Его стая (джен)

«Один, два, три...»

В Воющей хижине пахнет прогнившим деревом, старой мебелью, плесенью и влажным тряпьем. Тут и там в углах висят клоки паутины. Обрывки занавесок на окнах покрыты таким толстым слоем пыли, что она, кажется, уже стала их продолжением. Теперь эти занавески похожи на блеклые спутанные волосы старой ведьмы, развевающиеся на ветру, когда тот со свистом просачивается внутрь сквозь многочисленные щели между досками. По полу разбросаны обертки конфет. Если бы Ремус Люпин не знал, кому принадлежат эти выцветающие фантики, он мог бы подумать — нет, подумал бы наверняка! — что при помощи сладостей сюда когда-то заманивали детей, чтобы потом съесть их.  Ему кажется, что он и сам, находясь здесь, становится душно-серым, что из него уходит все тепло, все его лучшие воспоминания. Не нужно никаких дементоров, чтобы высосать из человека все доброе и светлое, если он заперт в подобном месте.

«Четыре, пять, шесть...»

Ветер просачивается Ремусу под свитер, забирается в рукава. Обертки шуршат по полу все громче, этот звук становится назойливым, как жужжание мухи над ухом. Очень хорошо, что сейчас нет настоящих мух. Достаточно того, что они портят ему жизнь летом.

Снаружи все основание хижины покрыто мхом. В земле вокруг нее утопают ноги. Странно, что потолок внутри не обвалился еще в те времена, когда деревья были молодыми, потому что замшелые пятна грибка уже охватили большую часть стен, будто какая-нибудь древесная чума. Здесь точно так же мрачно и темно, как в подвале родительского дома. Известно ли вам, что все дети боятся мрачных подвалов? Что, спускаясь вниз по лестнице, они всякий раз ждут, когда страшная когтистая лапа схватит их за лодыжку? Когда-то Ремус думал, что в такие места вообще не способен проникнуть свет. Но, наверное, он был единственным ребенком, который об этом мечтал. 

«Семь, восемь, девять...»

Какое-то движение под потолком заставляет его, бродящего по хижине кругами, остановиться. На мгновение его внимание приковывает к себе маленький черный паучок с узором на теле. Насекомое тоже замирает, и Люпин уверен, что каждый из восьми его глаз сейчас устремлен на него. Если насекомые способны узнавать людей, то без сомнения, они уже знакомы.

Некоторые считают, что в Воющей Хижине обитают призраки и полтергейсты, потому что ночами здесь кто-то воет и шумит. В это нетрудно поверить, даже если точно знаешь, что привидениям не интересно ломать мебель и царапать стены, ведь этот укромный уголок никто не избрал бы для себя пристанищем без веской на то причины. Никто и не сует сюда носа, кроме четверки мародеров. Но если для некоторых из них это очередное приключение, то для других — тех, кто в меньшинстве и кто действительно другой — это всегда мучительное ожидание, предвещающее мучительную боль и не менее мучительные угрызения совести на утро.

«Десять, одиннадцать, двенадцать...»

Ремус лично послужил причиной тому, что его друзьям приходится сидеть на разбросанных по полу сиденьях от кресел, из которых то и дело норовят выскочить пружины. Это он оставил на стенах столько глубоких зарубок. Это он в ярости разбил окно в комнате с камином, пытаясь вырваться на волю, и теперь в ней холодно, даже если разжечь огонь.

Но он ни в чем не виноват.

Именно это ему пытаются внушить с его первого года учебы в Хогвартсе. Хотя Ремус смог поступить только в двенадцать лет — на год позже, чем все другие мальчишки и девчонки — ему говорят, что он точно такой же, как все его сверстники. Но так ли это на самом деле? Он похож на них лишь отчасти. Конечно, дело не в том, что он замкнут и молчалив, в этой школе найдутся ребята более угрюмые и даже более увлеченные учебой, чем Ремус Люпин. Просто таких, как он, среди студентов нет. Старые половицы скрипят под ногами, пока Ремус меряет шагами комнату.

В дверном проеме мелькает тень. Маленький серый комок.

— Питер? — зовет Люпин и тут же ощущает себя почти что сумасшедшим. Шутка ли: посреди ночи в заброшенном доме обращаться по имени к крысе? Даже в одиночестве ему кажется, что кто-то постоянно наблюдает за ним с неприкрытым сочувствием. Ремус пытается сохранять присутствие духа, но взгляд его все реже останавливается на двери, и все чаще возвращается к окну. Он уже не прислушивается к звукам внутри хижины, потому что музыка ночи начинает играть снаружи. Сходят с ума лягушки и сверчки, им вторят совы, под мягкими лисьими лапами хрустят сломанные оленями и медведями ветки — лес оживает, наполняется звуками, дышит.

Домашний ветер, который хлопает ставнями и скрипит ржавыми петлями дверей, не сравнится с тем, что играет в листьях и треплет макушки сосен...

— Что это ты делаешь, Лунатик, позволь спросить? 

Он услышал их шаги еще до того, как они поднялись на второй этаж, почувствовал их запах, но человеческая речь все равно звучит неожиданно. В рассказах часто встречается это «неожиданно», но иногда так в самом деле случается. Джеймс и Сириус еще не превратились, зато Хвост уже устроился у Поттера на плече. Он выглядит довольным, как и всякий раз, когда помогает другим ребятам забраться в хижину мимо Гремучей Ивы. Никакого сочувствия в нем нет. Его нет и в облике Джеймса, разве что капелька тщательно скрываемой тревоги, но веселой иронии там все равно больше. Интересно, знают ли они с Сириусом, насколько одинаковое выражение способны принимать их лица? И не разобрать, кто у кого понабрался...

— Мне показалось, или ты рычал?

Сириус иногда раздражает его, хотя Ремус знает, что тот не хочет ничего дурного. Бродяга никогда не стремится умышлено обидеть друзей, иначе не попал бы на Гриффиндор, но все-таки удивительно, что его язык еще не проколол ему нёбо. Словно в подтверждение этих мыслей, Блэк продолжает:

— Рычащий человек — довольно нелепое зрелище, ты знаешь?

Этого оказывается достаточно, чтобы вспомнить. Может быть, иногда не так плохо услышать от друга слова, которые действуют, как ушат холодной воды? Вот Ремус уже и находит в себе силы улыбнуться, чтобы вовремя осадить остряка:

— Мудрые слова волшебника, который показывает собаку после пинты сливочного пива.

— А после третьей подает лапу! — ухмыляется Джеймс, хватаясь за удачную шутку, и несколько раз толкает Бродягу локтем под ребра.

Тот надменно фыркает. Несколько секунд желание ответить что-нибудь едкое борется в нем с признанием очевидных недостатков в собственном поведении и, в конце-концов, проигрывает. Блэк машет рукой и улыбается:

— Лапа — только для лучших друзей.

— И каждой встречной девчонки, — хмыкает Джеймс, но тут же переключается: — Прости, что задержались, Лунатик.

Тусклый свет, исходящий от волшебных палочек, делает их лица бледными, как у мертвецов, но комната все равно ожила, стоило им переступить ее порог. Бродяга не без труда зажигает огарки свечей, ругаясь всякий раз, когда невзначай обжигает пальцы. Джеймс безжалостно сметает палкой паутину, с матросским изяществом ругаясь на нее, Сириуса, Ремуса и Питера. Просто потому, что терпеть не может грязь, грязь и уборку, в равной степени. Потом он с видом профессионального декоратора двигает по полу сиденья от стульев и, оставшись, наконец, довольным своей работой, достает из рюкзака бутерброды и несколько склянок для зелий с тыквенным соком. В Воющей хижине становится почти уютно.

— Представляешь, мы, наконец-то, наведались в тот шкаф, что обнаружился в коридорах третьего этажа, — начинает Джеймс, надкусывая бутерброд.

— Я ему сразу сказал, что там должны быть шубы, — поспешно уточняет Блэк.

— Наглая ложь! Он сказал: «Давай залезем в это чудное произведение викторианской эпохи, Джей! По сценарию, там должны быть Лев и Колдунья»!

Даже с набитым ртом Джеймс не лишен харизмы. Он бурно жестикулирует, кажется, даже не замечая, что кусок колбасы шальной пулей отлетает к стене, когда Поттер в очередной раз взмахивает бутербродом. Питер, не устояв перед заманчивыми запахами еды, вновь стал собой и теперь, вытаращив глаза, едва не заглядывает друзьям в рот, когда те наперебой рассказывают историю своих очередных похождений. Они, оказывается, нашли какой-то шкаф, которого якобы никогда не было в школе раньше, и — что бы вы думали? — полезли в него, а вылезли уже в «Горбине и Бэрке». В запертой лавке Лютного переулка, доверху заставленной всяким хламом вроде черепов, ссохшихся конечностей и драгоценных, но мрачноватых побрякушек. Ремус не может определиться со своей реакцией до самого конца повествования, который вышел неожиданным.

— Словом, уйти оттуда без боевого трофея мы просто не могли.

— Боевого трофея? — сдержанно переспрашивает Люпин.

— Именно.

— Одолжили страшенную с виду маску. И меч.

— Одолжили?

— Одолжили, Рем, одолжили! Прикарманили, взяли в пользование — зови, как хочешь! — нетерпеливо поясняет Блэк.

— Кроме того, Бродяга почти обзавелся подружкой, — добавляет Джеймс. — Очень похожа на его мамашу, только ящерица.

— Я правильно вас понял? — Ремус чувствует, как у него на затылке зашевелились волосы, и переводит взгляд с одного на другого. — Вы проникли в магазин с темными магическими артефактами, о свойствах которых понятия не имеете, и понабрали там мечей, масок и ящериц?

— Я был в перчатках! — предусмотрительно замечает Поттер. Бросив на Люпина мимолетный взгляд, он отряхивает от крошек пальцы и поднимается на ноги. Вновь обратившийся в крысу Питер пронзительно пищит. Почти наверняка это значит: «Не смотри на меня — меня с ними вообще не было!» Взгляд янтарно-желтых глаз впивается в Сириуса, молчаливо попивающего тыквенный сок.

— Надеюсь, ты ничего не трогал голыми руками?

— Ну, что ты! Нет.

Ремус с облегчением вздыхает.

— Только примерил парочку масок, — продолжает Бродяга, — Потом откусил ящерице голову и был посвящен в рыцари проклятым мечом Джея. Кстати, я не рассказывал тебе, что по дороге к хижине нам встретилась странная старуха с черной кошкой в пустом ведре, которая дала мне яблоко? Ого, да вот же оно!

Ловко подкинув в руке невесть откуда взявшееся яблоко, Сириус впивается в него зубами. Ремус переводит взгляд на Джеймса. 

— Расслабься, Лунатик. Никто ведь не умер, — улыбается тот.

Пожелать кому-нибудь расслабиться всегда проще, чем сделать это самому. Но иногда это срабатывает, потому что посторонние звуки вдруг возвращаются с новой силой. Едва различимое потрескивание пламени на догорающих свечах, хлопанье крыльев птицы, перелетевшей с ветки на ветку, упавшая шишка и одинокий вой, спустя мгновение слившийся с другими голосами. Новый порыв ветра колышит занавеску.

— Лунатик? 

Из щели между досками, которыми заколочены окна, на пол комнаты падает бледный луч. Ремус закрывает глаза. Он злится совсем не на своих друзей, хотя и на них отчасти. Трудно не злиться на все кругом, когда сжимаешь зубы и пальцы до хруста. Мышцы начинает сводить судорога, и они попеременно то деревенеют, то, вопреки всем законам физиологии, становятся пластичными. Ногти на руках начинают расти с мучительной болью, точно он выпил костероста. Он царапает пол, чтобы унять поднявшуюся в теле боль, и по комнате разносится скрежет когтей. Колени вот-вот выгнуться в другую сторону, кости начинают меняться, вытягиваться, а голова, кажется, готова взорваться. Какая-то неведомая сила бросает Ремуса на пол и крутит. В бессильной злобе повинуясь этим метаморфозам, он видит только, как друзья его поднимаются с пола, переглядываются и кивают друг другу. 

Он не понимает, что они хотят сказать этим. Какой-то знак, который он не умеет расшифровать. Перестав узнавать их лица, он помнит, что зол на них. За эти непонятные кивки, за волшебные палочки в их руках. За то, что людям ничего не стоит использовать магию. За то, что они опасны, потому что боятся и ненавидят оборотней. 

«Тринадцать.»

Эта последняя мысль заставляет Ремуса встать на четвереньки, а сразу поле этого та сила, что заставила его упасть, бросает Люпина в сторону. Раздается треск ломающейся мебели. Он хочет добраться до окна, потому что все эти стены, которые он столько раз пытался разбить и разодрать, похожи на клетку. Столько запахов, будоражащих сознание, столько красок, столько жизни и свободы там, за пределами душной хижины! Зверь срывает потрепанную занавеску вместе с карнизом, и белый свет луны, повисшей над лесом, завораживает его. Прохладный воздух, смесь прелых листьев и влажной земли заполняет ноздри, наливает его силой. Он приветствует луну, и десятки голосов вторят ему. Где-то там, в ночном лесу, музыке ночи не хватает только его голоса!..

Но Ремус остается с теми, кто находится здесь. 

Только один из них чем-то похож на него — черный с огромными желтыми глазами и таким же, как у него, хвостом — но от него пахнет псиной, а не волком. Еще один — маленький серый крысеныш — семенит сейчас по полу за его спиной, он почти незаметен и совершенно непригоден для еды, разве что на зуб положить. Самый крупный из них — олень — мог бы стать достойной добычей. Но он силен, у него огромные ветвистые рога, и он — тоже член этой странной стаи. Они всегда оказываются рядом с ним в этой хижине. Если ему удается найти выход, бок о бок с ними он бежит по лесам. Он научился узнавать их по запаху, цвету шерсти и иногда они напоминают ему о чем-то давно забытом. Наверное, в прошлой жизни они тоже были волками, но наелись какой-нибудь дурной травы... 

Во время полной луны далеко не все подходит волку в пищу.