Джинни, отвечает «да» и явно собирается спросить, в чем дело, но Джинни, предваряя его расспросы, просит разрешения забрать Тедди у няни и посидеть с ним сегодня. Гарри немного удивленно соглашается.

Дитя погибших в Битву за Хогвартс Нимфадоры Тонкс и Ремуса Люпина — этакий «сын полка», живет попеременно то у поженившихся сразу после Войны Рона и Гермионы, то у родителей Джинни, то у самого Гарри. Правда, в последнее время Тедди все чаще, иногда до трех дней подряд, задерживается у нанятой няни. Джинни знает, что, в конечном счете, им с Гарри придется растить Тедди, как собственного дитя, и время от времени приходит и играет с ним. Она до сих пор не может побороть свое удивление в моменты, когда, улыбнувшись ей в знак приветствия, Тедди рыжеет, его лицо становится тоньше, а глаза — голубее.

Этот ребенок одинаково приветлив со всеми, относится ко всем ровно. Гарри знает, что благодаря оставленным темными родственниками деньгам и недвижимости у Тедди ни в чем не будет недостатка, что любой из друзей родителей малыша с радостью приютит его, и не находит повода беспокоиться о нем. Но Джинни иногда задумывается о том, что Гарри, росший среди людей, которые его не любили, просто не способен понять. Пятилетний Тедди Люпин окружен любящими его людьми, но при этом никого никогда не называл мамой или папой. Джинни иногда, глядя на него, чувствует себя виноватой в этом, но утешает себя тем, что скоро (теперь и в самом деле скоро) выйдет за Гарри и станет для Тедди настоящей матерью.

Джинни неторопливо завтракает, моется, прикидывая план действий. Она уже договорилась, что заберет ребенка на Гриммаулд Плейс и подождет там Гарри, пока тот не вернется к обеду. Пять лет назад Джинни сама помогала Гарри обустраивать дом и приблизительно представляет, где следует искать любые бумаги. Повод же заглянуть в документы Тедди найдется. Может, ребенок захочет, например, взглянуть на фотографии родителей.

Смывая с тела мыльную пену, Джинни удовлетворенно думает, что подобная «женская» хитрость достойна, наверное, и самого слизеринистого слизеринца. Пусть даже и Тома Марволо Реддла.

* * *

Все проходит по плану. Поздоровавшись с няней — смирной сквибкой, имевшей, однако, определенный талант в общении с детьми (рядом с ней у Тедди никогда не происходило магических выбросов), Джинни уверенно шагает в детскую, где за маленькой детской партой Тедди что-то рисует маггловскими цветными карандашами.

Увидев Джинни, ребенок сразу спрыгивает со стула и, подбежав, обнимает ее за колени. Джинни садится на корточки, заглядывает ребенку в лицо.

— Ты скучал без меня?

— Да, — Тедди зарывается Джинни лицом куда-то в шею. Джинни одной рукой обнимает его, а другой зарывается в стремительно рыжеющие и удлиняющиеся волосы.

— И я скучала. Посидишь со мной в доме Гарри, пока он не придет с работы?

Тедди чуть отстраняется от Джинни, поднимает сияющее личико.

— Только можно взять мой рисунок?

— Конечно, — отвечает Джинни и, не поднимаясь, берет со стола небольшой кусок белой маггловской бумаги. Взглянув на сам рисунок, она улыбается. Целая толпа людей с рыжими волосами — она сама, ее мама, отец, Джордж, который нередко угощает Тедди сладостями из своего магазина, Рон. Двое темноволосых — Гарри и няня. И одна, самая маленькая фигурка — со светло-коричневыми вихрами. Точнее, наверное, этот цвет следовало бы называть русым.

«Вот зациклилась так, что мерещится всякое», — ругается на себя Джинни. Но, тем не менее, русых в ее окружении немного. Всего один. Точнее, не в окружении, а наоборот.

Тедди же, оживленно объясняющий, кто где на рисунке, тычет пальчиком в эту фигурку и радостно восклицает:

— А это я!

— У тебя такие волосы? — спрашивает Джинни, пропуская сквозь пальцы жесткие рыжие вихры Тедди.

— Ага. Сейчас я просто тебя увидел, — объясняет ребенок и сосредоточенно зажмуривается. Его волосы темнеют, становятся короче и мягче. Неужели он читает мысли Джинни? Сейчас Тедди даже не так похож на своего отца, Люпина, как на...

— Ну ладно, пойдем, — слишком торопливо говорит Джинни, поднимается, засовывает рисунок в свою сумочку и тащит ребенка к камину. — До свидания, Люция, Гарри с вами свяжется, если снова нужно будет присмотреть за Тедди.

Ответного растерянного «до свидания...» Джинни уже не слышит. Только чудом выкрикнув «Гриммаулд плейс, двенадцать!» правильно, она вываливается из камина в гостиной, кажется, набив себе синяк на колене. Но ощущения, что она сбежала от того, что ее страшило, нет.

Джинни спрашивает у ребенка, не ушибся ли. Вместо ответа Тедди просит дать ему еще порисовать, и Джинни только теперь спохватывается, что в спешке забыла и карандаши, и бумагу у няни.

Кое-как найдя в кабинете Гарри цветную тушь и набор кисточек и перьев к ней, Джинни, будто бы ища чистую бумагу, перерывает стеллаж с документами в поисках небольшой плоской сумки с биркой на ручке — «Тедди» — Гарри озаботился подписать все папки и сумки с документами еще два года назад, после того, как нашел свое свидетельство об окончании Хогвартса за диваном в гостиной. Найдя, Джинни вытаскивает пачку чистой бумаги с нижней полки и с чистой совестью предлагает топчущемуся на пороге кабинета ребенку:

— Не хочешь посмотреть на фотографии родителей?

Тедди соглашается.

Нимфадора и Ремус Люпины только несколько раз гостили у родителей Джинни, а про дела Ордена Феникса ей никогда ничего не говорили. Джинни не может ничего рассказать о том, при каких обстоятельствах была сделана та или иная фотография, и поэтому Тедди, быстро уяснив, что вопросы надо задавать не ей, а Гарри или Молли, листает альбом молча. Джинни меж тем выкладывает из сумки одну бумажку за другой. Когда она наконец разворачивает очередной свиток и обнаруживает, что это «Перепись потенциально опасного имущества Т. Люпина», она чувствует не облегчение, а страх. Будто перед важным экзаменом.

Эту форму должны были заполнить все те, кому после войны досталось имущество арестованных темномагических семейств. В том числе Гарри и Тедди. Обязательной аврорской проверке подлежали «семейные гнезда» и подозрительные предметы, от которых веяло темной магией. Дом аж в Северной Америке, доставшийся Тедди, как и говорил Том, от Рабастана Лестренджа, не был семейным поместьем, и найти в нем что-то темное вышло бы едва ли — дом был приобретен Рабастаном буквально за два дня до Битвы за Хогвартс. Согласно закону, его следовало осмотреть в присутствии хозяина до конца августа того же года, но у Гарри и без того было полно дел. Прекрасно знающие об этом сотрудники Министерства даже не стали беспокоить этим Золотого Мальчика. Тот был очень этим доволен: помимо всего прочего, у него был пунктик на том, чтобы ни в коем случае не трогать имущество Тедди, предоставив ему во взрослом возрасте решить самостоятельно, что с ним делать.

Что ж, Джинни предстоит уговорить Гарри изменить свое мнение. Покосившись на Тедди, она вздыхает. Врать Гарри не хочется. «Это все ради тех магглорожденных».

* * *

— Тот домик?

— Ты же даже не был там ни разу, верно?

Гарри пожимает плечами.

— Не видел смысла.

Тедди рисует в детской, Гарри и Джинни сидят на кухне с закрытой дверью.

Джинни вздыхает. Надо быть убедительной.

— Лето на носу, так? А этот домик расположен недалеко от побережья Тихого Океана. Я смотрела по картам — там полно туристических центров, и маггловских, и магических.

— И что с того? Я уже говорил, что не хочу...

— Тедди бредит Канадой. Ему няня читала книги маггловских писателей — какого-то Серой Совы и Джека Лондона. Он мечтает увидеть секвойи, — и это правда. Когда сегодня Тедди начал болтать о Белом Клыке и соснах, возносящих свои вершины к небесам (уже в который раз, раньше она просто не обращала внимания на его болтовню), Джинни даже стало душно от осознания такой невероятной удачи.

Рассказывая Гарри о желаниях Тедди, Джинни мысленно обещает себе, что она обязательно свозит ребенка летом в Канаду. Даже если тот домик окажется совершенно непригодным для житья.

Гарри смотрит на нее чуть исподлобья.

— Ты думаешь, это его обрадует?

— Думаю, ему понравится, — видя, что Гарри уже практически согласился, она добавляет: — Только, пожалуйста, возьми с собой пару авроров и сделай полную проверку. Я понимаю, что пять лет спустя остались бы только самые сильные проклятия, если они вообще там были. Но осторожность не повредит, ты знаешь.

Гарри кивает.

— Когда этим займемся?

— Не хотелось бы затягивать. Давай завтра. Или, может, уже сегодня? Если вы сегодня проверите дом на проклятия, я могла бы уже в воскресенье заняться его обустройством.

— Хорошо, сегодня, — соглашается Гарри.

Иногда Джинни кажется, что это маггловские родственники Гарри сделали его таким — чересчур покладистым. В его глазах постоянно какие-то отблески страха. Порой ей кажется, что он так часто угождает ей потому, что боится ее потерять. Будто все еще война. Будто он не знает, что почти любая девушка кинется ему на шею, стоит только поманить.

Наверное, о том, что война еще не кончилась, лучше всего знают авроры, которым по сей день приходится обезвреживать ее опасные «подарочки». А может, лучше них об этом осведомлена Джинни Уизли, вынужденная уживаться с Темным Лордом в собственном подсознании. Только никто об этом не знает.

* * *

Через несколько часов Гарри, Джинни и небольшая группа авроров выстраиваются в круг возле портключа — сломанной пластиковой пепельницы. Какая-то важная шишка, вроде как глава отдела Устранения магически опасных предметов и проч., произносит несколько незнакомых Джинни заклинаний — каждое тянется чуть не по несколько минут. Джинни уже знает этих авроров — кого через Гарри, кого просто в лицо, и помнит о них как о наиболее профессиональных в своих специальностях магах. Неудивительно: для Спасителя — все самое лучшее.

Когда поток заклинаний иссякает, глава отдела начинает обратный отсчет. На счет «ноль» все касаются старой пепельницы, под пупком знакомо дергает...

Выпав из магического портала, все дружно закашливаются. Пыль этого дома, кажется, оседает в легких. Джинни мгновенно решает, что за последние пять лет в этом доме и в самом деле никого не было. Кроме, вероятно, Снейпа. Если Снейп действительно был тут последним и уходил отсюда магическим путем, об этом узнают по оставшемуся магическому следу. Эта процедура обязательна, ибо последними, кто аппарировал или же уходил камином из дома, нередко были беглые Упивающиеся.

Джинни уже поднимает палочку, чтобы удалить старым маминым заклинанием всю эту пыль, но ее останавливает Гарри.

— Стой на месте, никаких заклинаний. Сейчас проверят на скрытые проклятия, и тогда.

Глава отдела выпускает из коробочки маленькую стрекозу, выглядящую почти живой, но, если приглядеться, можно обнаружить странный металлический блеск на ее крыльях и глазках. Пока волшебное насекомое бесшумно — что тоже странно для стрекозы — облетает домик, Джинни успевает разглядеть комнату, в которой находится. Бревенчатые стены, небольшое окно, вырубленное почти под потолком, деревянная кровать без матраса и подушек, маленькая тумбочка. На оставшемся клочке пола едва помещаются пятеро взрослых человек. Наверное, Снейп уничтожил все остальное, когда уходил, чтобы не оставить за собой следов. Если он, оказавшись тут, сразу рухнул на кровать, должно быть, ее всю кровью залило. А какой волшебник оставит свою кровь?

Волшебная стрекозка, облетев все комнаты, просачивается на чердак — просто проходит сквозь потолок. Вернувшись, точно так же проникает в подвал, а потом возвращается, как послушная собака, в ладонь главы отдела.

— Хорошо. Никаких проклятий нет. Можете почистить дом, леди, — звучит это слегка насмешливо, но Джинни до этого нет дела.

Джинни воспроизводит чистящее заклинание и вопросительно смотрит на Гарри. Тот что-то бормочет себе под нос, делая палочкой пассы, и вдруг заявляет:

— Тут территория вокруг под заклинанием ненаходимости, как дом на Гриммаулд Плейс. И, кажется, большая. Давай посмотрим?

Дверь оказывается не заперта. Вокруг дома — остатки небольшого огорода, одичавшие плодовые деревья и кустарники. Сам же дом стоит на границе поля и рощи. К слову, в лесу все деревья, насколько может судить Джинни, знакомые — ольха, береза, кое-где торчат осины и сосны. Все это выглядит так привычно, будто она не на другом континенте, а на дороге из Норы в находящуюся рядом деревеньку.

Из-за того, что день выдался пасмурный, все выглядит достаточно мрачно, будто на дворе не середина апреля, а осень. Но Гарри нравится.

— Хорошо, да? — обращается он к Джинни, перебирая руками ветви низкорослой вишни, озираясь и щурясь так, будто очки ни капли не помогают ему видеть. — Тихо как. И гулять, я думаю, хорошо. А стоит отойти чуть дальше в лес — там ближе располагается граница барьера, чем в поле — можно аппарировать, куда хочешь.

Слова Гарри напоминают Джинни о настоящей цели ее визита сюда.

— Гарри, ну а кто...

— Мистер Поттер! — кричит кто-то от дома. Гарри и Джинни оборачиваются. — Мистер Поттер, посмотрите...

Один из авроров вручает Гарри свернутый лист пергамента. Тот разворачивает его, отвернувшись от Джинни — ее иногда даже забавляет, что он, хоть и рассказывает ей все о своей работе, всегда прячет от нее документы.

Но эти мысли вылетают из головы Джинни, когда она видит, как меняется вполоборота повернутое к ней лицо Гарри. Изумление. Неверие. Настороженность.

Джинни подходит ближе и заглядывает Гарри через плечо. Через пергамент наискось — размашистая подпись. Обычно этот человек на полях ее контрольных писал мелким убористым почерком, а тут, похоже, у пишущего тряслась рука. Но сомнений в авторстве надписи нет, как и в том, чье имя написано на этом пергаменте.

«Severus Tobias Snape».

Ниже — дата и время:

«14.06.1998 11:08».

— Это... Где было? В столе? На полке? В шкафу? — Гарри всматривается в лицо аврора так пристально, что тот невольно отводит глаза.

— Да нет же... Заклинание поиска магического следа. Если верить ему, то... он аппарировал из рощи. В этот день.

Джинни понимает последовательно три вещи: у нее трясутся руки. У тех магглорожденных есть шанс — как медиведьма, она все это время не могла перестать думать об этих людях.

И третье, наверное, самое важное. Том ей не соврал.

Прежде чем открыть дверь на чердак Тома, Джинни долго разглядывает лестницу, ведущую на балкон. Почему-то лестницы вниз нет, хотя этот дом, как и все остальные в Городе, имеет несколько этажей. Это город Джинни, Город в ее голове, но она не знает, почему так.

Углы под потолком покрыты паутиной, но пауков не видно. Может, потому, что Джинни унаследовала от старшего брата страх перед ними. Хотя, наверное, в Лесу они просто кишмя кишат...

Отогнав жутковатые ассоциации, Джинни толкает коленом дверь, медленно идет к тахте Тома и опускается возле нее на пол.

— Удачно? — с отстраненным равнодушием спрашивает он. Будто бы со стремлением поддержать беседу, неинтересную ему, но необходимую.

— Гарри весь день из лаборатории не вылезает. С утра, если повезет, они со Снейпом уже будут первые тестирования делать.

— Значит, удачно.

Джинни поворачивает голову, разглядывая ноги Тома, его колени, бедра, обтянутые тканью черных брюк до середины икры — такие, Джинни узнала, пока гостила у родителей Флер, предназначены для верховой езды. Будто чувствуя ее взгляд кожей, Том поднимает ноги на тахту, притягивает колени к груди. Носки кожаных коричневых сапог оказываются в каких-то десяти дюймах от лица Джинни.

— Ты считаешь это нашей удачей? Или и своей личной тоже?

Этот вопрос мучил Джинни еще двое суток назад, когда она уходила от Тома, будучи практически уверенной в том, что он солгал ей ради своей выгоды. Правда, тогда вопрос ставился еще в будущем времени. Джинни обеспокоилась чуть сильнее, когда на доме не оказалось никаких проклятий. А уж когда выяснилось, что Северус Снейп в июне девяносто восьмого года был жив, и вопрос перешел в настоящее время, Джинни запаниковала, хоть и должна была радоваться.

Бывший профессор зельеварения нашелся через сутки непрерывных поисков. Поиски велись с применением всех и легальных, и нелегальных средств — как магических, так и маггловских. Так, по крайней мере, могла предположить Джинни.

Когда Гарри с Кингсли обсуждали в гостиной на Гриммаулд предполагаемые способы найти профессора, она не раз и не два слышала из смежной с гостиной комнаты, как Гарри восклицает: «Какая разница, это же жизни людей!». В разговоре, длившемся всего около получаса, упоминались и спутниковые навигаторы, и маггловские базы данных, и реликвии из числа тех, что были конфискованы министерством у темных семейств после Войны, и ритуалы из фолиантов такого же происхождения. Джинни не корила себя за подслушивание. В конце концов, фактически, это она сама все спланировала.

Гарри и Кингсли отбыли в министерство. Джинни выпила три чашки чая, посмотрела на часы — было пол-одиннадцатого — и достала из шкафа в «своей» комнате (ночуя на Гриммаулд плейс, она неизменно выбирала ее) мамин подарок — спицы и шерстяные нитки. Прилагающуюся к ним книжицу с заклинаниями для магического вязания трогать не стала.

В ту ночь ей удалось проспать от силы пару часов. Джинни несколько раз просыпалась и долго смотрела на полосы фонарного света на потолке. Обнаружив в одно такое пробуждение, что уже почти рассвело, она даже обрадовалась, что счет карликовых гриндилоу на сегодня можно завершить.

Джинни занялась готовкой и уборкой дома. Кричер, кажется, обиделся. Но ей просто необходимо было чем-то занять руки.

В половину десятого зашумел камин в гостиной. Джинни, как была, с метелкой, предназначенной для сметания пыли, в руках, влетела в комнату. Гарри, чья голова торчала из пламени, несколько секунд недоуменно смотрел на нее, прежде чем сказать:

— Мы нашли его. Искали всю ночь, и вот... и он согласился. В общем... Не жди меня, ладно?

Джинни едва успела кивнуть, прежде чем Гарри исчез в огне.

В два ночи снова раздался рев камина. Гарри — синяки под его глазами были размером едва ли не в половину ладони — чуть не выскочил из камина, восторженно рассказывая о том, что, возможно, первая проба пройдет уже этим утром.

После его визита Джинни заснула тут же, на диване в гостиной, с твердым намерением задать Тому вопрос, над которым тот теперь так напряженно раздумывает.

— Пожалуй, и своей удачей тоже.

Эти слова — как прогремевшая в одночасье гроза. Ожидание разряда было тягостным, но теперь Джинни просто легче дышать.

Сейчас ей не хочется задавать какие-либо вопросы, выяснять у Тома, зачем он помог и ей, и Гарри, и всей Магической Британии. Ей слишком легко и радостно, чтобы задумываться о чем-либо настолько серьезном.

Решившись, Джинни поворачивается к Тому, не вставая с ковра:

— Ты правда не можешь выйти из мансарды?

Том качает головой.

— Она просто не выпускает меня. Я, когда только тут оказался, наставил себе синяков, пытаясь отсюда вырваться. Не смог. Наверное, ты меня сама тут заперла, как источник опасности.

Джинни поднимается на ноги, пропуская сквозь пальцы пряди волос на затылке. Этот неуверенный жест она позаимствовала у Гарри.

Вспоминать о нем, о согласии, которое она должна дать в грядущую среду, о том, как он, должно быть, увлечен прямо сейчас работой над заветным зельем, не хочется. Только не здесь. Не в Городе. Не на этом чердаке.

— Я заперла — я и выпущу.

Том смотрит на протянутую к нему ладонь неверяще, даже с опаской.

— Куда... ты хочешь меня отвести?

Джинни пожимает плечами.

— Не знаю. Просто побродить по Городу. Я сама его не очень-то знаю. Просто не исследовала.

Том поднимает глаза от ладони Джинни, растерянно всматривается в ее лицо.

— Ты понимаешь, что ты делаешь? Это все равно что выпустить тигра из клетки.

— Разве ты тигр после того, что сделал?

Том опускает голову, жмурясь, потирает переносицу. Джинни смотрит на него во все глаза, не снимаясь с места. На секунду переводит взгляд на распахнутую дверь чердака. «Станет меня разубеждать или отказываться — уйду. И, может, даже не вернусь больше».

— Хорошо. Идем.

~*~*~*~

Том кажется удивленным. Чтобы заставить его сделать первый прыжок, Джинни приходится взять его за руку и потянуть, как упрямящуюся лошадь за поводья:

— Это легко. Смотри.

Он не успевает выдернуть руку из захвата Джинни и, неловко взмахнув рукой, в одну секунду переворачивается вниз головой. Видимо, его, в отличие от Джинни, воздух подхватывать не спешит.

Джинни вытягивает его на соседнюю крышу и, дыша тяжелее обычного — какое-то мгновение она думала, что он сорвется, — притягивает его к себе, обнимает за талию. Том не спешит ее отталкивать, глядя слегка расширенными глазами вниз, на двор-колодец, куда сам чуть не упал. Джинни отслеживает его взгляд и вдруг понимает, на кого похож Том. На боязливого первокурсника, которого впервые усадили на метлу.

— Почему он тебя не подхватывает?

Том переводит взгляд на Джинни и, будто только сейчас осознав, что она его держит, отстраняется. Не отшатывается, а медленно отодвигается, аккуратно сняв с себя ее руки. Джинни замечает это каким-то краем сознания.

— А должен?

— Да... — Джинни растерянно смотрит на Тома, на ночное красноватое — оно такое в пределах маггловского Лондона, когда пасмурно — небо.

— Видимо, это место покоряется только хозяину. Хотя так и должно быть, — усмехается Том, отворачиваясь.

— Раз оно покоряется мне, то я прикажу ему покоряться и тебе, — настаивает Джинни. При этих словах на лице Тома проскальзывает что-то, похожее на удивление. — Давай еще раз попытаемся.

Том брезгливо морщится, но когда Джинни снова тянет его за собой к краю крыши, послушно подходит. Прыжок — и снова неудача. Джинни смахивает со лба капли пота и морщится. Тянуть за собой Тома физически трудно, хоть ее тело сейчас и спит на диване в доме на Гриммаулд Плейс.

— Ты, видимо, сама не хочешь, чтобы я... — Том осекается. В его голосе явственно слышна обида. Джинни это и поражает, и радует. Он сам хочет полетать по крышам ночного Города. Он не произносил это вслух, но интонации яснее любых слов.

— А ты сам-то хочешь? — осеняет Джинни. Том кривится, «о чем ты говоришь, девочка», ясно читается на его лице. Но Джинни торопится исправиться: — То есть, точнее — ты веришь мне? Веришь Городу?

Том мотает головой. Джинни притягивает его к себе за руку, замечая, как уже привычно ощущение его ладони в своей — и как приятно. Заглядывает в глаза.

— Ты... доверься мне. Пожалуйста.

Том не отвечает ни словом, ни кивком, ни жестом. Только внимательно смотрит на Джинни, и между его бровями появляется вертикальная морщинка.

— Пошли?

Дождавшись ответного кивка, Джинни снова подходит вместе с Томом к краю крыши. По его воле, по ее либо же по случайности — у него выходит.

Во время полета он отворачивает свое лицо от Джинни, по-видимому, не желая показывать его выражение в эту секунду.

~*~*~*~

Город оказывается намного больше, чем Джинни думала. По ее внутреннему ощущению, они прыгают по крышам Города не меньше получаса, — скорость при этом можно сравнить с неторопливым полетом на метле, — прежде чем где-то на кромке горизонта не появляется какое-то препятствие. Стена из камня, насколько может Джинни судить с такого расстояния, ровного черного цвета. До нее идут, не прекращаясь, все те же красные — даже несмотря на то, что небо ночное, они сохраняют расцветку, — черепичные крыши, а за стеной... Тьма. Больше и подходящих слов-то нет — просто воплощенная древняя Тьма. Джинни это скорее чувствует, чем видит, и ее пробирает волной дрожи.

Том же, кажется, наоборот, выглядит заинтересованным и оживленным. Они, не сговариваясь, останавливаются на одной из крыш. Том прикладывает ладонь ко лбу козырьком и вглядывается в маячащую — глазами Джинни видит, что она недвижима, но чувствует там шевеление, подобное дрожжевому тесту, поднимающемуся и вздыхающему под опарой, — где-то у края горизонта Тьму. Сама же Джинни смотрит на Тома и замечает на его лице нечто невероятное — заинтересованный блеск в глазах, а на щеках — слабое подобие румянца. То, что еще... нет, не вчера, но, скажем, неделю или две назад было для нее немыслимо.

Почему-то, глядя на такого Тома, она впервые за... наверное, и просто впервые вспоминает, что он — Темный маг. Что Тьма — его родня, а может, мать.

— Что там? — сначала Джинни кажется, что этот неуверенный голос принадлежит ей самой. Но это Том уже отвернулся от далекой Стены и повернулся к Джинни, и на его губах играет легкая оживленная улыбка.

— Я... — не хочу, вопит что-то в голове Джинни, но она силой удерживает идущий из глубины души ответ, — не знаю.

— Пойдем? — Том кивает на стену, и сердце Джинни сжимается. Она теперь действительно понимает, как это — когда орган, чье строение она только месяц назад сдавала на зачете, съеживается, и в груди становится неприятно много свободного места. Так много, что кажется, будто вот-вот задохнешься.

— Давай... ты один, — выдавливает Джинни. Том смотрит на Тьму, а затем снова переводит взгляд на Джинни. Та подспудно ожидает увидеть в его зрачках эту тьму, поселившуюся в них от одного взгляда на свою древнюю праматерь, но радужки глаз Тома по-прежнему обыкновенные, светло-серые, и в них светится нетерпение.

— Почему?

Джинни мотает головой, подавляя порыв обхватить себя руками и отшатнуться.

— Не могу...

— Не объясняй, — сводит брови Том, и Джинни пронзает мыслью, что он хмурится от беспокойства за нее. Такого не может быть, определенно не может. А мысли — могут. — Я посмотрю, что там.

Джинни не хочет смотреть в сторону Тьмы, но от Тома, крупными прыжками приближающегося к Стене, она не может отвести глаз. Ее подергивает, но она не опускает взгляда и не сдерживает крик, когда Том, приблизившись к стене, делает пару скачков по крышам назад и, разбежавшись, запрыгивает на стену.

Стена выше всех крыш, даже кое-где попадающихся башенок, но ниже Тьмы. Услышав сдавленный вопль Джинни, Том легко оборачивается и смотрит на нее. Кажется, на границе Города и Леса, который и есть первобытная Тьма, бушуют вечные Вихри, словно две энергии, сталкиваясь, борются, не в силах разойтись. Волосы Тома развевает ветер, полы легкого пиджачка расходятся, открывая белую рубашку, будто Вихрь вырвал разом все пуговицы. Его ботинки сливаются с цветом стены, а нейтрально-серые брюки в цвет пиджака словно светятся, ибо за его спиной поднимается древняя Тьма. Чуть выше же — красное нахмурившееся небо, на фоне которого Том выглядит черным, как нахохлившийся на морозе старый ворон. Он черно-бел, как Арлекин или же французский мим, которых Джинни видела, когда ездила на каникулах к родственникам Флер.

Том поднимает руки, — Вихри треплют рукава, разворачивают обшлаги, — и разворачивается лицом ко Тьме. Там ему, видимо, не приходится заставлять себя вверяться потокам воздуха. Он и удерживается-то, не падая, кажется, только благодаря вьюнам-ветрам, что подхватывают его под руки, как верные служанки — госпожу, которой подурнело. Чуть постояв над Лесом, — Джинни незаметно для себя определяет так это место, она даже не удивляется, откуда взялось это знание и почему тот Лес, что растет на выходе к Мосту, так не похож на Тьму, — он вдруг садится на корточки, а потом и вовсе свешивает ноги на ту — другую — сторону, и Джинни вопит во весь голос.

Том спокоен. Перед ним дышит Тьма, такая же спокойная, как и он, но не прекращающая движения ни на секунду. Неумолимая, живущая по своим законам, способная служить тем, кто ее знает, ласковая к своим и снисходительная к чужим, грозное оружие, оживляющее мертвых и тех, кто еще жив — вечная великая Стихия.

Джинни стоит на коленях, изгибы шероховатой черепицы впиваются ей в кожу. Все эти детали сознание отмечает будто бы походя, почти безразлично. Но, если бы Джинни это не замечала, она наверняка бы просто сошла с ума. Свихнуться, пребывая в собственном разуме — абсурд, но ей, видимо, суждено стать первой.

Когда Том поднимается на ноги, разворачивается и легко спрыгивает на ближайшую крышу, Джинни становится ясно, что все это время она не падала только потому, что смотрела на Тома. На него надо было смотреть, чтобы не упустить. Чтобы не отпустить. Чтобы не бояться потерять. Не бояться не выйдет, конечно, и уверенность, что дает простой взгляд, эфемерна. Но это единственная нить, и Джинни не могла не хвататься на нее.

Стоя спиной к Стене — и вздымающемуся над ней Лесу — Том машет ей рукой, а затем бежит по большой дуге дальше, вдоль мягко огибающей Город стены. Разгадав его намерение, Джинни кое-как встает и направляется ему навстречу. Саднящая четкая боль пронизывает ее колени, и, опустив взгляд на свои ноги, Джинни видит, как по светлой ткани юбки расплываются небольшие, но яркие кровавые пятна.

Приблизившись, Том сам протягивает к ней руку, и Джинни ее принимает. Ладонь теплая, сухая. И ощущение от нее правильное, защитительное.

Еще через пару прыжков Джинни тормозит, и Том ей подчиняется. Она, стоя в паре шагов, но не отпуская его руки, осматривает Тома, задерживая внимание на брюках. Почему-то ей кажется, что от Стены на его одежде и ботинках обязательно должны остаться склизкие разводы, но их нет. Даже той чужой — недоброй — энергии, которой так отчетливо пахнет от Леса, не чувствуется. Наоборот, рядом с ним она будто отступает.

Почувствовав это, Джинни будто прорывает. Она всего лишь обнимает его, но то, что он не отстраняется, значит для нее больше, чем должно значить.

— Как же ты... Как же ты так?

— Как — так? — Том приподнимает пальцем ее подбородок и внимательно смотрит в глаза. Во взгляде нет ни заботы, ни снисходительности, но и то, и другое только бы выбило сейчас у Джинни почву из-под ног.

— Это же Стихия. Тьма. Воплощенная Смерть. Как ты...

Том смеется. Тихо, невесело, но смеется, и Джинни не может оторвать глаз от морщинок в уголках его рта.

— Глупенькая. Это твои страхи. Всего лишь. Тьмы ты не знаешь. И не узнаешь, — добавляет он вполголоса, а Джинни, смущаясь, переводит взгляд за его плечо — к одинаково красным скошенным крышам, что убегают к самому горизонту.

~*~*~*~

Они продолжают двигаться вдоль Стены. Вблизи видно, что она широкая, по ней смогла бы пройти карета, запряженная фестралами, из числа тех, на которых школьники приезжают в Хогвартс. Джинни приходит в голову мысль, что бежать по будто бы обглаженным водой черным камням будет быстрее, но Джинни тут же ее гонит. Бежать на краю между воплощенной Тьмой и вполне благополучным миром — не это ли воплощение всех ее ночных кошмаров? И даром, что она сейчас совсем рядом со Стеной — ближе громад Леса не видно, и спокойнее, хоть и веет недобрым с границы.

Город не меняется, а Стена постепенно становится ниже. Джинни с тревогой смотрит, не появится ли Тьма над ней, но ее нет. Неужели в этой части границы с Городом она тише?

Через несколько десятков прыжков Джинни успокаивается. Ужасом от Стены уже почти не веет. Но еще дальше вдруг появляется то, что заставляет ее вскрикнуть от страха. Рядом со Стеной, к слову, все чувства обострены, как в обыкновенном сне, который все не может решить, становиться кошмаром или нет.

Дыра в Стене. Дыра в Стене правильной полуовальной формы. Том держит Джинни за руку, и только поэтому она не останавливается в испуге. А как раз-таки сам испуг отвлекает ее от серебристого блеска где-то на периферии зрения. Оказавшись же на одной из башенок, с которой дыра хорошо просматривается, Джинни не может сдержать изумленного выдоха.

В арку, которая заканчивается внизу глубоким рвом, льется из-за пределов Города поток воды. Ручей. Ручей! А по берегу, совсем как на подходе к Мосту, растет небольшая роща, перемежающаяся кустарником. Зелень ярка и не может нести зло, — точнее, оно чувствуется в ней только намеком. Джинни уже чувствовала что-то похожее, когда на отработках с Хагридом ходила в Запретный лес. Но этот отблеск недоброго — ничто по сравнению с Тьмой, которой прямо-таки разило от Стены. И разит до сих пор.

Кстати. Ручей же течет из Леса. Но в нем, как и в самом старом Мосте, Джинни не чувствовала ровно никакой враждебности. Как же может что-то, родившееся в самой глубине ее страхов...

— Сущность воды, — произносит Том. Неужели ментальное искусство, — удивляется Джинни, запрещая себе думать, при каких обстоятельствах Том мог ему обучиться. — Все вымывать, брать на себя все грехи, а затем очищаться, как ни в чем не бывало, и нести свои воды дальше. Правда, на дно этой речушки я бы тебе соваться не советовал, — добавляет Том с какой-то едва заметной мстительностью, и Джинни кажется, что он говорил не только (и не столько) о Ручье. И даже не о воде.

А что же на другом берегу Ручья, — думает Джинни. Неужели тоже Поле? Она устремляет туда взгляд, но видит только желтое марево да клубы пыли.

Желтое? Откуда здесь солнечный свет?

Джинни поднимает лицо. Небо по-прежнему пасмурное, как и когда она свалилась спать в два часа ночи, но... почти рассвело. В воздухе висит тень сумерек, ее бы уже разогнал солнечный свет, но его не видно за облаками.

Апрель. Рассветает рано. Она проспала от силы часа три. Значит, еще можно тут побыть. Джинни запоздало кивает в ответ на объяснения Тома, а тот вдруг предлагает:

— Давай пройдем вдоль речушки. Куда выведет?

— Ручья, — поправляет Джинни и окидывает сам Ручей взглядом. Тут он намного уже, чем в месте, где его пересекает Мост. Значит, недалеко исток. — А выйдет ли? Полоса Парка дальше будет шире. Мы не сможем вечно скакать по башенкам.

— Тогда, — Том щурится и продолжает говорить с некоторой ноткой неуверенности, — может, пройдем по другому берегу Ручья? Там он вроде чистый, то есть, без кустарников.

— Там Поле, — автоматически отвечает, но тут же поправляется: — Должно быть... И прыгать не выйдет — медленно.

— И Город меня может не отпустить.

— Отпустит, — Джинн говорит это с неожиданной для себя уверенностью, — не сомневайся. Только тут... нехорошо.

Том кивает, опускает голову вниз и вдруг смеется.

— Смотри! — Джинни прослеживает его взгляд и видит что-то деревянное и лакированное. Из-за того, что это что-то лежит в тени (а что во дворе-колодце не тень?), разобрать, что это именно, не выходит. Но Том освобождает ее он необходимости щуриться. — Лодка! Давай поплывем.

Энтузиазм в его голосе и вдохновляет, и настораживает. Джинни вяло сопротивляется:

— Сам же говорил, что на дно Ручья лучше не соваться.

— Ручей уже тут достаточно глубок, чтобы удержать ее. Да и... — не произнося более ничего, Том легко спрыгивает во двор, мягко спружинив, и подбегает к лодке. Затем, подняв лицо, машет рукой. Джинни послушно спускается вниз, и, к ее удивлению, лодка и впрямь оказывается будто создана для этого Ручья, а вдобавок — именно для двух пассажиров. А во дворике-колодце обнаруживается и выход в форме квадратной арки.

Пока Том переворачивает лодку дном вниз и примеривается, чтобы тащить ее на плечах, Джинни осторожно, на цыпочках, подходит к арке и заглядывает в нее. Подспудно она ожидает очередного двора-колодца, но никак не прямой, идущей под откос улочки, по стороны которой выстроились все такие же симпатичные дома красного кирпича.

— Ну что, пойдем? — спрашивает Том, вдоволь повозившийся с лодочкой и, по-видимому, довольный результатами.

Джинни оборачивается и улыбается.

— Пойдем.

Лодочка, кажется, может слышать мысли Тома. Послушная малейшему движению его руки, она, игнорируя прихотливые потоки волн и чуть покачиваясь, послушно огибает изгиб берега за изгибом. Даже когда на берегу появляется ива или густой кустарник, лодочка чуть отклоняется от них вбок еще до того, как Джинни успевает пригнуться.

Том же выглядит очень увлеченным своим делом. Тихо посмеиваясь удивлению, написанному на лице Джинни, он использует для управления лодочкой, кажется, только силу желания и едва заметных жестов. Желания его, кстати, висят над лодочкой, как густой туман в пасмурный осенний день. Джинни их чувствует. Часть их светла, как радость полета, другая же часть словно стремится скрыться. Том будто прячет их от Джинни...

— Погоди, — вдруг опоминается она, — разве не пора выходить? — желтое марево на той стороне, где должно быть Поле, вроде как чуть развеялось, и можно разглядеть, если сильно прищуриться, луговую растительность. Кстати, сказать, правый берег это или левый, Джинни бы не смогла. У этого мира не может быть отражения или каких-либо физических категорий — ведь он существует лишь в голове Джинни.

От последней мысли неожиданно становится больно.

— Нет, — качает Том головой, — я хочу посмотреть, куда ручей выведет. Я говорил же тебе, — при последних словах он косится на Джинни с легкой опаской. Сама Джинни тоже ощущает страх. Это место — именно Ручей — определенно действует на нее. Струи воды, их журчание слишком материальны для сна. В этом звуке легко можно потеряться.

— Зачем?

Том мотает головой и смотрит куда-то вдаль перед собой, там, где должна быть линия горизонта. Джинни прослеживает его взгляд и видит то ли то же желтое марево, что над Полем, то ли какой-то яркий водянистый блеск.

— Не знаю... Ты возражаешь? — в его голосе слышно напряжение.

Джинни встряхивает волосами.

— Нет.

Как ни странно, ее начинает клонить в сон. Заснув во сне, свой сон не вспомнишь. А ей хочется помнить и Город, и вязкость звука текущего Ручья, до вод которого сейчас можно дотянуться рукой, и ощущение странной легкости, исходящее от Тома, и безмятежность занимающегося над Миром-В-Ее-Голове рассвета.

Она позволяет себе ненадолго прикрыть глаза. Сон или дрема не приходят, но звук журчащей воды словно затопляет все сознание. Джинни не знает, чего ей больше хочется — сбежать от этого звука или раствориться в нем. Он несет одновременно и слабость, и умиротворение.

Выдергивает ее из этого состояния тихое восклицание Тома:

— О...

Джинни открывает глаза и тоже застывает, пораженная. Ручей впереди резко расширяется, а дальше — разливается в Море. Конечно, логичнее было бы назвать его Озером, но даже то озеро, что близ Хогвартса, не может сравниться с этим. Море величественно, это настоящая стихия, как и Лес. Только от Леса пахнет чистым ужасом, а здесь можно различить оттенки смысла — и страх, и радость, и умиротворение, и боль. Ощущение совсем как от Ручья, только многократно усиленное.

Несколько секунд (если здесь, конечно, есть такая мера времени) пробыв в созерцании Моря, Джинни резко выходит из ступора и тут же кричит — не сказать визжит:

— Стой! Останови лодку, дай выйти!

— Что? — Том поворачивает к ней голову. На его лице блуждают, кажется, два разных выражения: какой-то туманной радости и напряженного размышления.

— Море нас не пустит. Останови лодку.

Том слушается, и это почему-то удивляет Джинни. Хотя почему? В последнее время он ей не перечил ни разу и вообще, кажется, признает ее как хозяйку Города. Но его нежелание останавливаться словно витает в воздухе.

— Только тебе выйти, значит? — произносит он то ли с ядом, то ли с надеждой в голосе. — А меня дальше отпустишь?

— Я имела в виду «дай нам обоим выйти», — отзывается Джинни, уже выбираясь на берег и торопливо одергивая юбку. В реальной, так сказать, жизни у нее таких юбок — в бледные цветы, чуть выше колена — никогда не было. Как и просмоленных лодок из темного лакированного дерева.

Том вытаскивает, опираясь на торчащий из песка и глины ствол дерева, лодку на берег и, распрямляясь, потягивается, разводит руки в стороны. В позвоночнике у него что-то хрустит.

— Ну что, куда дальше идем? — Джинни за этими словами чудится невысказанное «хозяйка» или даже «госпожа». Конечно, она хозяйка в своем Городе, но...

— К Морю и идем, — отзывается она, стараясь уйти от этого последнего странного ощущения. — Гляди-ка, там, неподалеку, есть утес. С него, должно быть, открывается неплохой вид.

Том пожимает плечами.

— Как знаешь.

Его покорность настораживает Джинни, но она предпочитает никак ее не отмечать. Это не то, чего ей хотелось бы. Покорность Тома — две недели назад она рассмеялась бы, услышав это... Хотя и о предложении от Гарри она две недели назад мечтала, верно?

Джинни резко прерывает эту мысль.

На песчаном пляже то и дело встречаются то небольшие раковины бледных оттенков бежевого, розового и зеленого — и это странно, ведь во сне им полагалось бы быть гротескно огромными и яркими, — то щебень и камешки, то целые охапки сосновых веток. Все это не слишком приятно колет босые ступни, будто предупреждая или предостерегая о чем-то, и Джинни невольно завидует Тому — у него-то сапоги на прочной подошве... хотя в них, должно быть, жарковато. Уже рассвело, тепло, как летом. Хотя с чего бы Джинни стало холодно в ее собственном Городе?

Самого же Тома, кажется, ни щебень, ни ботинки совершенно не волнуют. Он беспокойно крутит головой, озираясь, и Джинни невольно обводит вслед за ним взглядом побережье. Похоже... да, похоже на берег моря в десятке миль от Норы, на котором она была раз или два еще до Хогвартса. Уже после первого курса, на котором Джинни чуть не убили, мама стала слишком беспокоиться о ней, чтобы куда-то отпускать дочь. Да и не до того, прямо сказать, уже было. А после Войны Джинни и забыла о таких глупостях, как купание в море — учеба, работа...

Песчаный берег, засыпанный разным природным мусором. Сосны — высокие, но не древние, просто быстро выросшие благодаря хорошим условиям. Рокот сизых волн, клубящиеся над горизонтом облака. Джинни моргает — да, так и есть, уже день. Не рассвет. Или это над Морем всегда стоит день?

Засмотревшись на Море, она останавливается, и Том дергает ее за запястье:

— Чего стоишь? Идем.

С чего бы это ему так на этот утес не терпится, — удивляется Джинни. А ее уже втаскивают на сам утес, и Том останавливается только на покрытом мхом камне в непосредственной близости от края и вздыхает негромко.

Море похоже на гравюру, где его изобразили этаким скопищем разных морских чудовищ. Гребни волн напоминают гривы морских львов и экивисок — водяных лошадей, а из-под них выглядывают лукавые личики русалок. Оно настолько живое, что, кажется, может вместить в себя все — и русалок, и дельфинов, и китов, и морских царей и царьков, и Сциллу и Харибду с Кракеном во главе, и прошлое, и настоящее, и особенно будущее. Море дышит, живет, ни от кого не завися...

— Так ведь можно и... сбежать... — слышит Джинни сбивающийся шепот и поворачивает голову. Зрачки Тома расширены, он немигающим взглядом смотрит вдаль и продолжает бормотать: — Без дна... Затеряться... Уйти...

— Зачем? — прерывает Джинни пугающий речитатив. Том переводит взгляд на нее и смаргивает, будто только теперь заметив, что она здесь. Когда ему наконец удается сфокусировать взгляд на Джинни, его лицо перекашивает горькая ухмылка.

— А зачем мертвому оставаться здесь? Я мертв на восемь девятых! Ты же убила и его физическое тело, и все восемь хоркруксов, так? Я знаю! Я же могу видеть, что происходит с другими частями меня, помнишь? Точнее, что происходило...

— Не... Не... Я не... — эта внезапная вспышка пугает Джинни, она пытается прервать поток слов Тома, чтобы объяснить, что не она это делала — это ей почему-то кажется сейчас невыразимо важным — но тот понимает ее и так.

— Ну знаю я, что не ты. Но какая мне разница? Какая мертвому разница?

— Какой еще мертвый? — продолжает упорствовать Джинни и, словно пытаясь доказать Тому его неправоту, разворачивает его к себе и хватает его за запястья. Руки, пусть и прикрытые манжетами рубашки, под тканью теплые и совершенно материальные.

— Ну да, разумеется, люди, не имеющие своего тела и обосновавшиеся в чужих подсознаниях, совершенно и неоспоримо живые! Хотя... Ах да, я же нелюдь! — с горечью в голосе выкрикивает Том и, отпихнув ее руки, птицей слетает вниз под уклон. Туда, где утесы на границе с песчаным пляжем становятся просто не очень большими — в половину человеческого роста высотой — камнями.

Джинни уже собирается догонять его, доказывать снова и снова свою правоту, пока он не поверит, не смирится, но неожиданная мысль останавливает ее. Том ведь действительно говорит правду. Какой человек будет удовлетворен такой — нет, не жизнью, это и правда не жизнь — таким существованием?..

Она оседает на холодном камне, не отрывая взгляда от выныривающего из облаков солнца. Что же это — все? Отпустить его — потому что он так захотел, потому что ему невыносимо здесь оставаться? Не пытаться остановить, не хватать за руки, просто отпустить — в эту сказочно прекрасную, как царевна с иллюстрации из книжки барда Бидля, воду?

Джинни подползает на коленях ближе к обрыву, — перспектива упасть ее не страшит, — и ищет его взглядом внизу. Вот он, зашел в море уже почти по грудь, как был, в своем неизменно сером костюме, и теперь растерянно разглядывает голубоватую воду, плещущуюся в его ладонях.

Внезапно ее пронзает острое понимание. «Не отпущу». Не отпустит. Никак. Нет. В этом что-то есть от ревности, от чувства собственничества, но гораздо больше — от такой же острой, как ревность, необходимости. Не она в нем нуждается, точнее, не только она — сам Город, пока он будет уходить, будет цепляться за него всеми красными крышами, флагами и лодками, невесть зачем валяющимися во внутренних дворах, острыми пиками башен Стены, макушками деревьев в Лесу и сосен... сосен, что растут на морском берегу. И само Море его не отпустит — будет удерживать гребнями волн, похожими на чьи-то гривы, и русалки станут цепляться тонкими пальцами за его одежду и волосы...

Точно так же стремительно, как чуть раньше — Том, Джинни сбегает вниз по пологой тропинке, ведущей к пляжу. Сердце отбивает по треть секунды, а она уже в воде и тащит его обеими руками, обхватив поперек туловища, к берегу. Том, кажется, сопротивляется, но о каком сопротивлении с его стороны может идти речь, если хозяйка здесь — она, если сам этот Город — плод того, как она жила, думала, радовалась? Город — это ее радость и доверие к миру, как Лес — страх перед ним, Джинни уже поняла это... Зачем она впустила его в Город своего сердца — чтобы отпустить потом? Вот еще!

Решение приходит само. Мертвый? Она покажет ему, что он жив. Как он жив. Сделает его своим, присвоит себе, и отдаст ему какую-то часть себя. Этого будет достаточно, чтобы он остался. Должно хватить. А как иначе? Если нет...

Вытащив Тома на берег, Джинни садится, раздвинув ноги, на его бедра и перехватывает его запястья у него над головой одной рукой, а другой стягивает с себя трусы. Том же, сообразив, что она собирается делать, распахивает рот — одно непонимание пополам с изумлением, он похож на человека, который не успел поверить в то, что перед ним стоит Медуза Горгона, как уже превратился в камень.

Пока он растерянно моргает, Джинни расстегивает его брюки, вытаскивает член. Черт, мягкий, не пойдет так... Проводит по нему пару раз рукой на пробу и застывает, взглянув на лицо Тома. Тот ловит ее взгляд своим, и то ли через пару секунд, то ли через пару минут его губы расплываются в хищной усмешке, а член в руке Джинни начинает стремительно твердеть.

— Раз уж ты хочешь, то все будет иначе. Так, как я захочу...

Он плавно выскальзывает из-под нее, и через мгновение снизу оказывается уже Джинни. В спину неприятно вдавливается раковина, в затылок — какая-то деревяшка, а Том, не отрывая от лица Джинни взгляда лихорадочно блестящих серых глаз, легко закидывает ее колено себе на локоть. Затем берет себя в руку и — толкается внутрь нее.

Джинни какие-то секунды чувствует себя победительницей. Он сдался. Сдался! Теперь он принадлежит ей, так ведь?

А потом до ее сознания доходит другое.

Боли нет. Джинни девственница — не те нравы у миссис Уизли, чтобы позволить дочери перестать быть таковой до свадьбы, хоть даже и встречаются они с Гарри больше пяти лет и Джинни давно уже за двадцать. Но ей уже доводилось держать в ладони мужское желание — с Гарри это случалось пару раз, спонтанно, никто не видел в этом вины, ведь они и так давно уже обещаны друг другу. Ее просвещали насчет «этого» и мама, и Флер, и даже Гермиона, которая вообще считала себя кем-то вроде семейного психотерапевта и чуть не разлучила ее с Гарри еще до начала их отношений («Ты же самостоятельная личность, Джинни, почему ты так на нем зациклилась?»). Джинни знает, что это должно быть больно — туда ведь влезали всего два пальца, а у Тома куда толще будет, она видела...

Но боли нет. А ее хочется, до спазмов в груди и животе, до сдавленного дыхания. Чтобы все — по-настоящему. Чтобы не ушел. Чтоб жил с ней, чтоб принадлежал ей... Дай мне больше, чем этот пляж, которого нет, его мне мало, дай мне реальность, настоящее... Хочу по-настоящему, слышишь?

Над головой Джинни плывут облака, и она сама — как облако. Ей не хорошо и не плохо, просто чувство принадлежности — всепоглощающее, такое, что в груди что-то сжимается — меняет восприятие всего, даже сосновой ветки, о которую она трется затылком при каждом толчке. Член распирает ее изнутри, при каждом движении Тома внутри нее что-то хлюпает, от этого не больно и не приятно — только жарко, но этот жар, кажется, проникает в кости, расходится по всему телу, до солнечного сплетения, до макушки. Джинни, всхлипывая и бессильно цепляясь за него руками в попытке прижать к себе, сначала то жмурится, то, бездумно раскрывая глаза, смотрит на небо, потом переводит взгляд на Тома — на его щеках красные пятна, глаза горят, когда он их резко распахивает, подаваясь вперед, по шее течет пот, закатывается за идеально белый воротник. Красивый сейчас, такой красивый...

От этой мысли ее простреливает спазмом, будто молнией, насквозь, почти до боли. Где-то на периферии сознания глухо стонет Том, сильнее вжимая ее в светлый, почти белый песок, и тут же скатывается с нее, ложится рядом на спину.

Мир Джинни поменялся. Даже оттенки цветов изменились. Том не может не чувствовать этого — это ощущение они должны были разделить, оно принадлежит ему так же, как и ей! Но почему-то он все равно говорит:

— Что самое смешное, не смогу я сбежать через Море... Это не бесконечность и не портал в небытие. Море — просто твое будущее материнство, Джинни Уизли.

От удивления Джинни даже приподнимается на локте, не обращая внимания на пронизывающую все тело сладковатую слабость. Материнство? Ее?

А Том продолжает:

— Да, как бы ты не понесла сейчас, в самом деле... Трахнуться на берегу Озера Зачатия и всего сопутствующего — не шуточки...

— В смысле — Озера Зачатия?

Том машет рукой на воду, застегивая другой ширинку:

— Да сама коснись этой воды, а лучше зайди в нее. Увидишь.

Джинни подходит к кромке прибоя, осторожно пробует воду ступней. Она теплая, мягкая, и, кажется, ластится, словно кошка. Джинни заходит в нее по лодыжки, а затем по колени, завороженно глядя сквозь практически прозрачную воду на лежащие на дне камешки и раковинки, и вдруг вскидывает голову, услышав вдали какой-то звук... детский смех? И биение чьего-то сердца.

Она стоит, впитывая в себя эти звуки, абсолютную гармонию, исходящую от воды, и шум прибоя. А Том продолжает несколько развязным тоном, его голос временами почти срывается:

— Хотя вряд ли ты понесешь от меня. Ведь это Море предназначается... отпрыскам Гарри Поттера же, так ведь, Джинни Уизли? Я слышал, когда он — Волдеморт — был еще жив, с кем встречается мой главный враг. Если ты еще не поняла, то это место принадлежит твоим помыслам, так что можешь не опасаться, что...

Том все говорит, а Джинни замирает. Гарри. Гарри две недели без двух дней назад предложил ей руку и сердце. Уже в среду он потребует ответа — а сейчас уже утро понедельника. И Том... После того, что только что произошло...

Джинни внезапно замечает, в каком виде она стоит: короткие рукава рубашки сползли до локтей, грудь почти обнажена, и трусы... она окидывает взглядом берег, но их не видно. В песок закопались, пока они... с Томом... Или водой унесло?

Какая разница... Ведь Том. И Гарри...

— Подойди ко мне, — просит Джинни. Именно просит, не приказывает. Том замолкает и подчиняется, заходит в воду прямо в сапогах и брюках, и Джинни тянется к нему за поцелуем. Которого еще не было.

И не будет. Он отводит лицо.

— Я... я читал сказку про Белоснежку в детстве, — говорит он глухо. — Я не хочу, чтобы мелочь вроде твоего поцелуя меня задержала, если появится возможность уйти.

Джинни тоже знает эту сказку. Ее как-то Гарри рассказал Тедди на ночь.

Внезапно ей становится понятно, что Тома не удержать. Почему? Город сколько угодно может цепляться за него, Джинни может выдумать какие угодно поводы, создать в месте, принадлежащем только ей, что угодно — такие, как Том, всегда находят пути добиться желаемого. И хорошо, что Джинни узнала о его желании... уйти прежде, чем ему это удалось. С ее ведома — даже с ее помощью — ведь лучше, чем без него, не так ли?

Джинни не хочет, не может разрываться между двоими. Это противно ее природе, пусть даже одного из этих двоих — формально, не для нее, конечно — не существует. После того, что произошло сейчас, она должна разорвать с ним любые связи прежде, чем будет обещана — насовсем — другому. И поэтому... она поможет ему уйти.

— Я помогу тебе уйти, — говорит она вслух. Том вскидывает голову.

— Зачем?

Джинни смотрит на него в упор.

— А зачем ты рассказал, где найти Северуса Снейпа?

Том отводит глаза.

— Честно... Ладно, скажу. Мне казалось, что то, что мне даже сдохнуть целиком не дают — расплата за то, что я сделал, пока был жив... хотя бы на четверть. Ты рассказала об этой проблеме — и я подумал, почему бы и нет, если это поможет мне искупить... То есть, выкупить возможность умереть. И я почти уверился в том, что мне это удалось, когда увидел это, — он машет рукой на Море. — Но я ошибся.

— Не ошибся, — возражает Джинни, сжимая кулаки так сильно, что, кажется, слышно, как лопается под ее ногтями кожа на ладонях. — Ты выкупил мою поддержку. Если есть какая-то возможность выгнать тебя отсюда, то я ее найду, — она выходит из воды и кое-как поправляет одежду: застегивает пуговицы на рубашке, расправляет рукава, одергивает мокрую юбку, чтобы хотя бы не липла к ногам. Оглянувшись, Джинни обнаруживает, что Том не пошел за ней. Все так же стоит в воде, пораженно глядя в никуда — на кромку горизонта. — Да и не стоит в своей голове мертвецов копить, — добавляет она немного тише, зная, что Том не сможет ее услышать.

Джинни выплывает из сна, чувствуя где-то рядом чей-то озабоченный шепот. Они обошли несколько дворов в Городе и все башни Стены — их оказалось двадцать две, столько же, сколько Джинни прожила лет, — нашли несколько флагов разной расцветки, рыцарские доспехи и отломанную от туловища голову каменной горгульи (такая же охраняла вход в кабинет директора Хогвартса). Но ни малейшего намека на выход. Ни подвальных помещений, ни зеркал... ничего.

Джинни уже, переступив через собственный удушающий страх, предложила обследовать Лес, но Том в ответ на это предложение только усмехнулся.

— Я не собираюсь провести остаток твоей жизни — а может, и вечность, кто знает — посреди твоих страхов. Знаешь, страх — это не смерть, он не имеет со смертью ничего общего. Я видел Лес. Искать что-либо там бесполезно.

Сказать, что Джинни была ему благодарна за это, значит ничего не сказать.

— Вообще — нам пора расходиться, — сказал Том, взглянув на небо. В этот момент они как раз стояли на одной из башен Стены.

Джинни проследила направление его взгляда и охнула. Солнце находилось почти в зените. Уже день, а она, выходит, спит...

— Да, пора...

— Проводишь меня до чердака? Я не найду сам дорогу, да и...

«Город меня не пустит», — мысленно продолжила Джинни. Она не думала, что его опасения верны. Он говорил, что и раньше пытался выбраться с чердака и тогда его не пускала дверь. Так и Джинни не хотела бы, чтобы он куда-то шел без ее ведома. Теперь его намерение добраться до чердака не вызывало у нее возражений — так почему бы Городу не пустить Тома?

Но и отказываться проводить его из-за своих догадок она не собиралась.

— Хорошо, провожу.

Уже на чердаке она спросила:

— Как это — когда умирает часть тебя?

— Больно, — отозвался Том. Он стоял коленями на тахте и выглядывал в крохотное окошко, будто бы за всю минувшую ночь и утро ему так и не приелся пейзаж одинаково красных крыш. Джинни этот вид, ясное дело, не надоедал и не мог надоесть в принципе. Ну так и Тому это место — не душа. — Хуже всего было то, что сам... он не знал, что с ними. С хоркруксами. Он чувствовал, когда их уничтожали, но не более того. Я же — я знал, я видел все происходящее их глазами, но никак не мог их защитить. Физическая боль по сравнению с тем, когда убивают часть тебя — пустяк. Душевная — тем более. Тебя просто... уничтожают, а потом заставляют жить дальше — во все той же боли. Но и один хороший аспект в этом был, — Том повернул голову и взглянул на Джинни. — Мне постепенно становилось все равно. Девять лет назад я смеялся над каждым вашим мелким поражением и проклинал вас, когда вы сопротивлялись. Вместе с ним. Пока старик убивал кольцо, я сгорал заживо, хоть и не позволял тебе ни разу это увидеть. Но, когда пошел последний год Войны и вы стали находить хоркруксы один за другим, моя ярость начала угасать. За Битвой за Хогвартс — вы ведь так ее назвали, да? — я наблюдал лишь из праздного любопытства. Единственное, что меня беспокоило при этом — исчезну ли я отсюда, когда его убьют.

Забавно, — отметила какой-то частью сознания Джинни. Он называет Волдеморта не «я» и даже не «Сам-Знаешь-Кто», а просто «он». Хотя и у нее «Тот-Кого», само собой, не ассоциировался с этим бледным юношей в темно-сером костюме.

— Мне и по сей день не все равно только, смогу я исчезнуть или нет. Ты зря старалась, — он усмехнулся, глядя в лицо Джинни.

— Зря, — согласилась она, яростно комкая в кулаке слегка выцветшую ткань юбки.

Джинни ворочается и утыкается лицом не в воздух и даже не в жесткую траву за белым Камнем — в подушку, в шерстяной плед, который ей кто-то заботливо подоткнул. Шерстинки щекочут нос, и Джинни чихает. Кстати, Камень... надо будет в следующий же визит к Тому попросить его дотронуться до Камня. Или лечь в углубление за ним. Чем черт не шутит — ведь Том сам то ли хоркрукс, то ли его отпечаток в душе Джинни. Без физического вместилища он, так или иначе, выжить не сможет. Если его выкинет в материальный мир, то, возможно...

Точно. Подушка, плед, диван. Чей-то пристальный взгляд, ощущаемый кожей. Она уже проснулась. Какое непривычное ощущение...

Джинни открывает глаза и сразу же жалеет об этом. Проснувшись, увидеть первым Северуса Снейпа — врагу не пожелаешь.

— Так-так, спящая красавица изволила открыть глазки, — проговаривает он все тем же, знакомым со школы низким голосом, и Джинни, едва задумавшись, стоит ли благодарить бывшего профессора за комплимент, соображает, что это отсылка к той сказке, о которой говорил Том. Она так и называлась — «Спящая красавица». — И что же вам снилось, милая леди? — добавляет он, не переставая буравить Джинни жуткими черными глазищами.

«Неужели Тома чует?» — раздраженно думает Джинни, старательно отводя взгляд. Со времен войны она хорошо помнит, что главное условие для легилименции — зрительный контакт.

— Добр... — начинает она и тут же заходится в кашле. В горле сухо, будто там посыпали крупным песком.

— Ну, мистер Снейп, — тут же вмешивается откуда-то взявшаяся Молли, — Джинни проснулась, так что выйдите уж... Ей надо умыться.

Снейп ухмыляется. Его глаза продолжают сверлить лицо Джинни, и та ерзает. Как же неуютно под его взглядом!

— Миссис Уизли, — это звучит почти как оскорбление, — я желанием осквернять своим присутствием девичью, — это слово он почему-то выделяет голосом, — спальню и не горел. Позвольте откланяться, — насмешливо дернув на прощание длинным носом (и как это у него получается? Точь-в-точь собака-ищейка!), Снейп поднимается с края дивана и стремительно выходит, судя по всему, на лестничную площадку. С лестницы слышится стук каблуков.

Проследив его взглядом, Джинни поворачивается к матери. На лице той — явное беспокойство.

— Мама, а что он...

— Ты, дорогая, проспала до вечера, уже девять часов, — озабоченно отзывается Молли, то трогая маленькой ладонью с загрубевшими пальцами лоб Джинни, то перебирая ее волосы. — Вот я и забеспокоилась. Он же мастер Зелий все же... Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — Джинни садится на кровати, втайне радуясь, что рука матери при этом соскальзывает с ее головы на спинку дивана. — Только мне действительно надо душ принять. Ты...

— Смену одежды принесла, — кивает понятливая мама. — Ты пойдешь в душевую здесь или на третьем этаже, чтобы потом сразу в свою комнату пойти?

— На третий.

На лестнице Джинни попадается Гарри. Он кажется рассеянным, но его взгляд на какие-то несколько секунд задерживается на его лице, и он приникает коротким поцелуем к ее щеке — неожиданно для нее, хотя все эти годы они такими поцелуями обменивались по двадцать раз на дню, была бы возможность.

— Ты проснулась, — зачем-то озвучивает он очевидное, и при этом его глаза скользят по ее телу. — Я лаборатории, если что.

Сразу после войны Гарри, решив, что добросовестному аврору совершенно необходимо иметь под рукой лабораторию с хотя бы самыми элементарными приспособлениями, соорудил таковую в спальне Вальбурги Блэк, где при Сириусе жил Клювокрыл. Там были наиболее толстые стены и наиболее качественная звукоизоляция. И то, и другое было полезно (если не необходимо) как для содержания гиппогрифа, так и для проведения экспериментов. Особенно если их проводил такой профан в зельеварении (по его же скромному мнению), как Гарри.

В этой самой лаборатории Гарри сейчас и скрывается, коснувшись на прощание — совсем как раньше, в день, когда рассказал ей о проблеме с пострадавшими от Круциатуса — руки Джинни. Сама же Джинни направляется в душ на втором этаже.

В ванной пахнет мылом и чистой водой, и Джинни теперь отчетливо различает исходящий от нее же запах сонного тела. В гостиной он был не так заметен, ибо им же пропитался плед, которым ее кто-то так заботливо накрыл. Этот запах, как и любому человеку, хорошо знаком Джинни. Только теперь в него подмешиваются какие-то незнакомые нотки...

Догадавшись, в чем дело, Джинни просовывает пальцы в трусы. Так и есть — липко, склизко... Эти нотки — запах возбуждения. И — о Мерлин, ей становится понятно, что означали эти странные выражения лиц Гарри и Снейпа. Точнее, Гарри просто пытался понять, что это за запах, а вот Снейп... Ему-то, с его богатым жизненным опытом (зря, что ли, ходили слухи об оргиях у Упивающихся Смертью) и острым нюхом, необходимым для профессионального зельевара, все было очевидно. Поэтому он и говорил с такой насмешкой о девичьей спальне... Мерлин и Моргана, точно такой же стыд Джинни испытывала, когда на втором курсе на уроке Истории Магии у нее началась первая в жизни менструация. Биннсу, разумеется, было все равно, из-за чего Джинни сбежала с его урока в больничное крыло с красными пятнами на щеках (он, скорее всего, этого и не заметил), а одноклассники ни о чем не догадались — точно так же как все равно и Снейпу, в то время как Гарри, очевидно, не стал задумываться, что означает этот запах, но... Как же все же стыдно-то!

Джинни быстро стягивает все с себя (на трусах темнеет влажное пятно) и встает под воду, стремясь стереть с себя этот стыд.

Как ни странно, само то, что послужило причиной этому стыду, Джинни нисколько не волнует. Том овладел ею на берегу Моря. Она хотела все сделать сама с целью удержать его — что ж, все произошло несколько не так, как она планировала (хотя какое там «планировала» — решила за пару секунд), да и удержать его не вышло. Этого не изменить. Только, если бы ситуация повторилась, она пришла бы к точно такому же решению. А стыдиться своих решений — глупо...

Джинни намыливает губку, медленно ведет ею по груди, животу, заводит руку за спину. Коснувшись участка правее позвоночника, на уровне ребер, испуганно дергается. Там кожа будто немного содрана. Точно, — вспоминает Джинни, — туда впилась маленькая раковина, пока он вдавливал ее в белый песок, — и, отведя все еще сухие волосы вперед, нащупывает на затылке место, куда при каждом движении Тома впивалась сосновая ветка.

При каждом движении... Джинни успевает мимолетно удивиться, почему в волосах не запутались сосновые иголки, как на нее лавиной накатывают воспоминания. Толчки его бедер, звуки, с которыми он врывался внутрь нее, — почти хрипы вкупе с влажным хлюпаньем внизу, — да даже то, как он отвернулся от нее потом, лакированная лодка, полеты по красным крышам, безмолвно ревущая Тьма... Что же — он собирается уйти?.. Джинни почему-то кажется, что с его уходом все это просто закончится. Ведь и в Город она впервые пришла ради него — наверное, он сам ее и позвал... Город — ее душа. С его уходом в ее душе что-то умрет, точно умрет...

Воспоминания рождают вспышку возбуждения, а мысль о том, что он уйдет — слезы. Джинни оседает на пол душевой, одной рукой вцепляясь себе в промежность — она не может это контролировать — а другой стирая слезы с лица. Ей и больно и сладко трогать себя. Это совсем не так, как с ним — более реально, ощущения намного острее. И от этого боль пронизывает ее насквозь.

Очнувшись под хлещущей, не слишком горячей — все же почти лето, опасности простудиться нет — водой, Джинни не может вспомнить, сколько минут потратила, ползая по полу душевой, рыдая и рассеянно лаская себя. Она медленно, наплевав на время — в семье ее научили экономить воду и помнить о том, что еще не одному и не двум людям надо пойти в душ, и память напоминает о себе — промывает волосы, долго изучает, уже вытеревшись, перед зеркалом свое лицо. Заметив припухшие мешочки под глазами, она протирает их холодной водой — никто не должен знать, что она плакала, никто! — и, переодевшись в принесенное мамой, выходит на лестницу.

Вторая неудача за вечер — Джинни снова сталкивается носом к носу с Северусом Снейпом. Тот останавливается, — его длинный нос зависает в какой-то паре дюймов ото лба Джинни, — хмурится и не то чтобы рявкает, но и не говорит спокойно:

— Вы выспались?

— Да, — автоматически отвечает Джинни. Видит Мерлин, она не собиралась с ним заговаривать... Но полусонное сознание вкупе с его командным тоном выбили у нее почву из-под ног.

— Хорошо. Будете помогать мне в лаборатории. Поттер уже выдохся, еле на ногах держится, сутки с половиной не спал. А мне нужен ассистент толковый — хотя бы на «У» — и пышущий энтузиазмом. С последним проблемы будут?

«Он уже давно не мой учитель, — угрюмо думает Джинни. — Но, по-видимому, значения это не имеет».

— Нет, не будут.

— Чудесно, — судя по тону, Снейп ничего чудесного в происходящем не видит. Скорее наоборот. — Насчет «толкового». Какой у вас был балл на ТРИТОНах по моему предмету?

Джинни чуть не произносит «по какому из них?», ибо Снейп кроме Зельеварения преподавал и Защиту от Темных Искусств, и сами Темные Искусства (то, как Защита преподносилась в последний год Войны, иначе было назвать нельзя), плюс он очень любил замечать между делом, что Зельеварение и Высшие Зелья — это не одно и то же. Но ей все же хватает ума сдержаться. Помимо Второго Непростительного, Снейп, Джинни уверена, знает множество других пыточных заклинаний. И, как пить дать, не преминет их применить, да так, что ни Молли, ни Гарри, которые находятся в этом же здании, но на других этажах, не заметят.

— «П», — это было то, чем Джинни, к слову, гордится. Видит Мерлин, эта оценка далась ей неделями зубрежки и нудного вникания в основы алхимических реакций.

— В комиссии, судя по всему, были одни идиоты, — цедит сквозь зубы Снейп. «Кто бы сомневался», уныло думает Джинни, старательно пялясь в пол. — Но идиоты дипломированные, поэтому верить им можно... наполовину. «У». Как я уже сказал, ассистент с такой оценкой меня устроит.

— Великая честь, — не удерживается Джинни.

— Не сомневаюсь. Идите за мной, — произносит Снейп и разворачивается к лестнице.

— Эмм, дайте я хоть палочку захвачу, волосы высушить, — нерешительно мычит Джинни. По рубашке, которую принесла мама, уже вовсю струятся с мокрых рыжих прядей ручейки воды.

Снейп оборачивается через плечо и машет рукой. Джинни будто бы обдает потоком теплого воздуха. Волосы тут же высыхают, как и рубашка, но при этом электризуются и начинают топорщиться.

— Но палочку все равно захватите, пару заклинаний я вам доверю, — добавляет Снейп.

«Великая честь», — мысленно повторяет Джинни и, спускаясь в гостиную, где осталась ее палочка, пытается прикинуть, где могла оставить ленту, которая еще утром была вплетена в ее волосы. Сообразив, что задача едва ли имеет решение, она мысленно прикидывает, из чего ее можно трансфигурировать. В итоге в дело идет маленькая свечка из подсвечника на каминной полке.

Но проблема пропавшей ленты продолжает волновать Джинни, и когда она выслушивает указания Снейпа, втайне жалея, что не захватила с собой ручку и блокнот, и когда она приступает к невыносимо нудным заданиям: нарежь, принеси, напиши и отправь с этим сову, помешай то, что в котле номер девять... Если бы Джинни хоть сколько-нибудь понимала суть приготовления зелья, Снейп бы, может, и смог заполучить, как он сам выразился, «пышущего энтузиазмом ассистента». Но ей ничего не объясняли, а сама Джинни способна уразуметь только то, что приготовление зелья напоминает прихотливое кружево, в котором сплетены воедино несколько десятков, а то и сотен сложных алхимических реакций — и, соответственно, представляет собой процесс, который она понять «на глазок» не сможет. Да и Снейп вряд ли сумел бы его вот так же понять.

Джинни скучно, пока она занимается бесконечной нарезкой, помешиванием, растиранием... Какое-то время она пытается успокаивать себя тем, что, судя по всему, спасет этим несколько сотен человеческих жизней. Но это не слишком помогает. Будучи медсестрой, Джинни привыкла понимать хотя бы назначение операций, проводимых колдомедиком. Теперь же ей совершенно непонятно, чем может помочь в зелье смесь растертого листа падуба и сушеного цветка ясенца — она совершенно нейтральна. Непонимание и удручает. Но оно же вкупе с давящей скукой отвлекает от мыслей о том, что Джинни придется проделать... когда она заснет.

За то время, что они работают, их три раза отвлекает Молли. Вкусными запахами сначала, уже около одиннадцати вечера, сытного ужина, позже, ближе к шести утра — завтрака, а в три дня — обеда. Правда, жевать все приходится подогретое заклинаниями, ибо Снейп благосклонно соглашается отведать приготовленное Молли, только если зелье вступило в стабильную фазу и требует хотя бы получасового настаивания. Умом Джинни понимает, что это как нельзя более разумно, ведь зелье — это вот уже третьи сутки неустанной работы и, должно быть, фунты ценных ингредиентов. Но усталого, уже привычного раздражения, относящегося скорее к самой персоне, чем к его действиям, это не отменяет.

Пока они жуют завтрак, Снейп сообщает, что отпустит Джинни не раньше, чем проснется Гарри.

— Мои ассистенты должны хотя бы держать глаза открытыми и соображать ясно.

— А как же вы, профессор? — вмешивается Молли. — Вы же не спали уже очень давно...

Снейп разворачивается к ней, глядя на нее из-за пряди грязных волос.

— Мне не привыкать. Прошлое шпиона, знаете ли, обязывает, — закашлявшись, Снейп отбрасывает вилку и кидает в сторону Джинни: — Время истекло. Возвращаемся в лабораторию.

Она подчиняется, бросив полный тоски взгляд на недоеденную яичницу с ветчиной.

Снейп отпускает Джинни только через восемнадцать часов работы, после того, как Гарри проснется, умоется и поест. Ей-то поесть не дали, — обиженно думает Джинни, послушно, как велела мама, засыпая в своей комнате в доме на Гриммаулд плейс — той самой, где они жили перед четвертым курсом вместе с Гермионой.

Вспомнить, что спать нельзя, ей удается, уже только проваливаясь в затягивающую воронку сновидений.