Лили запуталась (гет)

Такая игра:

кофе с утра,

и можно жить.

Animal ДжаZ, "Я"

За окном — серость. Английская глупая серость, заполняющая все, совершенно все вокруг своей унылостью. Вот честное слово, как так можно жить? Серое небо утром, серая овсянка на завтрак, такие же писчие перья на лекциях и пюре на обед, и вновь серые перья. Мышастые волосы мадам Пиннс, серая пыль на библиотечных книгах с верхних полок, где всегда находится что-нибудь интереснее, чем то, что расставлено на уровне глаз. Поэтому я люблю вечер — начинается хоть что-то яркое, например, золотистая поджаренная курица с гарниром из желтой вареной картошки, и гостиная моего факультета, вся желто-красная, прямо как огонь в камине. Однако сейчас — утро, Хогсмид, первая чашка кофе за последний месяц. Кофе в Хогвартсе не достать, только в Хогсмиде. Поэтому я сейчас сижу у окна в кафе Кэти Белл на Роуз-Гарден-стрит, кручу в руках стеклянную чашку с латте и думаю, что мир ужасен. Возникает желание подпереть щеку рукой, но я — Лили Поттер, и слабость мне не к лицу. Репутация требует жертв, и спина прямая, только ладони нервно крутят кофейную чашку на блюдце.

Я не люблю своего парня, вру ему последние три дня, если не больше, и вообще собираюсь бросить его после Нового года. Чувствую себя распоследней идиоткой: повелась на уговоры подруг и пошла гулять с Лахи МакГалланахом. Как же зря. Хотя тогда все было очень даже мило, да и он был неплохим вроде вариантом.

Осенняя теплая погода, территория школы. Листья золотились, трава еще не пожухла, а на лужайке паслись новые зверушки Хагрида — что-то вроде зеленых овец. Кажется, тут были замешаны гены русалок или гриндилоу — только у подводного народца могут найтись соответствующие для такого окраса шерсти.

Потом Лахи как-то проводил меня из библиотеки до башни Гриффиндора, потом еще, а на третий раз мы шли с Ухода за Магическими существами, который у нас совместно с ними, Равенкло, и пошел дождь.

Потом был милый период, когда я заставляла его скрывать наши "отношения", а он, напротив, изо всех сил стремился показать всем в школе мою образовавшуюся личную жизнь. Ровно неделю мне удалось это как-то проворачивать, но потом все всё узнали. Засранец, уж извините. Никогда не забуду. Потом были еще две недели, нет, три, когда все было более-менее мило, ну там держались за ручку, он провожал меня из библиотеки, мы целовались и все такое. Даже сходили разок в Хогсмид. Затем был его день рождения, пятое декабря, когда он признался мне в любви, а я сдуру ляпнула, мол, я тоже. Растерялась, с одной стороны, с другой — не говорить же ему, что максимум моих чувств — это симпатия, и что сама не понимаю, какого черта я теперь большую часть времени провожу с ним, а не с друзьями. И еще недели полторы, прежде чем меня начало от него тошнить. Неосознанно старалась держаться от него подальше еще так с неделю, а потом до меня дошло, что что-то тут, черт возьми, не так. А последние три дня я вообще старательно от него бегаю под самыми разными предлогами, хотя учеба, в общем-то, действительно меня резко заинтересовала.

Вот сегодня, на четвертый день, я отказалась идти с Лахи в Хогсмид под предлогом гигантского эссе по Трансфигурации. Оно и в самом деле немаленькое, но я сделала его еще неделю назад — Макгонагалл понимает, что студентам нужно какое-то время для выполнения заданий.

Я бросила полный отвращения взгляд в окно. Зимняя распутица, сплошь слякоть, которая кажется еще темнее и гаже из-за тонированных стекол. Еще одна причина ходить именно к Кэти Белл, кроме потрясающего кофе.

На каникулах, до которых осталось меньше недели, едем в Грецию. Уж там-то не будет скукоты и серости! И перестану думать о том, как сказать Лахи, что я не могу больше... как он это называет? "Быть счастливой". Точнее, именно с ним — "быть". Пятое января — день, когда я брошу его.

Одним глотком допила оставшийся в чашке кофе. Он обжег чуть-чуть язык.

— Миз Кэти,будьте добры — еще кофе. И марципан.

— Конечно, милая, — Кэти заученно улыбнулась.

С шелестом и стуком посыпались зерна в кофемолку. Хруст перемалываемого кофе, запах. Две ложки в турку, залить водой, в эмалированном ковшике — подогреть молоко. Я наблюдала за всем сквозь открытую дверь кухни — Кэти никогда ее не закрывала за собой. Видеть, как быстро и ловко женщина лавирует между двумя столами, печью и посудным шкафом — одно удовольствие. Тем более, что на ее лице играла настоящая улыбка человека, занятого любимым делом.

Спустя еще несколько минут новая высокая чашка латте стояла передо мной, как и тарелочка с марципаном. Три слоя: молоко, темный, почти черный кофе, белая шапочка взбитого молока с прихотливой россыпью корицы. Как я, черт возьми, люблю кофе. А Лахи МакГалланах — человек, с которым меня с сегодняшнего дня ничего не связывает. Двадцатое декабря, пометка в блокноте.

Я смотрю на черно-белую фотографию нью-йоркского неба, и у меня кружится голова от ощущения высоты, от того, что я как будто падаю туда, в снимок. Слева и справа — по стеклянному небоскребу, а точно посередине — еще один, угловатый, упирающийся в облака — они похожи на свалявшуюся шерсть моего плюшевого, старого-старого медведя.

Кто бы мог подумать, а? Прячусь от Лахи в пустом кабинете. Соврала, что забыла перчатки в теплицах. Слишком много вру, мне уже плохо от этого! А еще он как скажет что-нибудь, а я не знаю, что ответить. И он замечает перемены в моем отношении к нему. Какая я идиотка. Дура. Вляпалась... Ну почему именно Лахи? Ничем же не виноват. А раздражает меня безумно, видеть его рядом не могу, слышать его дурацкие слова, терпеть неуклюжие приставания. Какая я глупая. Настроение из-за этого всего хуже некуда, почти постоянно ищу, к чему придраться. С Лахи в результате спорим регулярно, причем из-за ерунды совершенной. Стыдно за себя.

Поэтому, чтобы не видеть его, не улыбаться фальшиво, прячусь тут и разглядываю потерянное кем-то фото. Я нашла его на подоконнике — маггловское, облака не движутся. Кофе бы сейчас. А до Греции осталось еще два дня. Не представляю, как буду избегать Лахи.

Солнце, купи мне гитару,

научи курить план

<...>

В общем, сделай все так,

Чтобы было ништяк.

Кошки Jam, "Солнце, купи мне гитару"

На-ко-нец-то. Ура. Я избавлюсь от этого каждодневного притворства и вздохну спокойно — до пятого числа, больше, чем на неделю.

Чемодан катится за мной по каменному полу. Пластиковые колесики издают ни на что не похожий скрежещущий звук, далеко разносящийся по пустынным коридорам — мне даже неловко, что издаю столько шума. Хорошо, что сейчас коридоры замка пустынны, время ужина. Мысли о нем заставляют меня улыбнуться — вместо общей трапезы я собирала вещи, чтобы исчезнуть из гостиной факультета, не прощаясь.

Подойдя к каменной горгулье, я жестом заставила чемодан остановиться и порылась в кармане — записка с паролем где-то там.

— Aurora borealis, — стоило произнести это, как горгулья отпрыгнула в сторону.

Я поставила чемодан на первую ступеньку лестницы, встала рядом. Голова почти привычно закружилась, когда винтовая лестница подняла меня к двери в кабинет директора.

Я постучала, и, не дожидаясь ответа, вошла.

— Добрый вечер, директор, отец, — улыбнулась.

Папа тепло улыбнулся в ответ, Макгонагалл кивнула.

Мама приготовила целый пир. Пришли Альбус и Джейми, что меня порадовало — давно не видела своих братьев. Ал явился в обществе Тедди, с которым вот уже полгода снимал квартиру в Инвернессе — Тедди расстался с Виктуар, хотя все ждали свадьбы. Честно говоря, совсем не жалею, в отличие от большинства родственников, что не сложилось — уж очень они разные. А Джейми вспомнил, что волшебник, и даже надел мантию. Правда, в горошек — его "новое слово в моде". Больше всего это чудо напоминало мне мундир злого гения — воротник-стойка, два ряда зеленых пуговиц, верх тесно прилегает к телу. Впрочем, горошек портил все зловещее впечатление.

Ал тут же со смехом потребовал, чтобы Тедди сменил цвет волос на расцветку мантии Джейми. Они чуть не разругались на этой почве, и Тедди уступил только после того, как взял с Ала обещание: с превращениями на этот вечер покончено.

Все разговоры так или иначе возвращались к теме поездки в Грецию. Каждый ждал чего-то своего... И только я толком не могла сказать, чего же мне хочется. Полежать на берегу Эгейского моря — да с радостью. Скалолазание тоже не стоит сбрасывать со счетов, как и "культурное наследие древних греков". Но настоящей причины — выбросить из головы Лахи — не назвала. Не люблю обсуждать в семье свои ошибки — я на них попросту не имею права.

Мы с Тедди взяли лодку напрокат. Попытались уговорить кого-нибудь поехать с нами, но наткнулись на невнятное мычание со стороны Ала — тот увлекся каким-то манускриптом — и протяжный стон Джейми. Он ухитрился за три часа взобраться по практически отвесному утесу, и мышцы жаждали отмщения за такое надругательство над ними.

В общем, в лучах клонящегося к закату солнца мы загрузили в лодку, оснащенную дизельным мотором, корзину с едой и отплыли курсом на солнце.

Сейчас же я полулежала на носу и смотрела в небо. Звезды, звезды, звезды... Казалось, они так близко — только руку протяни. Тихий плеск волн о борта лодки, запах соли и подгнивающей пакли. Тедди молчал, слышался только шелест папиросной бумаги и шуршание пакета с табаком. Вот он чертыхнулся — видимо, ночной бриз сдул табак, и самокрутка не удалась.

Зашипела спичка, вспыхнул на мгновение оранжевый огонек. Потом я почувствовала запах табачного дыма.

— Тед...

— Да?

— Почему ты не покупаешь сигареты?

Он немного подумал, прежде чем ответить.

— Что бы ты выбрала — гелеподобное пюре из пакетика, полное каких-то там глютаматов и прочих усилителей вкуса и ароматизаторов — или пюре из свежесваренной картошки, которое только что в кастрюле растолкла?

— Второе.

— Так и у меня с сигаретами... Куда больше удовольствия получаю, когда сам себе забиваю косяк и вместо патентованного фильтра у меня сложенная бумажка.

— Научишь?

— Да не вопрос.

Следующие несколько минут я слежу за пальцами Тедди — вытянуть бумажку из коробочки, взять щепоть табака, разложить по бумажке. Сложить фильтр — обрывок листа, вырванного из блокнота. Завернуть бумажку, пальцами уминая табак — точно сворачиваю суши-ролл, только совсем небольшой. И, наконец, провести языком по клеевой полоске. Спичкой затолкать табак поплотнее и завернуть кончик самокрутки. Вроде бы — просто. Но с первого раза у меня выходит что-то бугристое. Тедди усмехается и заверяет меня, что его первый косяк при дневном свете выглядел хуже.

Потом он очень удивляется, когда узнает, что я в жизни не курила. И что вряд ли собираюсь.

Он учит меня и этому.

Пятая самокрутка выходит аккуратной — точно я всю жизнь этим занималась. Может, я вошла во вкус. Терпкий дым в легких заставляет голову чуть-чуть кружиться, а звезды, кажется, улыбаются мне — как люди в рекламе жевательной резинки.

— А знаешь, — говорю я, — на Кубе сигары сворачивают на бедре горячих латиноамериканских красавиц.

Тедди смеется и говорит, что стоит как-нибудь попробовать.

Он достает из корзины стеклянную бутыль с лимонадом и бутерброды. Тихий плеск волн о борта лодки — фоновая музыка нашей трапезы.

Мы раскуриваем еще по косяку. Тед говорит, там чистый табак, без примесей, а в голове все равно как-то легко и пусто. Мои терзания по поводу Лахи кажутся мелочными и глупыми. Ну да, совершила ошибку. Ну так знаешь, как исправить. Настроение повышается, и кажется, так будет всегда... Но тут Тедди прорывает на откровенность, и я долго-долго разговариваю с ним о Виктуар. Пытаюсь повысить ему настроение ироничным рассказом о Лахи. И, в конце концов, мы смеемся над собственными неудачами в личной жизни. Под этим звездным небом, кажется, все-все возможно.

Во втором часу ночи мы поворачиваем к берегу. Тедди плачет. Но ему легче — я знаю это. И я плачу, завернувшись в его джинсовую куртку. А потом мы замечаем это, и вновь смеёмся и вытираем слезы.

На берегу гораздо теплее, пахнет влажной землей, водорослями и рыбой. Мы идем к отелю по проселочной дороге, взбирающейся вверх по скале. Слева — шершавая, неровная скала, ночью кажущаяся сплошь черной. Справа темнеют какие-то низкорослые кусты. Мелкие острые камешки чувствуются сквозь подошвы сандалий, а ветер приносит запахи ночных цветов и коз.

Деревянная калитка со скрипом раскрывается, и мы с Тедди тихо-тихо идем через патио в свете звезд. Ступени, крашеные известью, белеют в темноте. На галерее мы с ним шепотом прощаемся и расходимся по комнатам.

Наутро едва не опоздала к завтраку. Он — общий, хозяйка отеля накрывает длинные столы и уставляет их всем, что только под руку подвернется. Козий сыр, творог, свежее молоко в крынках, оливковое масло и сами оливки в невероятном количестве, помидоры и что-то вроде каши, точного названия которого я не знаю. И, конечно, медовые пирожные, которые буквально тают во рту.

Мама и папа еще спят, и я откладываю им немного еды. Ал весь погружен в книгу, а Джейми картинно стонет и корчит рожи — будто бы совсем без сил, но это не мешает ему есть за четверых.

Я наклоняюсь к Алу — положить ему нарезанных помидоров в тарелку.

— Лил, от тебя табаком пахнет? — хмурится он.

— Черт, — с досадой в голосе говорю я. Так торопилась на завтрак, что не потрудилась надеть не вчерашний желтый сарафан. — Это все он — растлитель малолетних, — взмахом руки указываю на Теда.

Ал, с укоризной глядя на Люпина, качает головой:

— Тедди, какого боггарта? Научил девочку плохому.

— Ха! — жизнерадостно заявляет он и ерошит темно-фиолетовые волосы. — Самое время, между прочим. А то уж больно серьезная.

— Пфе, — задрав нос и сложив руки на груди, говорю я. — Кто бы говорил, Мистер-Три-Слова-В-Час.

Ал и Тедди смеются, Джейми, проглотив оливку, присоединяется к ним.

На пляже с Джейми творятся чудеса: гримасы исчезают с его лица, и он бежит в воду. Мы с Тедди расстилаем полотенца на крупном песке. Ал стаскивает с себя футболку и небрежно кидает ее на край полотенца, затем прыгает на одной ноге, надевая ласты, и, высоко поднимая коленки, бредет по песку в воду. Пара девиц провожают его весьма красноречивыми взглядами.

Тедди остается загорать, а я присоединяюсь к братьям. Они уже затеяли плыть до буйка и обратно на скорость.

После Дня Подарков мы с Алом решили проведать греческие достопримечательности. Начали с экскурсии на Олимп — Мерлин, какое зрелище! Я понимаю, почему греки избрали именно эту гору обиталищем своих богов. Она вздымается вверх, до самых облаков, и у подножия Олимпа чувствуешь себя именно тем, кем и являешься — мелкой соринкой на теле Земли.

После, вдоволь налюбовавшись на гору, мы отправились в магический Парфенон. И вот там, пожалуй, произошло что-то, чему у меня нет объяснения.

Началось все с того, что мы с Алом почему-то решили разделиться — он решил осмотреть какие-то руины неподалеку, а меня вдруг заинтересовала колоннада, и я направилась в обход храма Афины.

Колонны, казалось, вот-вот разрушатся — испещренны трещинами и посерели от времени. Но я касаюсь одной из них, и холодный мрамор развеивает это впечатление.

Я прохожу между колоннами. Тысячи пылинок танцуют диско в солнечном свете, который полосами расчертил пол впереди и позади меня.

Волшебников почему-то нигде нет. И вообще — до странности пусто. А в маггловском Парфеноне, расположенном на несколько километров южнее, наверняка толпы народа.

Внутри храма прохладно и пахнет чем-то сладковатым. Огромная статуя богини мгновенно приковывает взгляд — она богато разукрашена золотом и расписана яркими красками*. Кажется, будто Афина совсем-совсем живая — вот дрогнут коралловые губы в насмешливой улыбке, и богиня повернет голову ко мне. Но — этого не происходит, и я долго-долго рассматриваю ее синюю тунику и вьющиеся волосы, выбивающиеся из-под шлема с высоким гребнем. Две змеи вились по ее нагруднику, а копье в левой руке нацелено вверх.

Афина, сероокая дева-воительница, была прекрасна, и я невольно выпрямила спину.

Сделав несколько шагов вперед, я остановилась. И рассказала Афине то, в чем, наверно, даже себе не признавалась. Я боялась, что не могу полюбить. И Лахи, наверное, только укрепил меня в этом мнении.

Я не помню, чтобы о чем-то просила богиню. Мне было довольно и того, что в чем-то разобралась.

Тридцатого декабря мы с братьями и Тедди покорили очередной утес. Я сильно ободрала предплечья, съехав по шершавому камню вниз, не считая дюжины синяков. Джейми был до безобразия весел, суетился вокруг разведенного костра — солнце неуклонно шло к горизонту, и через каких-то полчаса будет уже темно.

Ал ничком распростерся по земле и стонал при попытке пошевелить пальцами ног. Все из-за тапочек, в которых взбираются по скалам — они так сдавливают ступню и пальцы ног, что те сосредотачиваются на одной точке, точно это теперь один пальчик. Пока лезешь, вроде ничего, не чувствуется, но когда снимаешь — такой кайф и одновременно мука, что это, пожалуй, может перекрыть ощущение триумфа после трудного подъема.

Тедди вроде бы вполне пришел в себя, чтобы помочь Джейми с чаем — он насыпал в большую железную кружку на пол-литра заварки, сахара, налил воды и поставил кипятиться на газовую горелку. Костер мы развели больше для света.

Хлеб, козий сыр, оливковое масло, пара банок рыбных консервов и медовые булочки — наш ужин. Ели мы уже в сумерках, но костер давал достаточно света. Сполохи пламени играли на жестяных боках кружек, поедали оберточную бумагу и завораживали своей пляской. Вверх взметывался язык пламени, тут же опадал, а на его месте уже вспыхивал новый, и так без конца. Позади нас — выжженная солнцем трава и твердая земля, впереди, за костром, — крутой склон. И мы четверо сидим, прижавшись друг к другу, и смотрим за игрищами костра, кажется, целую вечность, пока сухие ветки местного кустарника не прогорают до багровеющих углей. Затем мы засыпаем их песком, и идем вниз — в деревню, обмениваясь по дороге шуточками и подначками. Кажется, все забыли об охватившем их оцепенении у костра; но лично я никогда не забуду этого вечера. Стиснутая с двух сторон братьями, я казалась себе маленькой совсем. Да так оно и было, что бы кто ни думал. Пожалуй, именно в тот момент я поняла, что могу рассказывать семье все-все, что бы со мной ни происходило — ошибки ли, удачные догадки, взлеты или падения. Мы ведь семья. Вот кто бы мне объяснил, с чего вдруг мне взбрело в голову разыгрывать "железную леди"? Вот уж точно, маленькая.

_______________________

* В книге "Таис Афинская" М.Ефремова утверждается, что греки расписывали свои статуи: "...Все изваяние было раскрашено в яркие цвета: красный для тела богини, черный — для львиных грив. В оперении ее крыльев и сов чередовались черные и красные перья"; "...расписанные изображения зверей..." и т.д.

Ответ — нет,

и выключен свет,

Но что мне делать,

если это — любовь?..

Animal ДжаZ, "Ответ нет"

В голову вновь лезет Лахи. Меня гложет совесть — ведь о меня любит, очень-очень, наверное, а я его — совсем нет. И я все думаю, как же он это все переживет-то? И мне так становится стыдно за себя. А еще я думаю, что не могу больше быть с ним, и нужно разруливать как-то ситуацию, в которую я влипла, и что Лахи наверняка будет очень больно и что я наверно расплачусь... Хожу и думаю только об этом, ага. Все ближе ведь пятое число. Вот и надо мне мучится размышлениями тридцать первого января? Нормальные люди поглощены подготовкой к празднику, а я вот взобралась на самую верхнюю галерею отеля и разглядываю синее-синее море, островки и рваную полосу берега, плотные облака. А ведь целую неделю назад я решила, что больше Лахи мне никто и звать никак и что я свободная девушка, делаю, что хочу, иду, куда хочу и с кем хочу.

Из заднего кармана шорт я достаю плоскую коробочку — некогда от губной гармошки, нашла ее у старьевщика в Афинах. Там, аккуратно свернутые, лежат косяки, которые мы с Тедди забили утром на пляже. В другом кармане — спички с рекламой отеля на коробке, те, что надо отламывать, прежде чем использовать. Картонная книжечка немного помята.

Я подпаливаю кончик самокрутки и раскуриваю ее, вдыхая теплый дым. Засовываю спички в карман шорт, но кто-то останавливает мою руку и аккуратно извлекает их из ладони. Папа.

— Ну, хотя бы не "Мальборо", — усмехается он.

— Чем тебе герцог не угодил? — притворно возмущаюсь я. Кажется, ругаться никто не будет.

— После него табаком разит, как от целой фабрики, — говорит папа, садится рядом со мной на каменную скамью с деревянным сиденьем и прислоняется к побеленной стене. — Тедди?

— Ага, он самый, — улыбаюсь я. — Тед хороший. Еще один старший братец, который учит плохому.

— Если не секрет — чему тебя Джим с Алом научили? — папа внимательно смотрит мне в глаза, спокойно улыбаясь. Оправа очков бликует на вездесущем солнце.

— Только обещай не убивать их за пару выражений, которые как-то поставили на место пару неприятных личностей.

— Хмм... дай подумать... нецензурное определение способности данного конкретного индивидуума к процессу весьма интимного характера, его умственных способностей и пара заклинаний специфического толка?

Я киваю, смущенно отвожу взгляд. Вспоминаю, что в руке раскуренная самокрутка, и оглядываюсь в поисках чего-нибудь, чтобы ее потушить. Отец демонстративно щелкает пальцами, и косяк затухает.

— Не буду. Я же сам их учил, — папа вроде бы серьезен, но уголки его рта подрагивают — так всегда, когда он пытается скрыть улыбку. — Ну, что у тебя случилось? Ты была как в воду опущенная первое время.

Я, разумеется, рассказала ему все — без утайки. И о своем равнодушии к Лахи, и о сложившейся ситуации с его идеей о том, что мы с ним счастливы, и иначе вроде как и быть не может.

— А сейчас ты скажешь, что я маленькая и глупенькая, и зря себя накручиваю, — говорю я в завершение своего рассказа.

— Мне кажется, что кто-то решил, будто бы всех сильнее и единственная в мире путается в своих чувствах, — сказал папа. — Да, маленькая. Да, глупенькая. Но ведь ты в первый раз переживаешь по такому поводу, и вполне логично, что ты немного запуталась. Но смотри: тебе жаль его, но нельзя из жалости оставаться с человеком, к которому не лежит душа. Вообще-то Лахи не будет так уж сильно, как тебе представляется, страдать. Да, он будет поражен, уязвлен, шокирован. Но, в общем, не станет скандалить. Честно объяснишь, в чем дело — вот и все.

— Но, понимаешь... ему же главное в отношениях — любовь. Если выяснится, что я его и не любила вовсе, то он будет совсем раздавлен!

— Он переживет. И ты переживешь. Совсем не обязательно все время думать о том, что скажут о тебе другие, что они почувствуют. Наступают моменты, когда стоит подумать и о себе.

— Па... — растерянно говорю я, — Умеешь же ты все развернуть как надо...

— Да, — соглашается он, трет шрам на лбу и весело говорит: — А пошли мороженого съедим? Пока Джинни не запихнула нас в праздничные костюмы. Не то, что есть, шевелиться под ее надзором нельзя будет!

Утром пятого января "Ночной рыцарь" доставил меня в школу. Стоило выйти из автобуса — и зимний ветер швырнул в лицо пригоршню снега. А я и забыла, что у нас зима, такая зима. Я смеюсь и тяну чемодан за ручку к воротам — вот когда буду на территории школы, тогда колдовать можно.

Высокие сугробы никто не разгребал, хотя узкую тропинку от ворот к замку все же протоптали. Магией заставила чемодан лететь за мной, а сама высушила мантию и плащ и побрела к школе, то и дело спотыкаясь. Чертов снег. Я от него совсем отвыкла в стране лета.

На полпути к замку вижу снежную баталию, но обхожу стороной.

В спальне девочек седьмого курса еще никого нет — я первая вернулась с каникул. В гостиной Гриффиндора ярко пылает огонь в камине, третий или четвертый курс развлекается с саламандрой — шустрая ящерка высовывается из углей, бегает по дровам и блестит черными глазками, надеясь на подачку.

Лахи я нечаянно встречаю у озера — он почему-то стоит и смотрит на лес. Уж не знаю, зачем.

— Привет, — говорю.

— Привет. Почему такой серьезный вид? — чуть улыбается он.

— Потому что нам нужно расстаться.

— Чт?.. Н-но... мы же были счастливы... — он, кажется, совсем растерян. Остаток улыбки застывает на его лице.

— Для меня это закончилось.

— То есть... ты не любишь меня?

— И не думаю, что любила, — я вижу, как жестоки эти слова. — Прости, но... ты мне всегда был скорее другом.

— Ты думаешь, мы сможем остаться друзьями? — усмехается он. На его лице движутся только губы.

— Не знаю. Было бы неплохо.

— И тебе все равно?

— Нет, — выдыхаю я. — Не все равно. Поверь. Это нелегко мне далось, но — это необходимо.

Я и сама не знаю, что именно необходимо, кому. Слова какие-то... нелепые, не те, которые я хотела сказать. И мне казалось — у меня не будет сил смотреть ему в глаза. А сейчас смотрю не отрываясь, и только дышать почему-то тяжело.

— Пожалуйста... можно, я тебя последний раз поцелую? — тихо-тихо спрашивает он.

И я зачем-то соглашаюсь, он крепко держит меня за талию, а потом я высвобождаюсь из его хватки и ухожу. Снег проваливается, я спотыкаюсь. Ну, вот и все.

Лахи позже пристает ко мне со своим уязвленным эго, и мне хочется впечатать его носом в стену — до сих пор он меня бесит. Все отойти не могу, каждое его слово раздражает.

Where is my mind?

The Pixies, "Where is my mind"

История заканчивается в начале февраля — Лахи начал встречаться с кем-то там еще. Трэвис теперь пристает к бедняжке, спрашивает, не чувствует ли она себя "Лили-заменителем".

Постепенно три месяца пересудов забываются, и я не думаю, что хоть кто-то вспомнит, что я с Лахи когда-то встречалась. Слава Мерлину.

Снова в пустом кафе Кэти Белл, пью мокко. Почти то же, что и латте — но вкуснее. Все-таки хорошо быть дома... хотя десять дней в Греции забудутся нескоро. И не смогла нормально попрощаться с Тедди — только обняла его... Было бы хорошо, если бы он был здесь. Ал вроде бы собирался приехать сегодня, но у него что-то не сложилось. Впрочем, разрешение на посещение Хогсмида мне уже выдали, и я не я, если не воспользуюсь шансом выпить хорошего кофе.

Открывается дверь, вместе с холодным ветром входит человек — в пальто с длинными фалдами и с отчаянно-красной шевелюрой, выбивающейся из-под шляпы. Тедди. Он обводит взглядом столики в кафе, я улыбаюсь — вспомнишь солнце, вот и луч. Только-только ведь о нем думала.

— Привет, — говорит он и делает шаг ко мне.

А я почему-то так рада его видеть, что поднимаюсь со стула и замираю на месте, не зная, что делать дальше. Кажется, должна что-то сказать, но ничего не приходит в голову.

— Я спросить хотел, — негромко говорит он. — Почему — Тед? Не "Тедди"?

— Потому что... мне так больше нравится.

Он смеется, достает из кармана самокрутку и кладет ее на стол. Снимает пальто и шляпу, заказывает апельсиновый сок — и улыбается, глядя мне в глаза.

— А я не сказала... Спасибо, — робко улыбаюсь.

— Сядь уже, — весело фыркает он, и не двигается с места.

Я обнимаю его и думаю: маленькая и глупая, вот уж точно.

Тедди отстраняется, придерживая меня за плечи:

— Ну что, свернем сигару на бедре красавицы? — говорит он и хитро так улыбается.

— Тед, сначала ее надо найти...

— Не надо, — уверенно говорит он. И я верю его взгляду, его улыбке.

А потом Тедди со смехом сажает меня на стол, достает бумажки и табак, пытается сделать фильтр из куска бумажной салфетки, но она слишком мягкая. Он смотрит на меня, чуть наклонив голову, и его лицо так близко, что табак сыпется на пол, и бумажка — за ним. И дрожат немного коленки, а Кэти Белл тактично закрывает за собой дверь в кухню.