Каменная арка (гет)

Она идёт по коридору, не оглядываясь, не смущаясь, не нервничая. Ни безумной спешки, ни отчаяния, ничего такого, что было в первый раз. Теперь эти коридоры вообще хорошо ей знакомы, она работала и продолжает работать в Министерстве Магии. Стук каблуков бархатно разносится в замкнутом пространстве — ничего общего с противным металлическим цоканьем. Шелестит фиолетовая мантия. Когда-то цвет синяков бессонницы под глазами теперь хорошо оттеняет сами глаза. Ни бледности, ни недосыпа. Она хорошо контролирует себя, свою жизнь, своё существование. Контроль всегда был неотъемлемой частью её мира. Не можешь поставить судьбу на колени и навязать ей свои планы — слабак. Кроме того, если б она только случайно забыла проследить за собой — о ней позаботились бы. О, их много: муж. Друг. Подруга. Многочисленные родственники. И не менее многочисленные недруги. С некоторых пор она стала идеальней самой идеальной идеальности: ушли в прошлое растрепанные волосы, неряшливая одежда, перепачканные чернилами пальцы. Впрочем, и нездоровой педантичности тут нет места. Идеал, он... настоящий. Живой. Мантия не слишком отутюженная, из прически(когда прическа вообще имеется) выбиваются пряди, краски на лице — фи. Она берёт своей естественной красотой. Обустроенностью жизни. Почти-стабильностью. Конечно, бывают осечки... Но у кого их не бывает? Либеральная перфекционистка.

Простая чёрная дверь. Сколько лет прошло — ничего не изменилось... В самом деле, сколько? Двадцать. Теперь они одного возраста: ему тридцать шесть и ей. Правда, она надеется, что проживёт немного дольше — эта мысль заставляет её хмыкать всякий раз, когда она приходит сюда.

Ни страха, ни охраны. Ей можно почти всё — знание внутри. Ей можно всё — знание для мира. К тому же, теперь глубокая февральская ночь. Месяц не имеет значения, но всё-таки она старается не выбирать январь, октябрь, июль или июнь — день его смерти. Это время слишком много значит для Гарри, кто знает, вдруг ему взбредёт в голову посетить Отдел Тайн. Конечно, Гермиона прекрасно знает, что не взбредёт. Она может отследить его перемещения. Она даже примерно представляет ход его мыслей, но... Перестраховка в данном случае не бывает лишней.

Она спокойно открывает дверь, чувствуя, как в предвкушении сжимается что-то внутри. Глубокий вдох — и она смакует это ощущение, прислушивается к себе. Конечно, это практически нереально, но, кажется, по голым ногам начинает течь липкое, сладкое. Гермиона останавливается и считает до десяти, чтобы успокоиться, сжимает и разжимает кулаки. Нет, она всё-таки слегка нервничает, но это хорошо. Тот день, когда перестанет — последнее её посещение, а пока ей совсем не хочется прекращать.

Круглая комната начинает привычно вращаться. Флагрейт больше не нужен — и без огненных крестов дорога известна, Гермиону ведёт чутье и неплохое знание теории вероятности. Когда мир останавливается, она без колебаний открывает тёмную дверь, выбирая среди десятка одинаковых, и, разумеется, не ошибается: каменный амфитеатр, вечно горящие факелы, пустота, тишина и каменная арка с колышущейся изодранной чёрной занавеской. Она на мгновение закрывает глаза и вздрагивает от воспоминаний: нехорошее место. Паника. Ловушка. Пожиратели. Смерть. Но глаза распахиваются — и это проходит. Гермиона усмехается и качается головой, даже не пытаясь ободрить себя — это лишнее.

Бархатный стук каблуков по ступенькам ведёт вниз, и арка уже совсем близко. Осторожный шепот, говор... волны набегают и отступают. Теперь она тоже слышит, ведь на ту сторону ушли многие близкие люди. Даже странно, что им троим удалось выжить — счастливый конец волшебной сказки. Впрочем, ещё не конец. Она вздыхает, отгоняя мысль о том, что те, другие люди за занавеской могут её осуждать. Какая в самом деле разница? В крайнем случае — отличное представление. Вдруг на том свете мало развлечений.

Ей не хочется снимать дорогие замшевые сапожки. Обувь на босу ногу — единственная одежда на теле — до нелепости возбуждает. Но, к сожалению, таковы правила. Не оглядываясь, она скидывает плащ. Ткань, ласково пройдясь по плечам и груди, соскальзывает, покорно ложась у ног. Под плащом ничего нет, кроме обнажённой плоти: давно застывшие соски, грудь, живот, руки мгновенно покрываются тем, что зовётся гусиной кожей. Гермиона ёжится, пугаясь касаний прохладного воздуха, колышущего занавеску, но не закрывается, не обнимает себя, пренебрегая стандартным защитным жестом. Она замирает, словно раздумывая — оставить заколку? Или снять? Но снять всё равно придётся. Она небрежно отстраняет плащ ногой и медленно идёт вокруг арки, наслаждаясь одиночеством. Предвкушение становится слишком сильным, но она умеет контролировать трясущиеся коленки и сбивающееся дыхание. Пока может... На ней нет ничего, кроме заколки и сапог. Даже на извращенскую фантазию не тянет.

Наконец, круг замыкается. Раздражённо вздохнув, Гермиона наклоняется, прекрасно понимая, как это выглядит со стороны, и расстегивает замки. Обувь — на полу. Заколка — поверх плаща. Ступни приятно холодит камень. Ей уже почти совсем жарко — скоро, скоро оно.

Гермиона вдыхает — перед прыжком в воду, перед падением в бездну — и шагает вперёд, отсекая себя от прошлого.

За секунду успевает пройти целая жизнь: когда-то она пыталась выяснить, что именно скрывает занавеска, чьи это голоса, почему комната не поддаётся никакому изучению, почему нельзя применять следящую магию, почему, почему, почему... Но в Отделе Тайн всегда слишком много вопросов и мало ответов. Гермиона не из тех кто сдаётся, но здесь она остановилась сознательно. Зачем докапываться до причин, по которым ты здесь и получаешь свою порцию странного удовольствия? Просто принимай его.

И мысли разлетаются, сметённые взрывом.

Она совсем забывает, что раздета, и бросается к нему с сияющей улыбкой: стол не преграда, он что-то читает, выписывает пером в тетрадь, сосредоточенно хмурится, кусает губы, невероятно красивый, невероятно потрёпанный заключением, недоверием, одиночеством. Стойкий запах мокрой псины везде, но так и надо. Дёрганым движением переворачивает страницы, барабанит пальцами по деревянной столешнице — даже на ней тонкими линиями выжжено ненавистное семейное древо Блэков. Такого изысканного предмета мебели, наверное, не было на площади Гриммо 12, но Гермиона уже ничего не замечает. Контроль? Что это за слово вообще? С языка почти срывается:

— Сириус...

Но не срывается, потому что он поднимает голову раньше. И его измождённое лицо тоже озаряет детская, щемящая улыбка. Сириус резко поднимается и обнаруживает на себе так же много одежды, как на ней. И это всё меняет.

Глаза вспыхивают, отчаянно блестит и плавится в них отражение реальности, книги, тетради — на пол, стол девственно чист, светятся в пламени свечей изящные переплетения ветвей старинного рода Блэков. Он рывком притягивает её к себе, впиваясь в нежное сухое запястье нестриженными ногтями, рукой обхватывает за талию, прячет лицо на груди и медленно поднимается вверх к промежуточной цели: лижет самым кончиком мраморные плечи, ключицу, раковину уха, правого, заставляя содрогаться, впиваться в ответ. Она трогает его широкую спину, смешно чешет под лопаткой, летит ладонью вниз к подтянутому, поджарому, но не успевает — он резко поворачивает её спиной к себе, и его вставшая плоть привычно-ново чувствуется у копчика, у поясницы — он заметно выше её. И это уже наслаждение.

Но ногам действительно течёт, времени как будто совсем нет, и он целует-кусает её в шею, каждый дюйм кожи — заветное местечко, каждое прикосновение к пылающей коже отдаётся гулом в голове, выстрелами, буханьем взрывов. Грубоватые шершавые пальцы мнут грудь, гладят тазобедренные косточки, доходят до развилки ног и небрежно трогают влажное, мокрое, ждущее, и от этого ток проходит по всему телу, волосы дыбом, в глазах темно. Он опасно толкает её к столу, нагибает на мучительно-твёрдую поверхность, но рука защищает от границы, принимая на себя острое ребро стола. Грязнокровная грудь распластывается на чистейшем семейном древе Блэков, и вот в этом уже действительно есть что-то извращеское.

Первый толчок всегда болезненный: собственная плоть поддаётся плохо, целое неохотно раздваивается, расклеивая края, и впускает в себя чужое, мужское, которое тут же становится своим. Он заполняет её так хорошо, так плотно, даже снаружи сливается полностью, вдавливает член до упора, вжимается губами в шейные позвонки, и она выдыхает и стонет сквозь зубы. Хочется видеть его лицо, но она уже видела. Она знает, что так лучше. Они застывают на миг, расплавленные, и слаженная машина приходит в движение: голова кружится, из зажмуренных глаз — слёзы, дыхание — хрипы, рвано — чаще, а лучше — ритмично, глубоко, страшно близко. Он, конечно, известная псина, но сейчас не в лучшей физической форме — как и тогда. Иначе Белатрисса не достала бы его. Поэтому всё балансирует на отчаянных гранях боли, безумия, наслаждения. Её пальцы скользят — вопиющая наглость — по фамильному дереву Блэков, а его — высекая электрическое удовольствие, заставляя просить больше, подаваться назад, сжиматься, сдавливать.

Она чувствует, как бешено бьётся его сердце.

Наконец — и это уже пытка — им обоим слишком хорошо. Она дергается всем телом и обмякает, начиная ощущать твёрдость стола. Он отстраняется и почти сразу ласково берёт её за локоть, поворачивает к себе.

— Гермиона, — в голосе Сириуса одна только лающая нежность.

Гермиона улыбается, размазывая слёзы по щекам, и он сажает её на стол, бережно обнимая. Им просто замечательно. И теперь уже можно поговорить...

За окном барабанит дождь, левая половина кровати примята, теплая, но пустая. Наверное, Рон спустился за водой — ему часто хочется пить по ночам.

Перед глазами пляшут серые треугольники и сплетения фамильного дерева Блэ...