Серая Дама (джен)

Мир огромен, ему всё равно,

Болен ты или устал,

Стал игрушкой в руках колдунов,

Пропустил тревожный сигнал.

Мир меняется постепенно,

Навсегда, и ладно, и пусть.

Прежний дом свой — к прежней себе,

И сама я уже не вернусь.

(с) Flёur.

Учебники, которым вы привыкли верить, лгут. Как они изображают мою мать?

Да, я помню — великая женщина, воплощение мудрости и красоты, одна из четырех величайших магов всех времен и народов, основательница Хогвартса… все это — цветистые фразы, и не более.

Она была обычной женщиной — да, с сильным даром, да, основавшей школу, да, мудрой и внимательной наставницей для своих учеников — но равнодушной ко мне, своей дочери.

Да что там говорить — моя мать со стороны казалась идеальной: она была внимательна и весела со своими друзьями, с учениками, она любила красоту вообще — и произведения искусства, и красивые наряды, и заманчиво-благородные серебро и сапфиры.

Она стремилась познать как можно больше — все тайны природы, все загадки магии и человеческого разума — решительно все интересовало ее, кроме, разумеется, меня.

А мне так хотелось быть на нее похожей!

Я прилежно ходила вслед за ее студентами, ловила каждое слово матери… но право же, умнее было бы присоединиться к гораздо более дружелюбным и добродушным питомцам Хельги, как не раз советовали мне, но увы. Я не прислушалась к советам и продолжала ждать, что когда-нибудь все изменится, и я стану важной и нужной для матери.

Увы, этого не произошло, и мало-помалу мое желание подражать матери, не находя отклика, переросло в банальную зависть — мне стало казаться, что дело все только в пресловутой проклятой диадеме, содержащей в себе источник мудрости, что без нее Ровена Равенкло ничего из себя не представляет… и, о, какие мысли тогда владели мной, сложно даже представить — страшные мысли, кощунственные, жестокие…

Словом, я решила украсть диадему. Не помню, и не хочу вспоминать, когда впервые посетила меня эта безумная идея — но вскорости она переросла едва ли не в одержимость.

Я не могла и думать ни о чем ином — и я стала избегать общества матери, боясь, что она, искуснейший легилимент, разгадает мои планы и каким-либо образом помешает им: впрочем, не думаю, что она замечала мою отстраненность, у нее же, разумеется, было столько дел!

Впрочем, еще не совершив преступления, я уже чувствовала себя преступницей.

* * *

Серебристые полосы лунного света расчерчивали полумрак комнаты — в луче танцевали пылинки, тьма же была непроглядной.

Где-то в отдалении, в лесу, окружавшем Хогвартс (каменная клетка — пара недостроенных башен: как я любила тогда этот замок с гордым названием!) завыл волк.

Дурное предзнаменование, но я не остановилась, продолжая красться туда, где была спрятана заветная диадема.

Сердце мое билось часто-часто.

Каркнул, точно чуя беду, ворон матери — она как-то клялась перед восторженно замершими учениками, что он умеет разговаривать — я же в это не верила.

— Во-р-р-р! — внезапно хрипло и очень громко прокричала птица, покосившись на меня блестящим черным глазом. — Др-рянь!

Мать пошевелилась во сне, но… не проснулась — подмешанное накануне в ее чашу сонное зелье действовало. Краткое «Силенцио» заставило ворона замолчать — но долго он потом с оскорбленным видом разевал клюв, не в силах издать ни звука.

Было ли мне тогда страшно? О нет, не думаю. Никакие мысли о том, хорошо это или плохо, не пришли мне в голову — помню только предвкушение победы над матерью (теперь-то она узнает, каково это — быть покинутой), да кружащие голову мечты о власти… Мудрость, как искренне верила я тогда, даст мне право на власть — и это было самым большим моим заблуждением.

Вероятно, я и впрямь была одержима.

Поминутно оглядываясь — проклятье, какая светлая ночь! — я очень быстро обнаружила шкатулку с диадемой.

Она хранилась в потайной нише, над изголовьем кровати, и извлечь ее оттуда не представляло ни малейшего труда — то ли великая Ровена Равенкло даже не озаботилась охранными чарами, то ли магия попросту не отреагировала на родную кровь — забавно было бы: магия моей матери помнила больше, чем она сама…

Руки мои дрожали, когда я приоткрыла резную крышечку — вот она, диадема. «Ума палата дороже злата», серебро и сапфиры, гоблинской работы. Она была поистине прекрасна — ни руки человеческие, ни их магия ни до, ни после не способны воссоздать ее красоту, ее совершенство.

И теперь диадема принадлежит мне — и осознание этого пьянило не хуже вина.

* * *

Свобода моя заключалась в забвении — я постаралась вычеркнуть из памяти и бесконечно любимый Хогвартс, и равнодушие матери, и того, кого вы, студенты, теперь называете Кровавым Бароном — я позабыла сказать, что его желание обладать мною в свое время причиняло мне много неприятностей, но кто тогда спрашивал женщину о ее мнении? Барон уже договаривался с матерью о свадьбе, когда я сбежала… но об этом позже.

От прежней жизни у меня осталось только имя, волшебная палочка, да кинжал за поясом — ну, и, собственно, сама диадема. К слову, надевать ее я не решалась — было, по правде говоря, немного страшно: что-то мне подскажет приобретенная, чужая мудрость? Успокаивала я себя тем, что следовало бы дождаться подходящего случая, а там…

И все же — это была свобода.

Свобода… хоть я и скрывалась от матери в лесах Албании, хоть и жила в постоянном страхе, что меня найдут.

Я смастерила себе лук и стрелы, и научилась неплохо стрелять — в дичь стрелу можно было направить магией, а упавшую добычу найти простыми манящими чарами — затем развести костер Инсендио… что еще нужно для счастья?

Мне — почти ничего. Великой Ровене Равенкло важна была Цель: «Да не пресечется магия в нашей крови и мудрость в наших душах».

Сейчас эти слова приобретают оттенок горькой иронии, когда мудрый артефакт утерян, а я — всего лишь призрак.

И тем не менее, тогда я была счастлива.

* * *

Естественно, это не могло продолжаться долго — меня искали. По просьбе смертельно заболевшей Основательницы меня разыскивал человек, которого я ненавидела больше всего на свете. Разумеется, я о Бароне.

О, этот человек знал одержимость не меньшую, чем владела мной — и в этом был тонкий расчет: Мать знала, что он во что бы то ни стало разыщет меня хотя бы ради собственной… так скажем… выгоды.

Не знаю, с помощью какой магии он нашел меня, но я буквально почувствовала опасность… и едва успела спрятать диадему в дупло дуба, как появился он.

Нет, Барон уже тогда был безумен.

Он бросился ко мне, стал бессвязно умолять, просить уйти с ним… но я отказалась.

— Ты пойдешь со мной, — дрожащим от ярости голосом приказал он. — Ты пойдешь со мной, или пожалеешь.

Но разве стала бы я тогда слушать? Неужели бы я променяла мою свободу, мои крылья на всеобщее презрение и позор?

Я была молода… очень молода, и наверное, глупа.

Смеясь, я ответила:

— Вольную птицу в клетку не заманишь.

Он попытался уговорить меня:

— Твоя мать умирает, Елена, и ты должна… должна вернуться к ней!

На миг сердце мое дрогнуло… но лишь на миг. Я знала, что она простила меня, простила за мое предательство, но у мня попросту не было сил вернуться и посмотреть ей в глаза. Правду говорят, что покаяние — это ужаснейшая из пыток, и тогда я не была к ней готова.

Не готова я к ней и сейчас.

Но тогда мне стало страшно:

— Я никуда, слышишь, никуда не пойду с тобой, — не помня себя от ужаса, закричала я: руки Барона внезапно обвили мою талию. — Я лучше погибну в этом лесу свободной, чем вновь стану пленницей, — и добавила с мстительным удовольствием: — И никогда я тебе не достанусь, и…

Но договорить я не успела.

— Так умирай, безумная, — прошипел он, вне себя от ярости, выхватывая из-за моего пояса кинжал. Тонкая, острая сталь блеснула на солнце острой вспышкой и пронзила мою грудь. В глазах потемнело, и я, тихо охнув, упала на землю.

* * *

Почему я осталась здесь, отчего я не ушла туда, куда уходят все души? Наверное, оттого, что мне все же необходимо было вернуться в Хогвартс, чтобы попросить у матери прощения, покаяться перед нею, может быть, как в детстве, поплакать… но вот незадача — я призрак, и плакать больше не могу.

А может быть, я просто боялась уходить туда, где вскорости точно увидела бы ее укоряющий, или, напротив, полный прощения взгляд.

Но мертвых не судят, и мой удел — быть тенью, отпечатком: жалкий удел, но я его заслужила.

Я не тьма и не свет, не добрая и не злая — я где-то посередине. Может быть, вы оттого меня и называете так: Серая Дама.