Останься! (гет)

Солнце поднималось над горизонтом. Красное, кровавое солнце озаряло новый день, его лучи ласкали полуразрушенные стены древнего замка и сушили слезы на испуганных лицах семнадцатилетних стариков. Он стоял на выщербленных каменных ступенях у входа в школу, которая была для него когда-то домом. Он стоял и смотрел вниз, вдыхал жадно и нервно холодный воздух майского утра. И сердце стучало в груди, билось о ребра, отдавало болью, горечью, ядом... Живой, живой, живой... В который раз повторял про себя это слово — и не чувствовал радости.

На ступенях — бурые пятна, на душе — кровоточащие раны. Всю жизнь идти к вот этому моменту — отомстить за родителей, восстановить справедливость, остановить зло. Он и на секунду не задумывался, как будет жить после того, как все закончится. Возможно, потому, что ни на секунду и сам не верил, что это когда-то произойдет. А теперь мир проступал словно картинка на фотобумаге, и он оказывался таким ужасающе четким, колким, реальным. Выбитые глаза-окна замка, зияющие черной пустотой, вырванное с корнем дерево с изломанными ветвями, оторванный кусок рейвенкловского шарфа, втоптанный в грязь. Мертвое тело домового эльфа, который кажется сейчас просто сломанной детской игрушкой. Стрелы, выпущенные несколько часов тому назад кентаврами, ямы, обгоревшие и обугленные стены. И утренняя роса, медленно стекавшая этими же стенами. Замок слеп — ему выбили окна, замок искалечен — у него обрушиваются стены, замок молчалив — разбиты вдребезги большие часы на башне Рейвенкло. Замок плачет.

Гарри стоял, беспомощный, перед всем этим новым миром, в котором он должен быть счастлив, и не знал, что делать теперь. Душа пылала. Утренний ветер раздувал огонь еще сильнее.

Он чувствовал их своей спиной — они, как всегда, были рядом. Стояли в шаге от него, готовые в любой момент поддержать, помочь, защитить. Спина к спине, в радостях и печалях, всегда вместе последние семь лет. Он обернулся к ним. Они смотрели не на него, они смотрели прямо в его душу, были свидетелями его собственного пожарища. И их души пылали вместе с его. Они держались за руки. Уставшие, воспаленные глаза смотрели на него, и от этих взглядов в горле вдруг застрял колючий холодный ком, который ни проглотить, ни выдохнуть не получалось. Рон смотрел угрюмо и понимающе. Широкоплечий, растрепанный, в запачканной сажей футболке, прожигал своими синими глазами. Порез на его щеке все еще кровоточил, но вряд ли он даже замечал это. Гермиона смотрела умоляюще. Какая-то невероятно маленькая и худая, с искусанными губами и растрепанными каштановыми волосами, отросшими едва не по пояс, она тонула в безразмерном свитере Рона и цеплялась за его руку, словно это последнее, что удерживало ее на ногах. Его друзья, его опора и отдых, его свет и поддержка, были сейчас рядом, и Гарри понимал, что еще никогда и никому не был так благодарен.

Он снял очки, потер уставшие глаза. Опустошенный и выцветший, он начинал новую жизнь.

— Я сегодня убил человека, — сказал негромко, но Гермиона все равно содрогнулась от резких звуков.

— Я — троих, — ответила ему тихим эхом и ее надтреснутый голос слегка задрожал.

— На моем счету — четверо, — вымолвил Рон. Они снова замолчали. Солнце поднималось все выше и выше. Из Запретного леса доносились трели утренних птиц.

— Мне почему-то казалось, что первое победное утро будет совсем не таким, — беспомощно ухмыльнулся Гарри и снова надел очки на нос. Дивный новый мир снова набирал четкости.

— А мне казалось, оно никогда не наступит, — тихонько откликнулась Гермиона. — Но теперь ведь все будет иначе, правда? Теперь ты... свободен.

Свобода... Она оказалась горькой на вкус, она пахла гарью и весенним утром. Душа догорала, порывистый ветер развеивал пепел над вершинами шотландских гор.

— Мы когда-нибудь сможем это забыть? Сможем жить по-новому?

— Забыть — вряд ли, — нахмурился Рон, — а жить по-новому — точно сможем.

— И очень скоро. Главное — мы вместе, — кивнула Гермиона. На ее всегда бледных щеках горел нездоровый румянец.

Рон этой ночью потерял брата, Гермиона — свои идеалы, Гарри — себя. Он вытащил из кармана свою волшебную палочку, которую совсем недавно починил, повертел неуверенно в руках.

— Я просто хочу проверить, что после всего этого смогу... — он не договорил. Просто посмотрел на них еще раз, пристально, отчаянно посмотрел, взмахнул палочкой, вымолвил: — Экспекто Патронум!

И из палочки ударил мощный серебристый свет, и через несколько мгновений огромный величественный олень расхаживал вокруг друзей, гордо вскинув голову. И стало даже чуточку легче дышать.

Гермиона тоже достала палочку, вдохнула глубже, сильнее сжала Ронову руку.

— Экспекто Патронум! — и яркое облако застыло на несколько мгновений в воздухе, словно не решаясь, какую форму принять. А потом перед ними возник большой косматый медведь. Он повернул голову и посмотрел на Гермиону, и в этом взгляде было что-то такое человеческое, такое знакомое, такое... теплое. Девушка пораженно выдохнула, не в силах отвести взгляда от своего нового защитника. Парни обменялись понимающими взглядами.

— Экспекто Патронум! — уверенно произнес Рон, и из его палочки тоже мгновенно ударил свет, и гибкая бесшумная рысь прыгнула на выщербленные ступени, обошла друзей и села недалеко от медведя и оленя.

— Они стали хищниками, — только и смогла сказать Гермиона. Рон кивнул, Гарри молчал. В звенящей тишине майского утра их дыхание казалось почти оглушающим.

Рон обрел этой ночью Гермиону, Гермиона — Рона, Гарри... На его счету после этой ночи остались только потери.

Солнце поднималось все выше и выше. Новый день уверенно вступал в свои права. Оживал понемногу старый замок, сбрасывал с себя оковы ужаса и шока. Голоса, что доносились из Хогвартса, становились все более громкими и уверенными, там, видимо, отдавали поручения и пробовали убирать территорию, ремонтировать изломанные перила, склеивать разбитые витражи, просто убирать мусор. Стараясь не обращать внимания на перекошенные от горя лица тех, кто потерял близких, на запах смерти и опасности, что все еще витал в помещении, там, в замке, начинали жить дальше.

Гарри смотрел на своего Патронуса. В лучах утреннего солнца он сиял еще ярче, так ярко, что резало глаза. И Гарри вдруг почувствовал сумасшедшую усталость. Она давила ему на плечи, и в голове осталось одно-единственное желание — спать. Он стоял на ступенях у входа в школу и начинал свою новую жизнь.

Он победил.

Он победил?

Панси, может, и плакала бы, но как-то совсем не осталось сил.

Сентябрьское солнце грело совсем по-летнему, но девушке почему-то было ужасно холодно. Она надевала под мантию теплые свитера, но руки все равно дрожали. Она не могла с этим справиться. Да и не хотела.

Новый учебный год стал для нее настоящей неожиданностью. Сова с письмом прилетела в августе. Профессор МакГонагалл приглашала закончить образование, ведь прошлый, седьмой, год, мало кто вообще притрагивался к книжкам — атмосфера совсем не была учебной.

. Профессор МакГонагалл приглашала всех — вне зависимости от цвета галстука. Было странно и страшно. Панси не хотела ехать. Дикой казалась мысль о том, что придется снова сесть за парту и делать вид, что тебя интересуют новые формулы трансфигурации чашки в боевой молот или рецепт зелья для изменения цвета глаз. Снова войти в двери, которые сама для себя уже захлопнула навсегда. Снова смотреть в глаза людям, которых надеялась никогда уже не увидеть. Делать вид, что приспособилась, что научилась жить заново, существовать в этом мире после того, как... Делать вид, что по-прежнему жива.

Панси не хотела ехать, отказалась от этой идеи наотрез, поставила мысленно точку, но... Но бабушка плакала и хватала ее за руки своими теплыми морщинистыми ладонями. Бабушка говорила что-то о том, что нельзя себя губить, что ей всего лишь семнадцать лет, что вся жизнь еще впереди. И так хотелось ответить ей, высказать, донести до нее, что жизни-то нет... Но Панси молчала и слушала, разрешала хватать себя за руки, вытирала бабушке слезы и думала о том, как же она устала. В конце концов, она согласилась. Обронила короткое: «Я поеду» за завтраком и ушла в сад, так и не доев. Кажется, бабушка была счастлива.

Все ее черное лето прошло в этом саду. Он был стар и запущен, им давным-давно никто не занимался всерьез. Правда, мама когда-то завела речь о том, что было бы неплохо хотя бы немного его облагородить, но папа с Панси только посмеялись. Ей нравилось здесь. Здесь было спокойно. Ровно до того момента, пока взгляд не натыкался на инициалы родителей, вырезанные на коре старого дуба в день их свадьбы много лет тому назад. Или пока одна из десятков тропинок не выводила ее на поляну к старой и полуразрушенной теперь беседке, где когда-то давно папа учил Панси поднимать предметы с помощью Вингардиум Левиоса. Вот тогда сердце так резко сжималось, что темнело в глазах, и воздух становился спертым и не хотел затекать в легкие... Оставалось только схватиться за что-то, хватать воздух ртом, чтобы не свалиться в обморок. У Панси проблемы с давлением. И, впрочем, с психическим здоровьем тоже.

Когда она написала официальное прошение исполняющему обязанности Министра магии Кингсли Шеклболту о возвращении тел родителей для захоронения в семейном склепе, ей вежливо, но твердо отказали. Их похоронили на Азкабанском кладбище, вместе с остальными Пожирателями Смерти, погибшими в ночь на второе мая. Надежды на то, что ей выдадут пропуск на территорию магической тюрьмы, не было. Панси смирилась. Сама себе удивлялась — ведь должна была быть полной злобы и ярости, полной жажды мести, должна была трепыхаться, бороться, доказывать свою правоту, мечтать выцарапать глаза всем работникам Министерства, но... Но в душе у Панси только пустота. Пустота — и сквозняки на месте вырванного израненного сердца.

Панси очень много разговаривала с родителями — иногда вслух, иногда мысленно. Спрашивала о чем-то, вела беспрерывные монологи обо всем на свете. Панси очень много разговаривала с родителями, и почти всегда молчала, находясь в помещении с кем-то живым. Если можно повесить на душу большой амбарный замок и выбросить ключ, то именно это она и сделала.

Она ждала повестки в суд за свое отчаянное: «Так вот же он! Хватайте его, и покончим со всем этим дерьмом!». Ждала повестки, а получила письмо от МакГонагалл. Это было странно.

В Хогвартс приехали многие. То ли бежать собрались, то ли спасаться. Почему-то не верилось, что есть такие, кого прошлый год ни чуточку не задел. Приехала Дафна, без умолку рассказывала какие-то далекие для Панси истории, как и раньше красовалась в новых платьях, игнорируя школьные мантии, собиралась зубрить Зельеварение и поступать на колдомедика. Вернулся Блейз Забини, все так же высокомерно и многозначительно молчал, играл в колдовские шахматы с Тео Ноттом, думал над тем, пробоваться ли в этом году на место загонщика в факультетскую команду по квиддичу, ведь место освободилось. Правда, сказал об этом — и осекся, замолчал, виновато косясь на Грега Гойла, ставшего теперь каким-то совсем уж одиноким и нелепым. Винса не стало, от Винса не осталось и косточки, так, горстка пепла в сгоревшей дотла Выручай-комнате, и Грегори, казалось, все еще не привык к этой мысли.

Не приехала Миллисента. И это, наверное, хорошо, ведь с ней пришлось бы разговаривать, а Панси как-то совсем этого не хотелось. Контактировать с внешним миром было слишком болезненно, слишком неправильно, слишком пугающе. В своем, собственном, мире было уютно и тихо, там не было посторонних и сочувствующих взглядов, не было шепотков за спиной: «Она ведь теперь сирота...» В своем мире Панси была в безопасности.

Вернулся Малфой. Столкнулись с ним в узком проходе в Хогвартс-экспрессе, молчал, смотрел немного виновато исподлобья, держал за руку младшую Гринграсс.

— Ты очень похудела, — сказал вместо приветствия, то ли желая сделать комплимент, то ли просто констатируя факт. Панси рассеяно как-то оглядела себя, ничего не ответила, стояла, смотрела на него, изо всех сил пытаясь почувствовать хоть что-то к этому такому далекому сейчас человеку. Человеку, которого чуть не боготворила последние шесть лет своей жизни, парню, за которого когда-то хотела выйти замуж и жить вместе до конца своих дней. Он стоял совсем рядом, держал за руку Асторию, хрупкую и очень красивую. Панси ухмыльнулась — поймала себя на мысли, что совсем не жалко вот так его отдавать, вот так с ним прощаться, даже пожелала бы им счастья — вот только ей как-то все равно.

— Панси, если тебе нужно с кем-то поговорить, ты же знаешь... — сказал Драко вдруг, и сердце снова забилось в учащенном темпе, отдавая болью с каждым ударом. Поговорить? Как будто кому-то становилось легче от собственного нытья! Как будто этим дурацким «поговорить» можно решить все проблемы! Посмотрела на него зло, едко, развернулась, чуть не побежала в противоположную сторону. Малфой дернулся было вдогонку, но Астория придержала его за руку, сказала негромко:

— Не сейчас, Драко. Оставь ее. Видел, какие у нее глаза больные? Дикие. Ей просто нужно немного времени.

— Я хочу ей помочь, — ответил он, и голос у него был какой-то обреченный и беспомощный.

— Ты поможешь. Мы найдем способ. Но сейчас ей нужно побыть одной.

И у Панси в голове даже мелькнула мысль, что младшая Гринграсс не по годам мудрая, и что Малфою, наверное, несказанно с ней повезло. И больше она о них не думала.

Бродила по замку, посещала лекции. Писала конспекты и эссе. Игнорировала все попытки однокурсников наладить с ней контакт. Ох, бабушка, как же ты ошибалась, думая, что она найдет для себя место в этом их мире живых людей! Ей тут места не было.

А однокурсники изо всех сил создавали иллюзию жизни. Смеялись — громко, пили — много, целовались — глубоко. Строили планы на будущее, выбирали магические университеты. Пытались не замечать злых и полных яда взглядов, посылаемых учениками других факультетов. Нет, никто не сказал им и слова. Нет, за первые три недели не было ни одной дуэли или драки. И учителей нельзя было обвинить в предвзятом отношении. Слизеринцев просто тихо ненавидели. Потому что нужно было кого-то ненавидеть.

У Ханны Эббот обезображено режущим заклятием лицо. У рыжих Уизли погиб брат. У матери Эрни МакМиллиана во время битвы за Хогвартс случился выкидыш — а шла ведь только девятая неделя. Парвати Патил лишилась лучшей подруги. В прошлом году все кого-то потеряли. И пока что просто забыть об этом было невозможно.

Панси держалась особняком. Иногда казалось — сходит с ума, отсутствие взаимопонимания с окружавшей ее реальностью било по нервам, и тогда она сбегала. В коридорах вечерами было темно и пустынно, Панси забивалась в какой-то далекий и неприметный угол и начинала говорить. Рассказывала родителям все, что кипело внутри, выливала это им и действительно верила, знала, что они слышат, понимают, успокоят. Царапала короткими ногтями каменные стены, словно загнанный зверь, и говорила, говорила, говорила. Хогвартс слушал ее внимательно, он не перебивал и не останавливал. Старые стены надежно укрывали от чужих любопытных глаз. Панси была ему за это благодарна.

Иногда она ловила на себе грустные и какие-то отчаянные взгляды Малфоя, иногда — задумчивые Астории. Эти взгляды игнорировать было сложнее всего. Сама не зная почему, Панси раздражалась от их сочувствия, граничащего с обеспокоенностью. Возможно, потому что оно было искренним? От них хотелось сбежать, и она сбегала все чаще. За три недели в Хогвартсе она не сказала никому ни единого слова.

Она благодарила Мерлина за то, что ее деканом был толстяк Слизнорт, который пытался не совать нос в личные дела своих студентов. Поговаривали, что МакГонагалл и Флитвик то и дело вызывали своих подопечных на разговор по душам, и ходили слухи, что некоторые даже на это соглашались. Панси оставили в покое. И это было хорошо.

Сентябрьский вечер был холоден и пуст. Она шла по длинному коридору, не задумываясь ни о чем. Шла в свой любимый уголок — тупик на четвертом этаже, поворот сразу за портретом Варнавы Безобразного. В гостиной гремела очередная вечеринка, когда Панси уходила оттуда, Дафна как раз пыталась вытащить Блейза танцевать. От их музыки закладывало уши, она была какой-то на удивление громкой и кричащей, да и весь тот балаган изрядно утомлял. Хотелось тишины. И спрятаться. Ее убежище ждало ее, гостеприимно предлагало полумрак и спокойствие. Панси села на пол, привалилась спиной к стене и закрыла глаза.

— Мамочка, если бы ты только знала, как я устала, — прошептала едва слышно. — А ты так давно мне не снилась. Не забывай обо мне, пожалуйста. Я очень соскучилась.

По полу нещадно дуло, сквозняки забирались под одежду, холодили кожу. Панси натянула рукава теплого свитера на ладони, обхватила колени руками — как-то совсем по-детски. Тишина ласкала уши, окутывала ее с ног до головы, внушала доверие. С тишиной можно разговаривать. Она не станет отвечать.

— Ты ведь не впервые сюда приходишь, — послышался вдруг негромкий девичий голос, и Панси резко открыла глаза и вскочила на ноги, в панике шаря по карманах в поисках волшебной палочки. И тут же осознала всю нелепость своего поступка.

Перед ней в воздухе висела девушка. Полупрозрачная, она смотрела на Панси своими странными пронзительными глазами, склонив голову к левому плечу. Длинные волнистые волосы были распущены, на ней была темная юбка до колен, форменная рубашка, кое-где измазанная темными пятнами и гриффиндорский галстук. Привидение смотрело на нее с легкой помесью любопытства и скуки.

— Я не первый раз тебя здесь вижу, — продолжила девушка, подлетев немного ближе.

— Я думала, ты умерла. Совсем, — ответила неожиданно для самой себя Панси.

— Ну, как видишь, не совсем, — хихикнула собеседница. — То есть, совсем, конечно, но... Короче, это немного сложно.

Эта девушка, с которой Панси когда-то училась на одном курсе, была не иначе, как посланником. Посланником из того мира, с которым Панси так упорно искала связи последние месяцы. И от осознания этого было жутко и в то же время до сумасшествия захватывающе.

— Так странно. Панси Паркинсон. За семь лет учебы с тобой на одном курсе и словом с тобой не обмолвились, а после моей смерти стоим, беседуем.

— Да уж, никогда бы не подумала, что у нас найдется, о чем с тобой поговорить, Лаванда, — ухмыльнулась Панси и снова села на пол. — Почему я вижу тебя впервые?

— Я не хотела показываться своим, — пожимает плечами привидение. — Не знаю, почему.

— Ты скрывалась?

— Я убегала. Как ты, например.

— И не разговаривала с другими призраками?

— У нас нет общих тем. Мыслями я все еще в мире живых. Никак не могу свыкнуться с тем, что мне теперь всегда будет семнадцать. Вот такая тупиковая ситуация получается: я не могу покинуть пределов замка, потому что я здесь умерла. Здесь десятки призраков, но они — лишнее напоминание о том, что я уже никогда не смогу ощутить вкуса еды или прикосновения чьей-то руки. Здесь сейчас много моих друзей, но и им я показаться не могу, слишком уж мы оторваны друг от друга. Кажется, я совершила огромную ошибку, сделав именно этот выбор.

— А тебе давали выбор? — удивилась Панси.

— Говорят, у каждого это происходит по-своему. Передо мной были две двери. Я выбрала дверь в жизнь. И ошиблась.

Панси промолчала. Лаванда, похоже, задумалась о чем-то своем.

— Я чужая здесь. Как и ты, — вдруг продолжила она.

— С чего это ты взяла, что я чужая?

— Я это вижу. Мертвое притягивает мертвых, прости на тавтологию, — Панси чувствовала, как ее охватывает ужас, она смотрела на привидение расширенными от страха глазами и не могла отвести взгляда. Лаванда была какой-то притягательно жуткой, нереальной и в то же время — намного реальнее однокурсников, которые шумно распивали огневиски где-то в гостиной.

— Что ты имеешь ввиду? — вымолвила пересохшими губами. Язык не слушался, голос срывался и дрожал. Лаванда улыбалась.

— Тебя с этим миром ничего не связывает. Твоя душа осталась привязанной к душам родителей. Фактически, мыслями ты проживаешь в мире мертвых. Ты не разговариваешь с живыми — в твоей душе нет теперь места даже для тех, кого ты называла друзьями. В то же время с девушкой, с которой никогда не общалась раньше, ты преспокойно ведешь душевные беседы только потому, что она уже мертва.

Панси хотелось бежать, но она оставалась неподвижной. То, что говорила Лаванда, было пугающим, жутким, но каким-то... правильным. Словно все, что слетало с губ призрака, она давным-давно знала и сама, вот только сейчас кто-то это озвучил, вымолвил вслух.

— Возможно, ты права, — протянула она и поежилась от холода. — Возможно, часть моей души хотела бы оказаться сейчас на твоем месте.

— Жизнь так несправедлива, не так ли? Я не хотела прощаться с земным миром. Я хотела жить. Но вот — я бестелесная тень, всего-лишь отпечаток собственной души. А ты — вполне материальна, но все же мечтаешь только о том, чтобы все оставили тебя в покое и дали умереть.

Панси дрожала с головы до пят. Она встала и протянула руку — ладонь легко вошла в тело Лаванды. Она рассмеялась:

— Хочешь притронуться к вечности?

— Хочу ощутить каково по ту сторону смерти.

— И каковы ощущения?

— Холодно и сыро.

— Здесь совсем не так, как тебе кажется, — призрак снова тихонько рассмеялся. — Здесь намного интереснее, чем ты думаешь. До скорой встречи, Панси Паркинсон!

И Лаванда бесшумно прошла сквозь Панси, окатив ее волной холода, и растворилась в стене.

— До скорой встречи, Лаванда Браун, — ответила Панси пустоте. Пустота укутала ее тишиной.