Февраль (джен)

Гарри ненавидит февраль. Он прячется от него в огромном, оставшемся от старой обстановки особняка на Гриммо, кресле, отгораживается пушистым пледом и защищается чашкой горячего чая.

Даже октябрь, отнявший у него родителей, лишивший детства, и май, когда умерли многие его друзья, не приносит такой печали и не колет так сильно под ребрами, как февраль.

В завывании метели за окном Гарри чудится плач матери. Она как будто тянет к Гарри руки, стелясь по земле колючей поземкой, словно бы хочет обнять своего ребенка. Но Гарри страшны эти объятия. Он видит в них только могильный холод.

Снежные залпы стучат в окна, заставляя Гарри вздрагивать и хвататься за палочку. Так, наверное, мог бы ругать нерадивого сына Джеймс, будь он в живых. Голос этот чуть охриплый, как все ветра в феврале, нервный и очень громкий. Гарри слышит упреки в том, что не приходит на кладбище, что не стал восстанавливать дом в Годриковой Впадине, что выбросил воскрешающий камень. Он и вправду больше никогда не был на старом кладбище. Слишком свежи воспоминания, и, как подозревает Гарри, они никогда не порастут новой кожей бытия, навсегда оставшись открытой раной в его душе. Странно, но именно у небольшого камня с эпитафией «Последний враг истребится — смерть», он осознал, что родителей и вправду нет. Признаться честно, ему было бы легче, если бы их могилы не было. Как у Сириуса.

Крестный все равно жив для Гарри. Пусть он и видел его в Запретном лесу тогда, пусть и не смог дотронуться до руки. Но он не лежит под душным, тяжелым камнем, раздавленный и поверженный. Бродяга каждую ночь скребется в дверь колкими сквозняками, цепляя Гарри за босые ступни. Гарри затыкает все щели в доме, раз за разом вызывает мастера, чтобы тот утеплил дверь и кричит на Кричера, что домовик опять раскрывает окно на чердаке. Конечно, можно ложиться спать пораньше и не чувствовать властвующих в доме сквозняков. Но в феврале Гарри не спит.

Гарри ненавидит февраль. Его белое покрывало снега, так похожее на волосы Дамлдора. И так же запятнанное первыми проталинами и грязными потеками внезапных, неурочных оттепелей, как были омрачены предательством их с Гарри отношения. Финеас Найджелус, чей портрет Гарри снова повесил в доме, оправдываясь шуткой, что неплохо будет узнавать о проделках детей сразу, не дожидаясь сов с вопиллерами, не раз осторожно упоминал, что Альбус хотел бы поговорить с Гарри, что-то ему объяснить. Но Гарри так и не нашел в себе силы, чтобы переступить порог директорского кабинета. Горечь предательства, пусть и завуалированного под достижение всеобщего блага, пачкала душу подобно февральской слякоти, прилипающей к ботинкам и заляпывающей края алой аврорской мантии. Сколько ни чисть щеткой бурые потеки, соль проступит снова, словно в насмешку над самой идеей чистоты в феврале.

Гарри давно смирился с грязью февраля. Он накладывает на мантию грязеотталкивающие заклятья, а ботинки в это время меняет на сапоги. Но душу не обуешь в резину, и память снова и снова подкидывает жестокие слова: «Мальчик должен умереть». Они хлюпают в такт снежной каше под ногами, кажется, совсем не собирающейся таять, снова и снова отбрасывая Гарри на пыльный ковер кабинета.

А потом прилетают птицы. Их Гарри ненавидит еще больше, чем даже унылый, потерявший свежесть снег. Веселые и непоседливые птахи, деловито клюющие семечки из самодельной кормушки, очень похожи на тех, кто навсегда остался на полу Большого зала. Маленькая любопытная синичка походит на Колина, а потрепанный времени снегирь напоминает Римуса. С Тонкс схожа крохотная самочка снегиря, а с Фредом — огромный вожак синиц, громко что-то вещающий на своем языке и шустро расталкивающий от кормушки даже грозных ворон. И все равно Гарри любовно мастерит все новые и новые кормушки, развешивая их так, чтобы птиц было хорошо видно из окон кабинета, гостиной или спальни, и каждое утро досыпает в них отборные семена подсолнечника, проса и тугой, янтарной пшеницы. А вечером сидит в кресле у камина или за столом и смотрит, как ватага разноцветных пернатых, совсем по-весеннему щебеча, копошится в угощении, выбирая самое вкусное.

Февраль непременно приносит гололед. Лондон словно обливает сахарной глазурью, делая мостовые больше похожими на каток, украшая здания частоколами сосулек, и даже Темза, упрямо держащая темп течения и морозным декабрьским днем и яростными январскими ночами, в феврале как будто устает, почти замирает, покрываясь у берегов колким ледяным наростом. Лед Гарри ненавидит больше всего. Больше грязного талого снега и похоронного воя ветра. Лед напоминает ему Снейпа.

Его портрет так и не ожил. Хоть Гарри и потратил несколько тысяч галлеонов, заказывая написать портрет самым известным художникам. Пусть и доставал для них самые лучшие краски и самые редкие холсты из гривы единорогов. Нарисованный профессор Снейп так и остался плоским и неподвижным. Гарри настоял, чтобы пусть даже такой, совершенно мертвый, портрет повесили в кабинете директора Хогвартса, надеясь, что атмосфера любимого мастером Зелий места напитает его изображение силой. Но время шло, а ничего не менялось. А Гарри все мечтал — однажды Финеас Найджелус обмолвится, что очередной педсовет прошел с участием всех директоров школы. И пусть Снейпа, вероятно, не смягчит даже смерть — он навсегда останется холодным, острым на язык и бесконечно одиноким, как февральский лед, Гарри не побоится порезать руки, беря в руки льдышку. Он ведь так и не извинился перед Снейпом. И так и не сказал «Спасибо!»

Обычно от февраля Гарри защищает Джинни. Теплом своего сердца она растапливает лед, лаской рук отгораживает от ветра, чистотой души снова возвращает снегу белоснежную искристость. Но этот февраль отобрал ее у Гарри. И он сидит не в своем любимом кресле с пузатой чашкой чая в озябших руках, кутаясь в толстый плед, а скрючился на колченогом табуретке. Потягивает из бумажного стаканчика мерзкий кофе и дрожит под насквозь промокшей мантией.

— Поттер, — голос, надтреснутый, безжизненный, вырывает Гарри из забыться. — Ты чего тут?

Драко Малфой, кажется, само воплощение февраля. Худой, почти тощий, с гладко зачесанными назад волосами и бескровными губами. Он тяжело, совсем не рисуясь, опирается на трость и неловко прячет в карман носовой платок.

— Я? — Гарри уже и сам почти забыл, что он делает тут, сидя на табуретке в промозглом коридоре. — Я тут... — мямлит он, и взгляд цепляется за дрожащие руки Малфоя, запавшие глаза и безнадежность во взгляде. — А ты? Опять?..

У Драко Малфоя свои причины ненавидеть февраль. Он слишком грузно для человека его сложения опускается на соседний табурет.

— Опять... — он гулко сглатывает, зажмуриваясь. В уголках глаз серебрятся слезинки, и Гарри быстро отворачивается, чтобы дать Драко возможность вытереть их. — Истмико-цервикальная недостаточность... привычное невынашивание, — всхлипывает он, тут же зажимая себе рот ладонью.

Февраль отнимает у него детей. Уже три раза он привозил Асторию сюда, чтобы забрать пару дней спустя, слабую и заплаканную.

Гарри хочет сказать, что все будет хорошо, что в Мунго работают лучшие целители, и эта разнесчастная недостаточность обязательно будет побеждена, и они еще будут краснеть перед МакГонагалл, когда та вызовет их на разговор после очередной драки очередных Малфоя и Поттера. Но язык прилипает к небу, будто под заклятьем Косноязычия, и получается только робко сжать пальцами худое плечо.

— Мистер Поттер! — в их февраль врывается по-мартовски радостный голос и Гарри с трудом поднимает на стоящую перед ним женщину взгляд. — Вы уже можете пройти.

— Куда? — растерянно шепчет Гарри, что есть силы цепляясь руками за сиденье табурета.

— Поттер, не тупи, — Драко хоть и вымученно, но искренне улыбается. — Ты сидишь в коридоре родильного отделения. И тебе говорят, что уже можно пройти, — он опять всхлипывает, как будто все еще давится сухими рыданиями. — Иди уже, папаша новоиспеченный, а то Джиневра подумает, что тебя Энервейтом отхаживают.

Февраль мгновенно расцветает яркими солнечными пятнами и веселой капелью с крыш. Гарри вскакивает, опрокидывая табурет и выливая на себя кофе. Малфой тоже поднимается и поспешно уходит прочь, только пожимает на прощание руку. Гарри терпеливо ждет, когда медиведьма наложит на него Очищающие и Дезинфицирующие чары и потом семенит за ней туда, вглубь пропахшего лекарствами отделения, в десятках детских голосов пытаясь распознать плач своего сына.

Он больше не будет бояться февраля. Призраки мертвых, наконец, успокоились в своих могилах, уступая место новой жизни, яростно орущей у Гарри на руках. Джинни, уставшая, но счастливая, прижимается к нему, и Гарри становится совсем по-летнему жарко. Он целует ее в чуть обветренную щеку и с благоговением прижимается губами к теплой макушке сына, шепчет, чувствуя, как щекочет в носу:

— Джеймс... Джеймс Сириус Поттер.

Он пока не знает, что в следующем году он снова окажется один на один с февралем. И снова будет плакать ветер в трубах, и мерзнуть ноги в промокших ботинках. И снова холод февраля с ним разделит Драко. Февраль задолжал и ему, и он отплатит Малфою самой дорогой ценой. Младший сын Гарри и единственный ребенок Драко родятся с разницей в пару минут, и гораздо позже оживший портрет Снейпа отпустит множество колкостей в их адрес, недобрым словом поминая наследственность. Визиты Главного Аврора Поттера и Главы Невыразимцев Малфоя в школу, обязанные очередной проделке Скорпиуса и Альбуса, станут такими же привычными, как походы школьников в Хогсмит по выходным.