За умирающим летом (гет)

Она врывается сразу после того, как Оливеру показывают радиостанцию: с её уютными тихими коридорчиками, с маленьким кабинетом с низким потолком и невероятно гладкими стенами, которые сделаны будто из мутного стекла, или из застывшей карамели, что так и хочется лизнуть. Она врывается гораздо позже того, как сам мистер Уолли приоткрывает завесу тайны на все эти странные приборы, учит заклинаниям, которые открывают и закрывают эфиры, или вставляют в них музыкальный блок.

И уж точно намного позже, чем Оливер получает приглашение вести программу на радио под названием «Это все спорт». Вторым ведущим, конечно же.

Она врывается как самый настоящий смерч — легкие и беззащитные листки на столе мистера Уолли взметаются вверх по неизвестной траектории, дверные петли жалобно скрипят, а окно хлопает, дребезжа, словно пытаясь намекнуть о хрупкости стекла.

Она врывается — и перьевая ручка, которую Оливер держит в руке, перекатывая пальцами ярко-малиновые бусины, дергается, оставляя на пергаменте с договором уродливую кляксу, растекающуюся черничной лужицей.

А у самого Оливера на секунду перехватывает дыхание — так, словно он летит против ветра.

— Какого хрена, Мейсон? — кричит девчонка и, кажется, топает ногами.

Смерч приносит вместе с собой запах пряного глинтвейна возле камина поздним осенним вечером, который медленно кружится по кабинету, подобно сентябрьским листьям, чуть подправленным солнцем — тусклое золото в тонких прожилках.

Волосы цвета выгоревшей охры, цвета выбеленной меди, плавными линиями падают на её плечи. Светло-рыжий цвет золотится, как спелая рожь на солнцепеке последних августовских дней. Она сдувает косую рваную челку с глаз и нависает над мистером Уолли, смотрит свысока. Черные ремешки кожаных браслетов сжимают запястья в нежных объятиях.

— Я не буду с ним работать, — говорит она, и пергамент с кляксой вспыхивает, норовя превратиться в выжженную кляксу на столе мистера Уолли. Он корчится под её взглядом, злые языки пламени делают свиток меньше и меньше. Он рассыпается пеплом.

— Я все сказала.

Оливер смотрит вслед удаляющейся спине в обычной белой футболке с надписью: «you're a genius until you're twenty-five».

— Это Дафна Гринграсс. Сработаетесь, — заискивающе говорит мистер Уолли, ликвидируя пожар.

Оливер Вуд завороженно смотрит на закрытую дверь и думает о том, что он на секунду забыл, как дышать.

Он её где-то встречал раньше, но только где?

* * *

В день их первого эфира Оливер покупает кексы с малиной, которые ностальгически пахнут детством, пахнут зеленью после дождя и раскаленной печью — он помнит о том, как родители ходили знакомиться с новыми соседями. В кабинет с карамельными стенами солнечный свет почти не проникает, он тонет в полумраке, словно здесь навсегда поселяется умирающее лето. Дафна сидит в наушниках и зыркает на него тяжелым взглядом из-под косой рваной челки.

— Я Оливер Вуд, — неуверенно говорит он — звук отскакивает от стен как желтый теннисный мячик с серыми прожилками, и Оливеру даже на секунду кажется, что он втягивает голову в плечи.

Дафна закатывает глаза и швыряет в него мятыми листками. И кивает — начинай, мол. Напротив неё гость — Виктор Крам, Оливер помнит его еще с турнира.

Дафна откидывается на стуле, забрасывает ноги на стол, а руки — за голову; она словно прячется за кулисами на его премьере, а вместе со смятыми листками бросает в него надежду на помощь и поддержку. Эти слова просачиваются сквозь его пальцы, как морская вода, кусают солью неглубокие царапины, оставляют после себя меловой налет морской соли. Дафна смотрит на него с вызовом, словно хочет сказать — а как тебе такой поворот, друг?

Оливер нервничает. Он закрывает глаза и пытается представить себя на поле.

— Добрый вечер, с вами Оливер Вуд и наша программа «Это все спорт». И сегодня у нас в гостях самый знаменитый... — читает он по листочку.

Хмыканье Дафны не отскакивает от стен. Оно сворачивается спиралью на его груди, ядовитыми кольцами проникая под свитер и рубашку, и больно жаля в подреберье.

Ты облажался, Оливер.

— Когда кончишь от счастья, догадайся включить прямой эфир, Оливер Вуд, — едко говорит она.

С её палочки срываются золотые искры.

— Я приветствую вас, мои дорогие радиослушатели, с вами «Это все спорт» и я, Дафна Гринграсс.

А малиновые кексы как-то незаметно оказываются в мусорном ведре.

* * *

На тренировке практически вся команда удивляется, но не говорит ему ни слова.

Оливер не кричит, не чертит схемы прямо на земле, не пытается отобрать у кого-нибудь метлу и показать, как нужно играть.

В голове у Оливера поселился маленький смерч с запахом терпкого глинтвейна, смерч, который свалил все мысли грудой бесполезного хлама. Он почему-то думает, что за снитч дают 150 очков, он думает о тех соседях — теперь лучших друзьях семьи, он думает, что было на экзамене по зельям на пятом курсе.

Он не думает о Дафне.

Он не сравнивает её с первым полетом на метле.

Он не сравнивает её с первым отбитым мячом в игре.

Он не сравнивает её с первой победой своей команды.

Он даже не думает о том, что за эти невероятные чувства он был бы готов отдать все моря на этой планете, он рискнул бы растопить все льды на Северном полюсе — плевать на глупых черно-белых пингвинов, — он готов бы был лететь выше облаков, выше звезд на небе — до самого Солнца.

Он приносит ей лилии, а она говорит:

— Скажи мне, Оливер Вуд, если бы я в интервью заявила, что мне нравятся самоубийцы, ты бы прыгнул с крыши?

И лилии отправляются в мусорное ведро.

А тот журнал Оливер Вуд рвет на такие мелкие части, на которые только способен порвать.

* * *

— Очень жаль, что сегодня мы так и не услышали моего со-ведущего, но, наверное, у него нашлись более важные дела. Целую, Дафна.

На двери кабинета жизнерадостно мигает надпись «прямой эфир», расцветает яркими экзотическими ядовитыми цветами на фоне дерева. Это тот самый эфир, который Оливер пропустил, встречая тренера сборной Ирландии в Косом переулке. Которого, естественно, там не было.

На белоснежной ткани, на груди Дафны мигает надпись: «dream is the most beautiful thing in your life».

Она гордо смотрит на него. Оливеру кажется, что под таким взглядом могут ломаться бетонные стены. Оливеру кажется, что ею можно заменить любого игрока в его команде. Да что там, в команде — ею можно заменить его самого и отправить команду в Премьер Лигу.

Дафна складывает руки на груди, яркие буквы сминаются совсем уж безвозвратно, словно им суждено сгореть в пламени складок. Дафна сдувает косую челку — в полумраке вылитую из плавленой меди. Черные ремешки браслетов недовольно покидают привычные места, оставляя на коже чуть заметные полосы.

— Ты можешь хотя бы попытаться не быть такой сукой?

Оливер пытается представить, что он на поле. Что она игрок в его команде.

— Будем считать, что ты сделал мне комплимент, — фыркает она.

Запах, пропитавший кабинет насквозь, пьянит его. От этого запаха кружится голова, стоит ей приблизиться к нему хотя бы на полшажочка. Хотя бы качнуться в его сторону. Терпкий глинтвейн окутывает его мягким винным облаком и манит в свои объятия, оставляет на его щеках отпечатки губ с привкусом муската и корицы.

— Почему я тебе так не нравлюсь, Дафна? — спрашивает он.

Она хлопает своими глазами.

— Тебе нравится лук? — говорит внезапно.

— О чем ты?

— Лук, — твердит она, упираясь своими маленькими кулачками в бока. — Его еще кладут в салаты и обманывают маленьких детей, говоря, что он полезный.

— Не особенно.

— И ты не одинок в этом. Практически всем не нравится лук. Я еще не встречала ни одного человека, который бы его любил. А почему, как ты думаешь, Оливер Вуд?

— Он горький? — предполагает Оливер.

— Серьезно? — смеется она в ответ.

Закрывшаяся дверь истекает, исходит, сочится ядом.

* * *

— У кого-нибудь есть вопросы? — спрашивает мистер Уолли.

— Конечно, есть! — конечно же, они есть у Дафны.

Оливер почти уверен, что осенняя листва — вечный шлейф Дафны Гринграсс. С опаленными солнечным жаром краями, с разноцветной мозаикой всевозможных цветов, они кружатся вокруг нее, обдавая всех вокруг пряными парами глинтвейна.

— У кого-нибудь кроме Гринграсс есть вопросы? — устало спрашивает мистер Уолли и в упор смотрит на Вуда.

И, наверное, в этом даже нет ничего странного, ведь в кабинете они находятся втроем.

— Очень смешно, Мейсон, — бросает Дафна, закидывая ногу на ногу.

— Может, у тебя есть вопрос, Оливер? — прямо спрашивает мистер Уолли.

Оливер Вуд закрывает глаза и думает о том, что мог бы сделать ради того чувства. Он мог бы переплыть самую большую реку. Он перелистал бы сотню книжных страниц, в поисках пусть даже чего-то незначительного — только бы у него перехватывало дыхание.

Это как когда твоя команда открывает счет.

Это как новая схема-построение, которая пришла в голову посреди ночи.

Как долго человек может не дышать?

— Какого хрена мы должны сами тащиться на этот чертов Чемпионат? — не выдерживает Дафна.

— Потому, что это будет трансляция из прямого эфира, Дафна, — терпеливо объясняет ей мистер Уолли.

— Я тебе не гребаный комментатор, ясно тебе, Мейсон?

Она скрывается за жалко скрипнувшей дверью, и Оливер едва успевает рассмотреть "Kiss me" и ярко-красную стрелку вниз у нее на спине.

* * *

Оливеру кажется, что во Франции слишком уж много гула машин, разноцветных огней, блестящих аляповатых вывесок, витых колонн, слишком много людей на улицах, слишком много слов в воздухе — непонятных и громких. Во Франции ему становится неуютно, неуверенно и слишком далеко от дома.

Оливер стоит на перекрёстке и пытается представить, что он на поле. Небо обрушивает на него целую тонную воды, словно в небесной канцелярии сломан водопровод — дождь все льет и льет, капли путаются в его волосах, стекают по лицу, забираются куда под одежду — все равно, что она мокрая насквозь.

Оливер ищет чопорного английского тепла.

И стучится Дафне в номер за порцией еле уловимого в воздухе глинтвейна, волос — жара жидкого потемневшего золота. Он стучит в её дверь, по меньшей мере, минут десять, и, когда уже думает пнуть деревянные створки пару раз мыском ботинка, в котором тоже хлюпает французская дождевая вода, дверь открывается.

Дафна стоит, сложив на груди руки, а Оливеру в голову неуместно лезет примета из далекого детства. Голос его матери говорит "через порог разговаривать нельзя".

— Поужинаем? — предлагает он.

На светлой дорожке в гостинице с него натекла приличная лужа мутной воды. Дафна сдувает свою косую челку, лежащую на её лбу рваными прядями, а волнистые линии — выбеленные медные нити волнами лежат на плечах.

— Сколько времени еще мне игнорировать тебя, чтобы ты понял, что никакого дружеского общения с совместными посиделками, плавно переходящими в твою постель, у нас не будет?

Дальше порога она его не пускает, конечно же.

— Перестань, — уговаривает Оливер. — Мы во Франции. Ты одинока, я одинок.

— Я не одинока, я свободна.

Запах глинтвейна добирается до него, манит своими прозрачными пальцами, тянет мягкими порывами ветра в спину, кружит голову пьяными нотками. Дафна поправляет своими пальцами зеленый шарф на шее, черные ремешки кружатся на запястьях.

Он уже видел её.

Он точно помнит эту картинку в своей голове.

Он хватает Дафну за руку и тянет к себе, но безуспешно.

— Я знаю тебя, — почти жалобно, почти беспомощно тянет он.

Ну же.

Ну, давай.

Помоги мне.

Мы же встречались раньше.

Мы же виделись еще до этого смерча внутри тебя.

— Конечно, ты меня знаешь, Оливер Вуд, — говорит она. — Вот уже месяц мы вместе горим в аду.

И она смеется прямо ему в глаза.

У Оливера беспомощно сжимаются ладони от невозможного желания её обнять.

* * *

— А я напоминаю, что Англия не выходила в финал Чемпионата мира по квиддичу еще с 1980 года. Что ж, пожелаем удачи нашим спортсменам, ведь схватка ожидается совсем не простой, друзья мои. Ух, я чувствую, что на трибунах жарковато. А пока до начала матча осталось всего несколько минут...

Их окружают почти такие же стены, как и на радиостанции. Оливер прикасается к ним, трогает их гладкую поверхность — все пытается понять из какого они материала. Дафна смотрит в окошечко перед собой, выходящее прямо на стадион и говорит текст в микрофон.

Оливер завороженно смотрит, как двигаются её губы.

Это как победить непобедимую слизеринскую команду.

Это как взять кубок школы по Квиддичу в конце учебного года.

— Дафна, будь моей девушкой, — неожиданно даже для себя говорит он в микрофон напротив его рта. Смерч в его голове безбожно и безвозвратно путает все мысли, путает слова у него в голове.

Её глаза распахиваются — и сужаются. Как огонек, когда зажигаешь спичку — вспыхивает и гаснет.

— Отличная шутка, Оливер! — говорит она, проводя по шее большим пальцем, мол, тебе не жить — три черных ремешка из кожи колыхаются на её запястье в такт движению. — Как видите, обстановка накалена настолько, что даже знаменитый тренер Пушек немного не в себе.

— Я не шучу. Будь моей девушкой, Дафна, — повторяет он упрямо.

В каморке с почти что стеклянными стенами, где свет проникает только в окошко на поле, медленно умирает лето. Оно сгорает под лучами осеннего засушливого солнца, оно развеивается потоками ветра, оставаясь пылью по углам, оно оседает осенними блюзовыми мелодиями на губах Дафны, которые продолжают беззвучно двигаться.

Над головами у них в темной и тесной каморке, пропитанной мускатом, корицей и терпкими нотками перезревшего винограда, кружатся первые осенние листья.

В маленькой каморке с карамельными стенами появляется серебристая канарейка, которая рычит голосом мистера Уолли:

— Какого хрена вы творите в прямом эфире! Немедленно прекратите, иначе вылетите с работы оба!

Оливер уходит, вырывая себя из оков пряного дурмана.

— Итак, пока до начала матча осталось всего несколько минут, я напомню вам, мои милые слушатели, несколько фактов, которые должны вас заинтересовать... — говорит приглушенный голос Дафны.

Оливер сидит на полу и слушает её голос весь матч.

* * *

— Добрый вечер, мои дорогие радиослушатели, с вами Дафна Гринграсс...

Это лучше, чем предложение играть вратарем в знаменитой команде.

Это лучше, чем предложение стать их тренером.

Это лучше, чем Чемпионат мира по квиддичу.

Оливер закрывает глаза.

Где-то над горизонтом медленно поднимается солнце, на кухне тикают часы, отмеривая равными миллиметровыми шагами минуты, у кого-то кипит чайник на плите, у кого-то сбегает кофе из джезвы прямо на раскаленный блин конфорки.

Слова, которые доносятся из маленького пористого динамика, застывают в воздухе, будто статуи. Рассыпаются пылью на старой мебели. Кружатся где-то под потолком сухим снегом, походим на крахмальную крупу.

Он мог бы встать под молнию в самую сильную грозу. Мог бы позволить растворить себя облакам. Он мог бы сделать все.

Только бы его дыхание замирало где-то в груди. Только бы он забывал, как дышать.

Взмах палочки — и из приемника доносится сухой щелчок. А потом голос говорит:

— Добрый вечер, мои дорогие радиослушатели, с вами Дафна Гринграсс...

* * *

— Не забудь забрать письма от поклонников. Им очень интересна дата нашей свадьбы, так что не разочаруй их.

Она ставит перед ним мусорную корзинку, когда он приходит на радио за вещами.

— Я надеюсь, что тебя радует то, что ты снова будешь вести программу одна, — говорит Оливер.

Дафна смотрит на него из-под рваной челки долгим взглядом.

— Ты сам не понимаешь, чего ты хочешь, Оливер Вуд, — говорит она. — Я испорчу тебе жизнь.

— Или сделаешь меня самым счастливым человеком в мире, — шепчет Оливер, спускаясь по лестнице и пересчитывая подошвами ступени.

Запах глинтвейна становится все тоньше и неуловимей с каждым шагом, пока совсем не пропадает.

Лето погибло в этом удивительном месте с микрофонами, огромными наушниками, стенами, похожими на застывшую карамель, которую так хотелось лизнуть, с блюзом на губах, с расплавленными золотом и медью на волнистых линиях волос, с надписями на футболках.

С ней — осенним шлейфом акварельных листьев, настойчивыми запахами горячего вина и гордой неприступностью стихии.

Оливер уходит, не оглядываясь назад.

* * *

Дафна стоит, привалившись плечом к трибуне. На пальце бесформенной тряпкой болтается его свитер.

— Ты забыл, — говорит она безразлично. И смотрит куда-то поверх его плеча.

Она убирает волосы за спину — словно свежесобранный мед течет между её пальцев. На футболке по диагонали красуются огромные несуразные буквы "i know you".

— Я специально оставил, — гордо говорит Оливер.

— Думал, что я буду надевать её и рыдать?

Дафна совсем не смеется.

— Думал, что ты придешь. И ты пришла.

— С нашей последней встречи твоя самонадеянность выросла выше, чем может взлететь твоя метла, — сообщает она и разворачивается, чтобы уйти.

Оливер хватает её за руку и прижимает к себе — так, что губы касаются медовых волос, а пряный запах глинтвейна можно вдыхать полной грудью. Дафна в его руках — как мелодия невесомого блюза, солнечные лучи на раскрытой ладони, как смерч, пойманный в кулак — глубоко дышит и обиженно сопит.

— Перестань, — шепчет он. — Ты же всегда приходила. Маленькая девочка на трибунах хогварстского поля, ветер играет с косичками цвета спелой ржи..., — напевает Оливер на свой, неизвестный больше никому мотив.

— Будь счастлив, Оливер, — бросает Дафна.

— Для счастья мне не хватает тебя.

Он держит её за руку и чувствует, как соприкасаются линии на ладонях.

И Оливер забывает, как дышать.

ради меня с тобой

мне ничего не жаль