Я тебя похоронила поздно ночью за рекою... (гет)

И это было так странно, так больно — видеть тебя мертвым.

Я бежала куда-то, стремилась, кидала проклятья, но ни на секунду не забывала о тебе, о том, что ты один, никем до конца не понятый, один, один, один...

Тогда светило резкое, слепящее глаза солнце, и губы у тебя были шершавые, теплые и пахли сладким-сладким медом, кленовыми листьями и грозой. И волосы у тебя были чернильные, всколоченные, и мягкие, мягкие, мягкие... Я путалась в их вихрах безвозвратно, чувствовала себя маленькой Алисой, той самой, что из Страны Чудес, и плутала в них, даже не стремясь найти выход.

Там много было высоких деревьев, которые обступали нас кольцом, будто отцы-великаны. Солнце яркой звездочкой проскальзывало меж веток и, играючи отбрасывало блики на стеклышки твои очков-велосипедов. Они шаловливо перебегали по всему твоему лицу и даже умудрились добраться к глазам — и не изумруд там уже был, знаешь, а теплая, нагретая солнцем зелень, они мазали своими красками по щекам, рисуя там нежный румянец, по лбу, с которого исчезали все морщины будто по волшебству, и по губам, к которым мой взор неизменно возвращался.

И отчего-то мы были одни, не было Рона, я помню.

А мне было больно оттого, что его не было, а может мне только казалось...

Ты единственный, кто всегда оставался рядом. Не уходил, хлопая дверью, терпел все мои нравоучения, выходки и скупые появления радости. А сейчас, знаешь, я жалею, что не кидалась тебе на грудь при желании, не целовала твои медовые губы, не запускала руку в вихры, когда можно было.

Когда надо было.

И это было так странно, так больно — видеть тебя мертвым.

Видеть застывшую маску, морщины, которые в момент раздробили твое лицо, и казалось, что не семнадцать тебе, а все восемьдесят, и целовать твои мраморные и холодные губы, которые отчего-то больше не пахли медом.

А потом был серый, щемящий душу туман и промозглость, сырость, капли дождя, стекавшие за шиворот, текущие по лицу, и превращающие волосы в обвисшие сосульки. Капли будто насмехались и зло хихикали с негромкими, едва заметными шлепками приземляясь на мое лицо, которое я подняла к серому пустому небу. Они шебуршали и шептались между собой, я же слышала, и я тихо ненавидела их.

Я клялась себе, что не заплачу.

А за меня плакало небо.

А после не было абсолютно ничего — будто вымерло все вокруг меня на целые мили, будто исчезло все, в насмешку оставив меня единственную на белом свете. И боль уже не была острой и пронизывающей острым клинком сердце, она ржавым тупым ножом скрипела где-то в ребрах, и каждый вдох давался с невообразимой тяжестью. И демоны мои таились по углам и выползали из своих нор, стоило моей голове коснуться подушки, и садились вокруг меня и смотрели своими зелеными пронзительными глазами и шептали что-то противное, жалящее, что слезы пускало по щекам. И цеплялась я отчаянно, цеплялась, цеплялась, цеплялась, да не за кого было, никого рядом не было! Не было убитой горем Джинни, тихо скорбящего Рона, добродушной простушки Молли, которая продолжала вязать болотного цвета свитера с огромной буквой «H» на груди, никого не было кроме меня, боли и в судороге сведенных пальцев.

Не верила я, не верила, что тебя нет, что не тебя хоронила три дня назад, не на крышку твоего гроба кидала горстку бурой и размокшей от дождя земли, не я обрывала целыми гроздьями кровавые ягоды рябины и не сжимала их в собственной ладони, и не кровь текла вперемешку с соком в грязные лужи. Что не в мое окно светил лунный огрызок обезумевший от горя, что не меня, скрюченную и судорожно дрожащую нашел он на ледяной кафельной плитке. Что не он был свидетелем моих слез и каждую каплю он считывал и записывал, что бы потом вновь вонзить в мою спину острые осколки воздушных замков — столько же, сколько слез я пролила.

А потом ты пришел ко мне, я ведь верила. И губы твои вновь пахли медом, грозой и кленовыми листьями, и волосы были всколочены лабиринтом, и сам ты был теплый, живой, настоящий. Я целовала тебя неосознанно, отчаянно, и хваталась за тебя, хваталась, хваталась, боясь, что ты вновь уйдешь. Одежду стягивала судорожно, хаотично и ласкала, будто в последний раз, и отдавала всю себя без остатка. И видела теплую, нагретую солнцем зелень, румянец, буро окрасивший щеки, и девственный лоб без морщин.

В голове был какой-то сумбур, паника, хаос и необъятный океан боли. Боль была по всюду: в каждой клеточке тела, в каждом волоске, она прошибала электрическим током позвоночник, слизывала своим шершавым языком лоскутки кожи, и заваливала обнаженным мясом на битое стекло. Я кричала и говорила, что ничего-ничего не знаю, прошу вас, отстаньте, отстаньте, прекратите, мне больно, хватит, мне больно-о-о.

...И цеплялась вновь за тебя, не отпускала, говоря, что ещё потерплю, ты только не уходи, не смей, я ведь не смогу без тебя, я ведь слабая, слабая, слабая...

Боль перекатывалась на языке склизким комом, не давала дышать, забивала легкие отвратительной вонючей жижей и выворачивала меня наизнанку. Я плакала, чувствовала слезы беспорядочно текущие по моему лицу, а может это были и не они, или кровь, или рвота, или пот. Эта страшная женщина сдирала своими острыми когтями кожу, и она болталась некрасивыми ошметками вдоль моего тела. Я не выдержала и упала навзничь, как доска, как тонка фанерка, которую соленые крутые волны прибили к острому холодному гравию.

...И целовала тебя, целовала твои горькие на вкус губы, которые пахли грозой, кленовыми листьями и медом...

Я судорожно дышала, хватала губами воздух, заглатывала его рваными ломтями и кричала во все горло, пока не сорвала его, да и потом — хрипела да кашляла, захлебываясь в собственной кровавой слизи. Боль плавит кожу, кислотой разъедая её, сдирая своими обманчиво мягкими пальцами слои плоти и слизывая своим языком выступающие капельки крови. Гладит своими тёплыми шершавыми ладонями по оголённой спине, и податливая оболочка сходит, сползая отвратительными ошмётками на пол. Алыми губами легко, будто бабочка, касается моих губ и высасывает жизнь из меня.

...Ты вырывался, пытался бежать, говорил, что мне больно, но я говорила, что без тебя — будет больней.

Я уже не кричала, не вырывалась, лишь лежала безвольной куклой на холодном полу и морщилась периодически, от пронзающих меня судорог. Пальцы дико озябли, предплечье саднило и кровь алыми капельками стекала куда-то. Тихонько моргну, посмотрю в потолок, вспомню Рона и Гарри, которых увели куда-то от меня, куда-то вниз, куда-то далеко, куда-то от меня.

— Они съели все твои ресницы, Гарри, я кидала в них камнями...

К ржавой железной канализационной дыре в полу текут алые дорожки, которые игриво расползаются, стремятся уйти подальше друг от друга, рисуя замысловатые узоры — будто изломанные ветки у деревьев, еле колышется от заставшего их в врасплох ветра; медленно, по каплям скатываясь в тёмную нору, к своему Шляпнику.

— Я отдам свое сердце, мне оно уже не нужно, постой!..

Хрипы безостановочно вырываются из моей глотки, между ребер пульсирует, грохотом отдаваясь в уши, и глаза заволакивает кровавая пелена.

— Так что, грязнокровка, скажешь, откуда у вас меч гоблинской работы? — Беллатрикс уже не визжит, раздирающим барабанные перепонки голосом, а лишь спрашивает с двузначной усмешкой.

— Я не знаю, — отчаянно хриплю я, и в голове отдается: «не знаю, не знаю, не знаю»...

нарвала тебе рябины и легла послушно рядом

спать.

* * *

Джинни сегодня очень красивая, она буквально светится, и платье белоснежное на ней тоже светится в заходящих лучах солнца. И деревья, обвитые белыми лентами, и лица незнакомые, воркующие между собой голуби в золотой клетке, и шатер и навес тоже светятся, и Молли светится, и Гарри тоже...

— Ты сегодня очень красивая, — озвучивает Гермиона свои мысли, — просто глаза слепит...

Джинни смеется:— Не неси ерунды, — а потом добавляет: — Ты тоже.

Грейнджер хмыкает, и окидывает безразличным взглядом непримечательный серебристый костюм — не будь она подружкой невесты пошла бы даже в мантии. Уизли, которая через несколько минут станет уже Поттер, нервно ходит из угла в угол, что-то шепчет, периодически всплескивая руками, обвитые будто змеями, белоснежными перчатками и замирает у маленького окошка, где видно только клочок голубого неба да голые ветки деревьев.

— Знаешь, почему-то я думала, что этого никогда не произойдет... — и, видя непонимающий взгляд, договаривает: — ну, что Гарри никогда не соберется с силами, а я так и буду бегать за ним. А, знаешь, я ведь была готова бежать за ним хоть на край света, главное — чтобы он был рядом, я ведь так за него цеплялась, помнишь?..

Подруга продолжает что-то говорить, но Гермиона не слушает, понимая, что и она за Гарри когда-то цеплялась. Цеплялась до боли, до скрюченных пальцев, до тупого ржавого ножа где-то в ребрах, до судорожных хрипов и сердца, пульсировавшего где-то в горле. Глаза на минутку заволакивает темной пеленой, и Грейнджер видит высокие деревья, которые обступали кольцом, будто отцы-великаны, видит теплую, нагретую солнцем зелень, и мазки краски по щекам, рисующие нежный румянец и губы, к которым её взор постоянно возвращался...

Джини вскликивает: — Я думала, что этого... этого никогда не произойдет и так желала этого, что сейчас...

Гермиона вздрагивает и не к месту говорит — Джинни, а как губы у Гарри пахнут? — и смотрит не отрываясь, прожигая карими глазами.

— В смысле? Причем тут это?.. И говорила, что думала, что этой свадьбы никогда не будет, и так ждала её, что сейчас даже и не вериться... и, причем тут губы Гарри?

— Это важно, Джин. Пожалуйста, — и смотрит все, прожигая ее своим взором. Джинни передергивает плечами и думает, что ещё, чего доброго возьмет, и платье ей прожжет.

— Ну, раз тебе так нужно... — а Гермиона вперед подается резко, необдуманно, — Они... очень сладкие, как клубника, как самый крупный и сочный её сорт...

Но Грейнджер уже не слушает, думая, что откуда-то знает, что они пахнут медом и кленовыми листьями, и грозой...

я тебя похоронила поздно ночью за рекою.