Верность и преданность (джен)

Всё пошло наперекосяк с того момента, как взгляд Ремуса упал на газетную передовицу после пресловутого Хэллоуина. Мир, трещавший по швам, взывал о помощи, небеса рушились и вторили разверзающейся земле, и от диссонанса, оглушающего, заполонившего в одно мгновение всё пространство, не оставив даже клочка убежища, разрывалось сознание.

Чудовищная неправильность объяла вселенную, и разрыв начинался с маленькой точки, стоящей перед его глазами и именуемой Сириусом Блэком. Но теперь в этом имени не просто звучала щемящая фальшь, но с рокотом скрежетала несовместимость прописных истин.

Сириус Блэк был слишком яркой иллюстрацией верности, чтобы оказаться в итоге столь искренне преданным семейным ценностям, и от противоречивости фактов и мыслей было больно.

Джеймс — это подтвердил бы любой орденец, но никто не знал этого, как Ремус, — слишком верил друзьям, но если раньше Люпин бы безоглядно доверился вере Джеймса, то сейчас не мог уцепиться даже за преданность идеалам.

С Джеймсом и Лили он потерял веру, с Питером — надежду, а вслед за Сириусом ушла верность, и Люпин остался в унылом уединении с преданностью памяти. Некоторые говорили, что памяти нужно быть верным, но для него казалась совершенно очевидной ложность подобных слов. От памяти всегда веет мёртвым, верность же может принадлежать лишь живым, а Ремус чувствовал, что слишком слаб, чтобы быть верным своему разорённому прошлому. Тусклой памяти оставалось разъедать его скудное настоящее. Он давно не сопротивлялся и в очередной раз с покорностью подставлял голову чувству вины — самому преданному своему союзнику.

Побег Блэка вытащил его к жизни, хотя Ремус и сам бы не сказал, что взбудоражило его больше: старые послехэллоуинские раны или ещё более ранние и пропитавшиеся отчаянием воспоминания о дружбе. Воспоминания о возможности верить.

Верил ли он в вину Сириуса? Иногда — да, иногда — нет, Ремус никак не мог понять, «как», и это непонимание мешало ему окончательно остановиться на одном из вариантов. И если от этого было немного проще в те мрачные периоды, когда осознание предательства утягивало его в омут отчаяния, то в те моменты, когда он не верил в безоговорочную вину и пытался придумать объяснение поступку друга, непонимание в пух и прах разбивало все его доводы. Где-то между переливающимися синусоидой уверенностью и невозможностью, Ремус ненавидел себя за чрезмерную рациональность и проклинал за первый миг слабости, когда после отчаянного «Не может быть!» в его сознании впервые промелькнул вопрос: «А можешь ли ты знать?»

Колдография в газете заставляла Ремуса замирать при каждом взгляде: в попытке зацепиться хоть за что-то знакомое в прежде родном облике. Азкабан не пощадил преступника Блэка, и глупо было надеяться, что он оставит в нём частичку мародёра Сириуса. Но иногда Люпин вздрагивал, всматриваясь в мечущееся изображение: словно где-то за шершавой сухой бумагой проскальзывал больной, безнадёжный взгляд друга.

Взгляд профессора Дамблдора — проницательный, острый и немного печальный — был резким контрастом с тем — пусть даже воображаемым — взглядом Блэка. В глазах Дамблдора мерцало доверие, в глазах Сириуса — только отблески чего-то, что не поддавалось описанию. Ненависти, вины, отчаяния? Дамблдор был убеждён в виновности беглого узника, а Ремус привык доверять Дамблдору, он не мог быть, в конце концов, не предан ему после всего, что связывало бывшего ученика и директора.

Верность и преданность — их многие назвали бы синонимами, но для Люпина граница между этими двумя словами проступала с каждым днём всё ярче. Верность Сириусу, старому другу, и преданность Дамблдору, давнему учителю. Верность дружбе и преданность долгу. Сказать об анимагии Блэка значило подписать хуже чем смертный приговор для Сириуса, не сказать — значило пойти против того, что было правильным.

Правильным было бы отдать убийцу дементорам.

Необходимым было понять Сириуса.

В несовершенном, несправедливом мире правильное не всегда совпадало с необходимым. Как и верность и преданность.

Противоречие никогда не возникает просто так, — Ремус, оборотень, маг, хорошо знал, чего стоит инстинкт. Сомнение — это инстинктивная реакция на противоречие, пусть не видное глазу, но ясное сердцу. Хэллоуин растеребил его сомнения, Рождество — прорвало хлипкую защитную оболочку, заставив задохнуться под их напором.

Если в слове «преданность» всегда чувствовались отголоски долга и чести, то «верность» была желанием сердца.

«Верность» была слишком сродни «вере», а Ремус так привык ошибаться, что, пожалуй, можно было для разнообразия, наконец, поверить.