Краткий курс случайных встреч (гет)

так ты учишься времени и беспечности: за окном дорога, за ней — река;

те, кому суждено стать самыми близкими, придут ненадолго издалека

Вообще-то, я не думаю, что данная история будет чем-то полезна для вас. Ну, поучительна, понимаете? В ней не будет роста персонажа, как личности, или долбаного хэппи-энда, и у вас точно не появится желания перевернуть мир после того, как вы услышите её. Лучше идите и займите себя чем-нибудь полезным, как сказала бы моя мама.

Просто когда ты сидишь в узкой каморке четыре на пять футов, и от свободы тебя отделяет конструкция из железной решетки и пять тонн золотых в качестве залога, а наслаждаться отсыревающей штукатуркой на стене напротив мешает журчание мочи в соседней камере — голова сама наполняется словами. И ты готов писать свои мысли на отсыревшей штукатурке. В общем, я вас предупредила. Поехали.

Для начала, давайте представим себе маленькую девочку. Принцессу. Солнышко.

Радость для своих родителей.

Каждый день мама заплетает ей две косы и одевает в платье с кружевным воротничком. Девочка играет в куклы с акварельными глазами, рисует акварелью картины, которые с гордостью выставляются на постамент над камином, и читает на каждом семейном празднике стишок. Прелесть, а не ребенок.

Девочка вырастет и поступает на факультет великих умов — и родители ей гордятся. Девочка получает лучшие оценки на курсе — и родители ей гордятся. Девочка становится старостой — и, что вы думаете? — родители ей гордятся.

А потом она заканчивает школу, а какой-то чувак в это время хлопает своей черно-белой штукой со словами: «кард один миллион триста пятьдесят какой-то там, дубль один», и мама находит у девочки в комнате несколько граммов травки, галлюциногенные зелья, кокос в футляре для перьев, парочку таблеток (которые достал Рикки Пикс, и которые даже попробовать-то не успели!). И вот она уже сидит на кремовом диване в одном из тоскливых кабинетов реабилитационного центра и, комкая в руке платок, который очень напоминает отпоротый от платья кружевной воротничок, заявляет, что её дочь наркоманка.

0.1.

Все, что я запомнила из всего приема — так это то, что психологиня похожа на старую облезшую больную мышь. Я точно знаю, что единственными мыслями в моей голове было то, что пока я здесь, Курт, возможно, развлекается с этой сучкой Мелиндой, которая носит настолько короткие юбки, что видно её трусы. Без понятия, с чего я это взяла. У меня же в крови отсутствие таланта к прорицанию.

Люди за окном этого центра ходят по аллеям, как обдолбанные тараканы. Если бы они захотели сбежать, они бы наткнулись на границу из огромного железного забора между их тараканьим миром и нашим, настоящим. Я дергаю ногой, и звук от скрипа толстой рифлёной подошвы высокого ботинка на шнуровке разносится по всему кабинету. В ушах стоит звон от сотни тонких браслетов на моих запястьях.

Облезлая мышь улыбается своими желтыми зубами так, словно у нее свело челюсть.

0.2.

До той самой секунды, как я повстречалась с этим человеком, я все время придумывала: что я навру, если кто-то из моих знакомых увидит меня здесь.

«Хей, — скажу я, переступая с пятки на носок. — Один из этих жалких тараканов в больничных коридорах — мой дальний родственник. Я прихожу сюда по вторникам и четвергам, чтобы он не забыл вписать меня в завещание. У него склероз, знаете ли. Обычное дело».

Я все думала об этом, пока неслась по коридору белоснежному реабилитационного центра. В этом — отличие больниц: в них все такое стерильное, что кажется ненастоящим. Искусственным. Бутафорским.

Как вообще в том месте, где людям положено умирать, может быть такая стерильная чистота?

Я неслась вперед, и, понимаете, я жила этими мыслями. В ту секунду я так явно это видела перед своими глазами, что не слышала ни окликов за спиной, ни скрипа подошв высоких ботинок со шнуровкой, ни того, как бренчали сотни проволочных браслетов — ничего, я даже ничего не видела перед собой. А потом налетела на него.

У него дурацкий серый пиджак — на отворотах тускло поблескивают-подмигивают запонки и трость с набалдашником в правой руке. И взгляд такой, знаете, словно он видит меня насквозь.

— Смотри куда прешь! — говорю я, вкладывая в свой голос больше угрозы.

— Что, простите?

Дамочка средних лет в белом халате рядом с ним хмурится. А он все еще смотрит на меня так, будто ему не составит труда рассмотреть амплитуду сокращений моей сердечной мышцы.

— Ты что это, пялишься на мои сиськи? Ищешь, на что бы тебе подрочить свой старческий морщинистый член сегодня вечером?

Дамочка средних лет уводит его настолько быстро, насколько может. «Господи...», — слышу я за своей спиной. «Господи...», — говорит мама, а я своими лопатками чувствую, как она закатывает глаза. «Господи...», произносит она, больно вцепляясь мне в плечо, так, словно хочет ногтями порвать кожу, волокна мяса и ухватиться за кость.

Мне хочется сказать ей о том, что в нашем прагматичном мире упоминание Бога это обычное, никому не нужное дерьмо.

— Ты хоть понимаешь, Роуз, — перебивает она мои мысли. — Ты хоть понимаешь, что этот человек слепой?

0.3.

Когда мне было семь лет, мы с Хью решили украсть мамину волшебную палочку и попробовать колдовать. И я, и он ожидали чего-то грандиозного от обычного махания деревяшкой, но ничего не происходило. Ничего и не произошло, пока мама не забрала её у нас, и, строго блеснув глазами, не заявила:

— Вы никогда больше не должны брать чужое.

Так и появился маленький список того, чего нам нельзя было делать. Куча никчёмных пунктиков, которые мы, оказывается, должны были соблюдать в течение всей жизни.

Мне было пятнадцать, когда я впервые нарушила одно из правил — не повторять скверные слова за дядей Чарли.

Я смотрю на звездное небо через дырку между досками в крыше чердака и пытаюсь вспомнить о том, было ли в том самом списке что-то про слепых. Дым клубится и сгущается над моим лицом, как мутные тучи. Дым не желает уходить через дырку, предпочитая составлять мне компанию.

Блядь.

«Смотри, куда прешь, — сказала я сегодня слепому. — Ты что это, пялишься на мои сиськи?».

Блядь.

Звезды напоминают оспины на лице больного ветрянкой. Я просто очень эффектно облажалась.

1.1.

Вообще, до того, как моя мама обязала меня ходить в этот центр с людьми-тараканами и неестественно белыми бутафорскими стенами, я была уверена, что жизнь прекрасна. А сейчас мне приходится сидеть в кафетерии при центре и ждать когда подействуют кристаллы.

Мне просто нужно хоть что-то, чтобы идти на прием к старой больной мыши.

Что-то, что поможет мне выслушать лекцию под названием: «Скажи наркотикам — нет!».

Я смотрю за тем, как расплываются пузырьковые разводы в картонном стаканчике для кофе. Я тяну время и гипнотизирую их, мысленно уговаривая ради разнообразия сложиться хоть в какое-нибудь слово. Старуха с фиолетовыми бровями за соседним столом крошит в свой суп кусок хлеба.

Мне кажется, что крошки долетают до моего стола.

Это был день третьего приема и нашей второй встречи.

Он сидел через три стола от меня, со уже знакомой женщиной средних лет, а я поднимала глаза от своего стаканчика из картона и разглядывала их. У нее была жуткая прическа сороковых годов — крупные пергидрольные «барашки» и кожа свисала с её шеи, как лоскут старой вылинявшей ткани. У него — трость и пиджак с отворотами.

Липкая пленка воздействия сиреневых кристаллов затягивала мои извилины, и мешала понять: испытываю ли я стыд перед этим человеком?

Определенно, есть что-то, что не дает этой ситуации убраться из моей головы. Я опускаю глаза и смотрю на содержимое картонного стаканчика.

Вместо разводов от пузырьков в остывшем кофе плавают хлебные крошки.

1.2.

Мне, наверное, повезло, что мама не посадила меня под домашний арест и всякое такое.

У нас с ней гребаный компромисс. Я хожу в центр — и могу катиться на все четыре стороны. Она думает, что мне действительно могут там помочь.

Она безнадежна.

Я безнадежна.

— Я никогда не занимался сексом с парнем, — говорит Альбус Поттер.

У него расстегнутая рубашка. Галстук дохлой петлей болтается на шее.

Во Вселенной вечеринок Джима Поттера нет определенного расписания и четкого распределения ролей. Сам Джим болтается где-то на втором этаже дома на площади Гриммо. Альбус, сучка Мелинда, Крис, Рикки и еще несколько незнакомых людей сидят в кругу в гостиной. Они сосредоточены на своей глупой игре даже больше, чем на стаканах в их же руках.

Мы с Куртом на кухне.

Из гостиной доносится смех. Незнакомая девушка знакомым голосом заявляет, что никогда не была на море.

Вселенная в доме на площади Гриммо, 12 — это огромный пузырь, который выдули из розовой жевательной резинки и который может лопнуть в любую секунду и забрызгать нас всех отвратительными липкими сгустками. Огонек от волшебной палочки Курта — клен, тринадцать дюймов, — блекло завис над трубкой из стекла.

— Бонг и ты — лучшее, что есть в этой жизни, — хрипло говорит Курт. Он запрокидывает руку за голову и закрывает глаза. Мне кажется, что ресницы Курта двумя полукружьями смыкаются с громким издевательским хлопком.

Его легкие наполнены дымом.

Когда он открывает глаза, я не вижу в них ничего, кроме двух собственных отражений, которые расплываются кривыми поверхностями зеркал из комнаты смеха.

Я думаю о том, что если б я не встретила Курта — то все было бы по-другому.

— Значит, это все, что тебе нужно? — спрашиваю я. — Все, что тебе нужно в этой жизни?

Стеклянная трубка в его руках бликует всеми цветами радуги. Внутри меня всеми цветами радуги бликует внезапное раздражение.

— Пожалуй, еще эти маленькие бесплатные конфеты в супермаркете на Эбби-роуд, — говорит он, а дым из его рта вылетает подобно пару в холодную зимнюю ночь.

Кому-то в гостиной никогда не было стыдно — за его слова.

Пузырь из жевательной резинки лопается, а я не успеваю прикрыться. Я стою на руинах того, что осталось от вечеринки, розовые сосульки свисают с моей одежды и волос. Моя одежда безнадежна испорчена. Мои волосы безнадежно испорчены. Моя жизнь похожа на руины от вечеринки, потому, что я как-то вдруг отчетливо понимаю, что в ней совсем ничего нет, кроме Курта, его бонга, сидения на дощатом полу на кухне и маленьких бесплатных конфет из супермаркета на Эбби-роуд.

Моя жизнь лопается, как пузырь из жевательной резинки и стекает и расплывается разводами по стенам особняка на площади Гриммо, 12.

Я почти уверена, что тех, кто сидит в гостиной забрызгало тоже. И Альбуса, с его расстегнутой рубашкой. И сучку Мелинду. И того чувака, которому никогда не было стыдно за его слова.

А мне вдруг отчаянно хочется выпить.

2.1.

Наша третья встреча произошла после моего восьмого посещения центра.

Почему-то мне пришло в голову, что это было бы неплохо — вручить ему что-то вроде открытки, или букета цветов. До тех пор, пока я не осознала, что он никогда не сможет прочитать то, что написано на глянцевом листе, сложенном вдвое.

Я так и стояла, возле одной их тех скамеек, что вбиты между деревьями, как гвозди в деревянный брусок.

А потом он поднял на меня свои глаза.

— Извините, — сказала я.

Мне было неловко.

— Я просто не знала, что...

Я испытывала то самое чувство, которое бывает, когда тебе приходится просить прощение за то, в чем ты действительно провинился. Мне было неловко, чувство было оправданным — и это убивало меня еще сильнее.

Он смотрел на меня так же, как и в первый раз — словно видел меня насквозь.

Его зрачки напоминали два черных тоннеля. Мурашки бегали у меня по коже, не смотря на то, что солнце над головой делало вид гребаной лампочки.

Надо бы списать это на интоксикацию организма.

— Пытаетесь подобрать вежливый эквивалент фразы «не хрена не видите?», — сухо спросил он.

Я пожала плечами.

— Да.

Он все равно не мог этого видеть, несмотря на то, что его зрачки-тоннели упирались куда-то мне в ключицу.

— Я Роуз, — сказала я. — Роуз Уизли.

— Блейз Забини.

К нашей следующей встрече я узнала о нем все.

2.2.

Все время до нее я потратила на то, чтобы впихнуть в рамки благоразумия хоть малейшее обоснование того, почему я искала встречи с эти человеком. Стыд не вписывался в мой мир — такой, каким он был на данной стадии. Порядок не желал появляться в моей голове.

Благоразумие, стыд и порядок.

Ха-ха.

— Я принесла примирительный кофе, — говорю я, присаживаясь на плашки скамьи.

Я втайне радуюсь, что той леди, которая его сопровождает, нет.

Блейз Забини молчит.

Его молчание определенно точно витает где-то над нашими головами, впитывается в поры нашей кожи, оседает на поверхности темно-коричневой бурды в картонных стаканчиках. Его молчание застывает иллюзией в виде стерильного персонала реабилитационного центра и больных-тараканов вокруг.

Если бы я захотела потрогать его руками — клянусь, у меня бы получилось.

— Хорошо, — говорю я. — Хорошо. Тогда может примирительный косяк?

— Собираешься покурить травку на территории реабилитационного центра? — спрашивает он, пока я засовываю папиросу в рот и прикуриваю её от палочки.

— Да, — киваю в ответ. — Я собираюсь сделать это, пока это не стало мэйнстримом.

Я представляю то, как молекулы его молчания могли бы перемешиваться в атмосфере с молекулами моего дыма. Блейз хмыкает. Сегодня на нем легкая рубашка с коротким рукавом. Правую руку от локтя до кисти пересекает длинная нить шрама.

— Когда-то я тоже был таким, как ты, — говорит он.

Да, думаю я. Когда-то, когда в твоем ежедневном мировосприятии не было таких предметов, как трость и шрам.

— А что было потом?

Он поворачивает голову на мой голос и смотрит на меня своими пустыми глазами-тоннелями. Я стараюсь не смотреть в его глаза — я просто боюсь заблудиться в этой пустоте. Или, может быть, дурь, которую достал Рикки, на этот раз уже подействовала.

— А потом война.

2.3.

Каждый раз, когда я оказывалась одна, я давилась вопросом: как можно жить, когда ты ничего не видишь? Этот вопрос застревал где-то в моем горле, между гортанью и пищеводом, мешался острым колючим комком, перекрывал кислород.

Словно кто-то положил тебе на лицо подушку.

Я пыталась ходить с закрытыми глазами, в невозможной темноте, на ощупь. С закрытыми глазами я продержалась несколько минут.

Он держался уже больше двадцати лет.

— Если бы вы не ослепли, чем бы вы занимались сейчас? — спросила я, когда была на предпоследнем своем сеансе.

Зеленая трава на газоне острыми иголками тянулась к солнцу-лампочке. Мои высокие ботинки со шнуровкой просто отлично сочетались с ней. Как и легкие туфли Блейза.

Единственное, что не сочеталось — это трость. Черная палка с камнем-набалдашником. Она казалась злокачественной опухолью в здоровом организме, про которую знаешь, что от нее поздно избавляться. Почему-то именно она казалась мне источником всех бед.

Блейз пожимает плечами.

— Не знаю, — говорит он. — Может пил бы текилу и трахал молодых девок. А может, сдох бы под забором. Так что это, — он неопределенно взмахивает рукой у своего лица, — возможно, продлило мне жизнь.

Я смотрю на трость, и мне до жути хочется от нее избавиться.

Как будто что-то бы изменилось.

— И какой из этого вывод?

— Вывод в том, что в этой жизни ничего не происходит просто так. Случайностей нет.

И тут я поняла.

Он просто сдался.

Он принял свою слепоту, и теперь он ищет её оправдания перед другими.

— И в чем же не случайность нашей встречи? — спрашиваю я зло.

Я не была так зла с тех пор как Хьюго не нашел мой дневник и не прочитал его.

С тех пор, как не узнала, что Курт лапал Мелинду.

С тех пор, как мама не отправила меня в реабилитационный центр.

Черт возьми, я была так зла, что даже не подумала: а должно ли это вообще меня волновать? Должен ли меня волновать совершенно посторонний чувак, которого я вижу от силы в шестой раз в своей жизни?

Глаза-тоннели упираются пустотой в мои глаза. Перед моим взглядом все размывается, словно кто-то решил заретушировать окружающий мир. Деревья, трава и скамейки, прибитые к земле, сливаются в большое цветастое пятно краски в палитре.

На самом деле, это просто слезы.

— В том, что ты посмотришь на меня и передумаешь проебывать свою жизнь, — отвечает он, а мне хочется отмотать эту жизнь на много-много кадров, снова стать маленькой девочкой и разрыдаться маме в плечо.

3.1.

Джеймс утверждает, что я сегодня особенно задумчива.

— Ты влюбилась, Роуз? — спрашивает он.

Мы сидим на берегу озера недалеко от «Норы». Озеро давно заросло камышом и больше напоминает лужу. Капли дождя стекают мне за шиворот, рисуя дорожки на позвоночнике.

— В кого?

— В Курта, например, — говорит Джеймс и приглаживает рукой мокрые волосы, отчего они встают дыбом.

Джеймс улыбается мне глупой улыбкой и увеличивает свое сходство с человекам, которого пару минут назад ударило током.

Я отвечаю, что Курт просто думает о том, что мы с ним Сид и Нэнси. Гребаные Сид и Нэнси. Мои браслеты раздраженно звенят в такт словам.

— Знаешь, когда я впервые в жизни понял что такое любовь? — внезапно говорит Джеймс. — Помнишь, когда Лили накачалась какой-то дрянью, и мы не знали, как привести её в чувство? И когда она открывает глаза — это такое чувство, словно она падает, а тебе удается поймать её у самой земли. Вот в тот момент я осознал, как я люблю её. Как я охренительно люблю свою маленькую сестру.

Он ничем не лучше нас всех — но вместе с тем он возвышается над бесцветным миром, состоящим из людей-тараканов, наркоты, раздражающей трости, бутафорных стен моего реабилитационного центра, и прочего дерьма.

И мне хочется ему верить.

— Что с нами будет дальше, Джеймс? — спрашиваю я.

Мы мокрые до нитки. Капли дождя путаются в волосах, в одежде, в высоких ботинках на шнуровке. В нас больше дождя, чем нас самих.

— Я в тайне надеюсь, что произойдет какая-нибудь случайность — гребаное чудо, которое разрешит все наши проблемы.

Лужицы из капель плещутся в моих легких, не давая мне ничего сказать в ответ.

Случайностей не бывает, Джеймс

3.2.

Утром сова приносит конверт. Она долбит своим изогнутым клювом в окно так, что звук разносится на весь дом. Я борюсь с желанием запустить в нее подушкой, а потом выпотрошить и поставить трофейное чучело на постамент над камином.

Там билет в Швейцарию и записка:

«Случайные знакомства редко случайны».

А потом я очень долго смотрю в потолок и думаю о том, что жизнь можно изменить в любую секунду — надо только очень сильно захотеть этого. И что катализатором перемен может послужить все, что угодно: и взгляд, и неудачно брошенная фраза, и попытка раскаяться.

3.3.

К сожалению, регистрация на данный рейс закончена. Эта фраза, выплывшая из карамельно-клубничного рта у девушки в аэропорту, растекается по моим извилинам приторно-сладким сиропом.

Наверное, именно он помешал мне думать в тот момент. Когда ты привык получать все и сразу — малейшее препятствие толкоет тебя на самые натоящие глупости. Ведь не будь его — не было бы спешной аппарации прямо из аэропорта, не было бы стертых коленок о посадочную полосу и удаляющегося куда-то за облака самолета тоже не было бы.

Ни авроров.

Ни ареста за разглашение тайны.

Ни каморки пять на четыре.

Ни предстоящего суда.

Но сейчас, когда у меня есть билет до Швейцарии, который можно обменять дату на любую другую и целая жизнь впереди — меня почему-то это совсем не пугает.