Обратная сторона медали (джен)

Вечер пятницы. Солнце жесткой бутылочной пробкой неохотно опускается к горизонту, как бы признавая, что на сегодняшний день испытаний достаточно. Воздух стоит горячий, словно улицы укрыты плотным одеялом, пробраться через которое никакой ветер не способен.

Тобиас приходит с работы уставшим и голодным, как зверь с провальной охоты злым. Поясница ноет, а кожа рук напоминает наждачную бумагу. Но ноги несут его вверх по лестнице, туда, где из маленькой, словно кладовки, комнаты раздается тихий голос жены.

— О чем ты рассказываешь ему, Эйлин?

Обернувшись, она насторожено улыбается и говорит с напряжением, как робот, действующий по заданному алгоритму:

— Сказка, Тобиас. — Она мягко смотрит на сына. Сморенный сном младенец тихо сопит.

— В первый раз такую слышу.

— Мне читали ее в детстве. — В глазах с секунду горит обида, но Тобиас замечает. Ощущает, что от него таятся, как этого не знать! Это накатывает стихийным приливом, медленно отравляет разум. Сказка о высоком колпаке!

— Что не так? — прямо спрашивает Тобиас. Пальцы отбивают нервную дробь о косяк двери.

Эйлин качает головой и цепляет на лицо какую-то дурацкую фальшивую улыбку. С каждым днем ее чудаковатость проявляется ярче. Как цирковое животное, будто Тобиас повелевает ею, принуждает в чем-то.

В этот момент в душе поселяется не обида, а снедающая нутро жалость к самому себе. Ведь его обманывают, собственная жена держит за дурачка. Причем столь неумело, будто впервые так, не постеснявшись показать своих истинных чувств.

Держать в душе нечто ужасное под силу не всем. У Эйлин вот не выходит. А Тобиасу нечего скрывать, да и не к чему это. Думаешь — говори. Не говоришь — так не думай! Он простой как грош, всегда таким был, а она все больше и больше чудит, нагнетает напряжение. Она стала такой с ребенком. С их маленьким крикливым сыном. И делается только хуже. Дети хорошо влияют на женщин, все так говорят, но Эйлин бредет в пустоту и замкнутость. Она порою просто невыносима! Вечно плачущий младенец когда-нибудь превратит их в монстров.

Тобиас желает напиться, просто залить все эти сомнения, заставить исчезнуть, как скрывается солнце за набежавшими тучами. Он сходит по чуть-чуть с ума, а жена его подталкивает в спину.

— Ты голоден? — Эйлин выпроваживает его из комнаты и сама спускается вниз.

Тобиас щенком послушным следует за ней, но без намерений есть. И всё думает, думает. Желание выпить чего-нибудь покрепче вытесняет прочие мысли. Он достает из холодильника банку пива, открывает и жадно припадает к горлышку, как путник пустыни, добравшийся сквозь муку до воды.

* * *

Тобиас приходит домой всегда поддатым. Каждый рабочий день заканчивается походом в паб или в магазин. А весь алкоголь благополучно выпивается до того, как Тобиас окажется дома. Эйлин дерганная и какая-то неухоженная. Из-за ребенка.

— Сколько можно, Тобиас? — вяло, словно ее не интересует ответ, произносит она, едва Тобиас переступает порог дома. Хоть совсем не приходи! Это мой дом, моя крыша.

Притащившись в гостиную, Тобиас садится на диван. Внутри все кипит и негодующе ворочается. Он как ручная граната без чеки, готовая рвануть в любую секунду. Эйлин приходит следом, внимательно разглядывает его лицо.

— Ты думаешь, я полный идиот, — спрашивает Тобиас спокойно, с интересом, будто разгадывает увлекательную головоломку. Но едва Эйлин открывает рот, взмахом руки заставляет замолчать. — Не нужно оправдываться, я же вижу: ты считаешь, мой котелок совсем не варит.

— Речь не об этом.

— Я ведь не слепой. — Он качает головой, предотвращая дальнейшие оправдания.

Лицо Эйлин принимает до раздражения нетерпеливый вид, как у учителя, понимающего, что ученик полная бездарность и ничего путного не скажет. Такой он глупый, если не замечал этого прежде.

— Ты лжешь мне, — выплевывает Тобиас, — постоянно скрываешь что-то. Изворачиваешься. Я все вижу, Эйлин.

— Тобиас, — вздыхает она, скорчив тошнотворно-мученическую мину. Полна несчастья в семейной жизни с мужем-пьяницей — вот что говорит ее взгляд. Противно. Рот наполняется слюной, хоть тут прямо плюй.

Эйлин молчит долго, как будто в голове совершается плановая чистка, которая до этого не проводилась, бог знает сколько лет. А потом говорит осторожно, с опаской, но черт возьми, без шутки в голосе: — Я ведь колдунья, Тобиас.

Он с минуту смотрит точно в ее серьезные глаза, а после нервно смеется. В этом звуке нет ничего веселого: он задыхающийся и сиплый. Истерика, хоть под землю провались! Тобиасу самому неприятен этот смех, а к горлу уже подкатывает ком, как ерш расцарапывающий глотку.

— Подожди, — тихо произносит Эйлин и выходит вон.

Тобиас надеется, что она просто принесет ему стакан воды. У него во рту даже пересохло, зато глаза все налились. За стеной слышится шорох движений. Неужели из кладовки?

— Смотри же. — Эйлин взмахивает рукой, с зажатой в ней короткой указкой.

С губ Эйлин слетает длинное заковыристое слово. «Это латынь», — проносится в голове Тобиаса. Мысли окончательно проясняются, словно бы это не он заливал спиртным отчаяние и недомолвки, что царят в их семье. Или все точно наоборот. Он перебрал немного, и теперь в глазах мерещится.

— Не смей, — из горла Тобиаса вырывается хриплый стон. Сердце отпечатывает тяжелые удары, кровь бросается в лицо и готова вот-вот хлынуть носом. Он на грани, такой взволнованный и ослабевший, точно барышня средневековая.

Одна за другой, как стрелы из арбалета, книги выскакивают с полок. Рука Эйлин безвольно падает, словно батарейка игрушки села, и та остановилась. Книги, гурьбой сваленные на полу, находятся от Эйлин на расстоянии не меньше шести футов. Эта куча — свалка никчемной макулатуры режет глаза. Так не бывает!

Тобиас пугливо шарахается, вжавшись в жесткую пружину дивана. Одна мысль селится в его голове: «Я женился на демоне!»

Ему легко представляется эта женщина такой, как рисуют ведьм в книжках: темный балахон, длинные рукава которого не скрывают только кисти, остроконечная шляпа на голове, а лицо старое, что кожа походит на сморщенный от долгого хранения фрукт. Она рассказывала их сыну о волшебных палках!

Эйлин отходит от оцепенения, рука с указкой вновь поднимается. На лице буквально написано, что реакция Тобиаса ее не устраивает. Она решительна и чертовски зла.

По телу проходит волна страха, принося паническую мысль: «Что, черт подери, она собирается сделать?»

— Убери эту штуку! — гаркает Тобиас, желая замахнуться и выбить чертову палку из ее рук. Голос хриплый, как у старого уже собирающегося на почин деда. Она сведет в могилу нас всех!

— Она неопасна, — невыразительным тоном говорит Эйлин, но убирает указку за спину. Только лишь прячет.

Тобиас как ошпаренный вскакивает. Рука сжимается в кулак, словно литой металлический шар. Входная дверь брякается об косяк с характерным хлопком. Тобиас не замечает, как вываливается на улицу. Бежит куда-то далеко. Только отделившись от дома на порядочное расстояние, рука расцепляется. По жилам растекается слабость, сродни холодному безразличию.

Слабость, но не безразличие. Последнее нужно еще заработать.

Он идет в магазин, намереваясь купить себе чего-нибудь покрепче. Мозг требует хоть какой-то разрядки. В голове наперебой стучат в тамтам. Сердце — безжалостная кувалда — шумит в ушах и бьет по вискам. Просто мир сошел с ума так незаметно для окружающих.

Пропустить пару кружек, и его пуховым одеялом накроет апатия.

* * *

— Тобиас, мне нужны деньги.

— Так наколдуй их, твою мать! Наколдуй! — он гогочет, и, когда натянутый смех больше не способен вырываться из глотки, серьезно произносит: — Взмахни этой палкой, и пусть дом наполнится золотом.

Он смеется, как машина, принуждая себя. Пусть Эйлин видит его боль, он-то её изо дня в день наблюдает. Гадкое чувство, прибывающее. Такие они чужие друг другу, что впору смеяться до хрипа. Он и спиной-то к ней больше не поворачивается, всегда начеку.

— Это невозможно, как ты не понимаешь?

— Ты не умеешь? — притворно изумляется Тобиас. — Тогда закрой пасть, ежели от твоей магии никакого прока.

Глаза Эйлин наполняются злостью. Такие некрасивые. Они краснеют от гнева, как показывают в детских мультфильмах. Он уверен, что виной этому именно ее характер, ее магия. Тобиас следит за каждым движением Эйлин, подозревая худшее, когда ее руки оказываются за спиной. А если она способна вернуть отобранную пару месяцев назад указку? Он не может не признаться, что совершенно не в курсе, какой фокус может выкинуть женушка. Постоянно приходится держать ухо востро. Утомительно это все, нелегко. Как можно спать в одной постели, когда глаза-то не прикрыть, пока сама она не уснет.

«Почему отменили инквизицию?» — вопит разум. А после ядовитыми испарениями в мозг въедается мысль, что таких как Эйлин должно быть много. И все они представляют опасность. Земля под ним разъехалась, и доски обвалились. Мир просто спятил, если теперь и он, сам Тобиас, во все это верит.

Эйлин выходит из комнаты, напоследок наградив его тяжелым взглядом палача. Тобиаса вдруг осеняет, что, быть может, она способна читать мысли. Тогда каким кошмаром это должно закончиться для него? И все: поминай, как звали.

Тобиаса пробирает дрожь. И пусть острым, как мясницкий нож, языком он не обладает, поставить человека на место он способен. Чего бы это ни стоило.

* * *

Тобиас окунается в мир синего экрана, притворяясь не иначе как деревянным ко всему чучелом. Привыкнуть ко всему можно, даже к худшему, но что-то в мозгу все-таки перегорело. Чувство покоя, правильности и равновесия. Его трехлетний сын сидит на ковре и балуется с какими-то игрушками. Тот писк, что он издает, действует Тобиасу на нервы, напоминая мычание теленка или другой скотины. Что-то животное, не иначе, что-то от Эйлин.

Тобиас тяжело поднимается и идет к холодильнику. Сейчас там не переводится пиво — его легкое успокоительное. Возвращаясь к дивану, он встает на какой-то хлам, что больно впивается в ступню. Даже мелочь может стать последней каплей. Что-нибудь в этом ребенке его обязательно доконает, до ручки доведет.

— Черт бы тебя побрал! — ругается Тобиас и пинает осколки некогда игрушки в сторону.

Северус обижено выпучивает нижнюю губу, глаза его блестят, но он и звука не произносит.

Пару раз в голове Тобиаса проплывает мысль, что Эйлин и здесь могла его одурачить. Нагулять ребенка, а потом, свалив всю вину на него, привязать к себе. Но мальчишка похож на него внешне, что волнует сейчас Тобиаса не сильней, чем болезненно-пожелтевшее лицо. Его лишь настораживает не по-детски недоброжелательный взгляд сына. Все отчетливей проступает осознание, что Эйлин тайком настраивает Северуса против него. И от этого Тобиас испытывает жгучую жалость к себе наперевес с гневом обоим: и к жене, и к сыну. К обоим! Он чужой среди них в собственном доме!

Сморенный размышлениями Тобиас ненадолго отключается, зажав между ног полупустую бутылку. Когда веки его лениво разлепляются, Северус до сих пор возится на ковре. Вот только та игрушка, что раздавил Тобиас, вновь цела.

— Эйлин! — зовет он.

Северус вздрагивает и выпучивает на него глаза. Эйлин втаскивается в гостиную, лицо походит на снег, покрытый толстым слоем серого льда. Вот кто здесь выучился безразличию на отлично.

— Что, черт подери, творится в этом доме? — Тобиас выхватывает игрушку из рук сына, трясет ею, мало различая очертания вещицы. — Он починил ее! — сокрушается Тобиас, а глаза застилает пелена, как стекло, покрывшееся мыльной пленкой. — Эта чертовщина — магия, — он изображает руками ничего не значащий, но раздраженный жест, — могла передаться ему?

— Стихийная магия. — Голос Эйлин настолько тусклый, будто сознание отключилось, и говорит она на автомате. Будто так люди и разговаривают. — Это нормально, Тобиас. — Она смотрит в упор, стараясь внушить ему свое мнение. Доверия не подобрать, если оно уже упало, извалялось в грязи. Это тебе не монета, которую отмыть можно.

— Щенок починил эту рухлядь одними руками! — Тобиас сжимает кулаки и только тогда замечает, что игрушки в руке уже нет. «Наверное, запустил ею куда-то», — мысленно оправдывается он. Рассеяно чешет затылок, подрастеряв часть запала. — По-твоему обычное дело, если мне на башку что-нибудь свалится, скажем, полка? Убьет меня какая-нибудь ерундень, то-то ты обрадуешься! Даже оправдание придумывать не придется, а?

Эйлин переводит взгляд на сына, но смотрит так, как домохозяйка может взирать на неисправную технику сложную в использовании.

— Ты не говорила мне, что он тоже может быть опасен. — Голова Тобиаса трясется, точно он расшвыривает мысли по полкам. — Ты вообще не соизволила раскрыть и толику правды о себе.

— Он ребенок, Тобиас.

— Давай же расскажи, на что еще вы горазды, — перебивает Тобиас, в полной мере осознавая, что не удержит свой норов под контролем, не дослушав и половины из ее списка.

Ребенок! И дети бывают монстрами, доказательств — тьма! Тем более он. Ее, ведьмы, ребенок!

Эйлин будто читает по глазам, что лучше отмолчаться. Или весь он как на ладони перед ней, и знать, что творится в его голове никакая не проблема? Загляни в душу и тут же отвернись. С губ Тобиаса рвется стон, но на деле этот звук больше походит на отчаянный рык загнанного в тупик зверя. Как же неприятно в собственном доме чувствовать себя как на пороховой бочке. От этого пора избавляться.

Он здесь охотник, не она.

* * *

Разум почти всегда отравлен спиртным. Так легче возвращаться домой и смотреть в неприязненно-скривленное лицо жены, словно ей против воли скормили не один лимон. Кулаки все чаще чешутся. Господи, как же хочется наподдавать так, чтобы ни у кого в этом доме не возникало желания даже думать о магии. Злость за обман растет, как снежный ком, вбирая в себя еще и отчужденность, поселившуюся в каждом ее жесте. Ткань воспоминаний изрезана, как журнал, попавший в шаловливые детские ручонки. И уже нельзя с уверенностью сказать, чему есть место быть, а чему — нет. Между попойками в голове одиноко стучит мысль:

«Ты сама виновата, милая...»