День Космонавтики (джен)

День Космонавтики в школе имени космонавта-героя Юрия Хогвартова считался праздничным днем, и приходить в школу полагалось в парадной форме. Мама гладила для Герминэ нарядный белый фартук, а Герминэ, позавтракав, решила еще раз сходить в туалет — так сказать, «перед выходом».

Она уже тянулась к цепочке сливного бачка, чтобы спустить воду, когда раздался звонок в дверь. Герминэ услышала, как мама открыла, и из прихожей послышался голос вовсе не соседки тети Клавы (по своему обыкновению пришедшей с утра пораньше «за солью»), а… Герминэ так и застыла с поднятой рукой: в их прихожей, прямо перед тонкой дверью туалета, раздался голос самого Снейпикова!

Герминэ отдернула руку от цепочки, радуясь, что не успела спустить воду. Притаившись на унитазе, она прислушалась.

— Вот, посмотри, Наринэ, какое чудо, — ласково говорил Снейпиков. — Я уже и не надеялся, что получится, и вдруг — прямо ко Дню Космонавтики… Этот сорт так и называется — «Космос». Смотри, какие цветы, необычного цвета, густо-фиолетового… Удивительно — я из Москвы всего несколько луковичек привез, думал, они уже и не прорастут — я их хранил неправильно, а вот видишь: вторая луковица подряд проросла. Первая как раз на седьмое марта расцвела, только другой сорт, «Элегия», нежно-сиреневый; хотел отдать Герминэ перед занятиями, ждал ее в скверике, но, должно быть, мы с ней разминулись.

Тут Герминэ осенило: так вот почему седьмого марта Снейпиков маячил в сквере, вот что он прятал под плащом! Как она могла подумать, что ее Сережа такой, как Долбик? Ах, если бы Герминэ в тот день не убежала от Снейпикова! Тогда бы она получила цветок и пришла с ним в школу, и все старшеклассницы лопнули бы от зависти! Пусть Герминэ и не знала, как выглядит эта самая «Элегия», но была уверена, что цветок Снейпикова в сто раз лучше, чем малфоядзевские три гвоздички, которые Давидка гордо преподнес в предпраздничный день Минерве Ибрагимовне.

Мама Герминэ заахала, восхищаясь цветком (и талантами Снейпикова):

— Какой ты молодец, Сереженька! Не зря Стебленко всегда тебя хвалила на уроках ботаники! Помнишь, она еще обиделась, что ты на биофак не пошел, — мама крикнула вглубь квартиры: — Герминэ, иди скорей посмотри! Где ты, доча?

Герминэ бросило в жар: вдруг мама догадается, что она здесь, дернет ручку туалета, и Герминэ предстанет перед очами Снейпикова во всей, так сказать, красе? Хорошо, что лампочка в туалете перегорела еще вчера вечером, и ее не могла выдать полоска света, обычно пробивающаяся из-под двери.

К счастью, Снейпиков отчего-то быстро распрощался, не дожидаясь, когда Герминэ отзовется. Хлопнула входная дверь; Герминэ услышала, как мама, шлепая тапочками, прошла на кухню.

Тогда Герминэ тихонько, все еще опасаясь, повернула шпингалет и осторожно высунулась в коридор. Там никого не было. Однако она все-таки не стала спускать воду, поспешно выскользнула из туалета и бесшумно притворила дверь.

Мама еще раз крикнула ей из кухни:

— Герминэ, ну где же ты?

— Сейчас, — ответила Герминэ, старательно изображая спокойствие. — Я только фартук надену.

Когда она зашла на кухню, на столе уже стояла литровая банка, наполненная водой; в ней благоухал диковинный цветок. Герминэ подчеркнуто равнодушно посмотрела на него.

— Гляди, какой гиацинт Сережа вырастил из луковицы, — сказала мама.

— Как это — из луковицы? — спросила Герминэ, от удивления забыв, что должна сохранять невозмутимость. Конечно, на уроках ботаники у Нонны Стебленко они тоже проращивали луковицы, но из них вырастали только перья зеленого лука, совсем не похожие на прекрасный цветок Снейпикова…

Мама засмеялась.

— Это другие луковички, — объяснила она. — Разве Стебленко вам не рассказывала, что тюльпаны и гиацинты выращивают из луковиц? Когда мы у нее учились, мы всегда в начале октября участвовали в конкурсе цветов в городском парке, составляли разные цветочные композиции. Конечно, Сережины были самые лучшие. Наша школа даже получила первый приз как раз за Сереженькину композицию «Через тернии — к звездам!»: красная роза среди таких голубеньких колючек… Не помню, как они называются… А Сережа даже знал, как они называются на латыни. У нас где-то в секретере есть фотография этой композиции, Сережа сам сфотографировал.

Мама собралась было пойти искать фотографию, но Герминэ не хотелось смотреть на черно-белую фотографию «голубеньких колючек» — она сразу сообразила, что если Сережа сам снимал, значит, на фото его точно не будет. Герминэ наклонилась к цветам, глубоко вдохнула сильный одурманивающий запах гиацинтов… и заторопилась в школу — тем более, первым уроком была физкультура, перед которой надо еще успеть переодеться.

Утро в этот день выдалось ясное, солнечное, но прохладное. Герминэ даже немного озябла в своей спортивной форме — футболке и коротеньких шортах (которые с каждым годом становились ей всё короче и от этого выглядели еще лучше). Конечно, можно было надеть и трико, тоже когда-то неплохо на ней сидевшее, но оно уже растянулось и потеряло значительную часть своего «очарования». А ведь следующим уроком после физкультуры была начальная военная подготовка, и Герминэ точно знала, что Снейпиков, идя на работу ко второму уроку, пройдет мимо спортплощадки. Ради того, чтобы предстать перед любимым во всей красе, Герминэ даже была готова замерзнуть; поэтому она стойко зябла в своих шортиках и то и дело бросала взгляды в сторону скверика, высматривая прекрасную тощую (конечно же, не тощую, а стройную — поспешно поправилась Герминэ) фигуру Севера Анатольевича.

Рядом с Герминэ резвился Ромка Визлин, мешая ей высматривать любовь всей ее жизни. Ромку, похоже, нисколько не смущало то, что он стоял последним по росту в ряду мальчиков — как и во все дни до этого, Ромка беззаботно наслаждался жизнью. На этот раз он развлекался тем, что пинал носками и без того уже разбитых кедов (доставшихся Ромке после того, как из них выросли все его старшие братья) камешки, валяющиеся в пыли перед ним. Поднималось облачко пыли, камешки катились в разные стороны, то попадая Герминэ под ноги, то скатываясь в яму для прыжков, а Ромка наблюдал за ними, завороженный этим нехитрым чудом.

Физрук Мудин — пожилой одноногий и одноглазый ветеран войны — всё не появлялся. Восьмиклассники уже привыкли к его опозданиям и даже (за исключением Герминэ) любили его за это: тихий добродушный алкоголик Мудин имел обыкновение опоздать на половину урока, а всю вторую половину продремать, предоставив школьников самим себе. Правда, случалось, на Мудина находило его «особое» настроение (это особое настроение случалось с физруком всякий раз, когда он вытаскивал из-за пазухи флягу и делал из нее пару добрых глотков), и он разражался очередной байкой о своей боевой молодости. Мудин настолько увлекался рассказом, что не обращал внимания на учеников, которые в это время занимались чем хотели — один только наивный Ромка с увлечением слушал его байки и оттого пребывал в твердой уверенности, что Мудин победил всех фашистов до единого и в одиночку выиграл всю войну. Остальные мальчишки не воспринимали Мудина всерьез: они посмеивались над его байками, передразнивали хромающую походку, переиначивали его фамилию с «Мудина» на «Мудилло»… Но всё же с тоской вспоминали те дни, когда Мудин вел у них еще и НВП (до того, как Дамблдор, руководствуясь одному ему известными соображениями, решил забрать эти часы у военного пенсионера Мудина и отдать их неожиданно вернувшемуся в Советск физику-ядерщику Снейпикову, ничего не смыслившему в оказании первой помощи и маршировке, но зато обладающему исключительными познаниями в области ядерных взрывов). Нужно ли говорить, что уроки начальной военной подготовки с Мудиным, на которых школьники могли всласть побеситься, весьма отличались от уроков сурового Севера Анатольевича?

Наконец, когда деятельная Сима Паркинсон уже начала громким шепотом убеждать девочек, что Мудин не придет (и надо поскорее сбежать в кино, пока Мудин не пришел), из-за угла школы показалась некая фигура — но не Снейпикова, как обрадовалась было Герминэ, и не Мудина, как решили было остальные: к восьмому «А» спешила Минерва Ибрагимовна. Следом за ней фальшиво-молодцеватой походкой шел золотоволосый незнакомец в малиновой, как пасхальное яйцо, футболке — когда незнакомец приблизился, Герминэ, знающая толк в таких делах, безошибочно определила, что футболку он покрасил сам.

— Ребята, познакомьтесь, — проворковала классная руководительница, утирая нос с такой торопливой старательностью, с какой она утиралась только перед самим Люци Вахтанговичем, — это наш новый преподаватель физкультуры, Георгий Георгиевич Лохин! — Лохин франтовато поклонился, тряхнув крупными золотистыми кудрями. — Георгий Георгиевич — сын моей приятельницы, с которой мы дружили еще в девичестве, — восторженно сообщила Минерва Ибрагимовна. Что именно Минерва Ибрагимовна понимала под «девичеством» — большой вопрос, так как классная руководительница восьмого «А» оставалась девицей до сих пор… во всяком случае, формально. — Георгий Георгиевич приехал к нам из Москвы! — продолжала Минерва Ибрагимовна — очевидно, это «из Москвы» казалось ей своеобразным знаком качества. — Он мастер спорта по фехтованию! Я уговорила Георгия Георгиевича вести у нас в школе кружок фехтования — ребята, если кто-то из вас хочет записаться, поднимите руки.

Все девочки, за исключением Герминэ, сразу же вскинули руки, и первой, конечно же, — низенькая, кругленькая Сима Паркинсон. Лохин широко улыбнулся, продемонстрировав ряд белоснежных зубов.

— Чудесно, просто чуде-е-есно! — воскликнул он — голос у него был такой же поддельно-юношеский, как и весь его облик. — Чудесно, что столько наших прекрасных девушек хотят заняться со мной фехтованием!

Герминэ презрительно скривилась: во-первых, ее сердце уже было занято неким испанским фехтовальщиком, а во-вторых — что можно подумать о человеке, который говорит «чудесно», да еще и растягивает «е»? К тому же, Лохин так гордился своей самодельной футболкой цвета пасхального яйца, что Герминэ стало противно.

Минерва Ибрагимовна, которая никак не могла налюбоваться своим новым золотоволосым приобретением, всё не унималась:

— Георгий Георгиевич! — от избытка чувств она еще раз шумно высморкалась в платок. — Может быть, вы продемонстрируете ребятам что-нибудь из своего?.. — тут классная руководительница завидела Снейпикова, направляющегося в сторону школы. — Север Анатольевич! Север Анатольевич! — закричала Минерва Ибрагимовна, размахивая рукой со скомканным в ней платком. — Подойдите, пожалуйста, сюда! Север Анатольевич тоже занимался фехтованием в молодости, — объяснила она, когда Снейпиков с недовольным видом приблизился к ним, — и даже взял на городских соревнованиях юниоров второе место, — по лицу Снейпикова пробежала волна, но Минерва Ибрагимовна, по своему обыкновению не обратив на это никакого внимания, схватила его за локоть и едва ли не подтащила к Лохину. — Георгий Георгиевич, вот вам Север Анатольевич, пофехтуйте с ним, а ребята пусть посмотрят! — заявила она, даже и не подумав спросить согласия у Снейпикова.

— Всенепременно, — Лохин выдал очередную ослепительную улыбку. — Не зря я захватил с собой вторую рапиру! — он манерно подал рапиру Снейпикову и жеманно поклонился. Герминэ была готова взорваться от злости.

Лохин отошел, встал в картинную позу (девочки восхищенно заахали, а Герминэ фыркнула), опять тряхнул кудрями и сделал выпад. В следующую же секунду Снейпиков ловким движением выбил рапиру у него из рук, хлестнул его по груди, по плечу… Герминэ невольно залюбовалась уверенными, даже — грациозными движениями Севера Анатольевича… А Лохин тоненько, по-бабьи, охнул, потерял равновесие и свалился в яму для прыжков.

— Превосходно, Север Анатольевич, — выдохнул он, выбираясь из ямы и пытаясь восстановить дыхание (однако ни то, ни другое ему не удавалось). — Отменная идея — показать ребятам этот выпад. Но, должен заметить, я сразу же разгадал ваш очевидный прием…

— Конечно, конечно, Георгий Георгиевич! — затрещала Минерва Ибрагимовна, вмиг потеряв интерес к поединку — ее захватила новая идея. — Ребята, скажите спасибо Георгию Георгиевичу! А теперь, Север Анатольевич, соберите ребят и отведите их на экскурсию в наш школьный музей космонавтики!

Снейпиков дернул щекой.

— Почему… — начал было он.

— Но как же, Север Анатольевич, сегодня же День Космонавтики! — Минерва Ибрагимовна от волнения запихнула платочек в рукав и тут же вытащила его оттуда. — Вы должны рассказать ребятам о космосе!

— Почему я? — резко повторил Снейпиков, явно не горящий желанием рассказывать о космосе кому бы то ни было, а тем более — «ребятам».

— Как почему, Север Анатольевич? Вы же работали в «почтовом ящике»!

— Мои исследования не были связаны с космосом, — возразил Снейпиков еще более ядовито. — К тому же, я дал подписку о неразглашении.

Минерва Ибрагимовна, судя по всему, не желая отставать от Снейпикова, снова высморкалась, собираясь сказать еще что-то, но в этот момент из-за ее спины послышался приятный тихий голос:

— Я могу заняться ребятами, если Север Анатольевич не может, — Люпин покосился на Снейпикова, потом — на «ребят», и слегка покраснел.

Минерва Ибрагимовна радостно всплеснула платочком.

— Вот и хорошо! Рэм Александрович, забирайте ребят, а Север Анатольевич все равно пусть пойдет с вами. Север Анатольевич, вы будете следить за дисциплиной! Тем более, после физкультуры у них все равно по расписанию ваш урок! — сообщив это счастливое известие, классная руководительница уже повернулась, чтобы, наконец, уйти (ко всеобщему облегчению), но спохватилась: — И не забудьте, что 22 апреля у нас в школе всесоюзный субботник! Ах, да, Давид, передай папе спасибо за новые метлы, — Минерва Ибрагимовна так и просияла. — Ребята, вы знаете, что папа Давида Малфоядзе подарил нашей школе новые метлы? Не забудьте все сказать ему спасибо!

Забегая вперед, нужно отметить, что новые метлы Люци Вахтанговича школьники так и не увидели — и неудивительно, если учесть, что метлы попали в загребущие руки завхоза Аркадия Филипповича; так что 22 апреля восьмиклассники подметали школьный двор всё теми же огрызками веников, что и в прошлом году.

Школьники, обрадовавшись, что нормального урока не будет, галдящей гурьбой потянулись вслед за Снейпиковым и Люпиным. Ромка шел вприпрыжку, предвкушая сомнительное развлечение — экскурсию по «школьному музею космонавтики», как гордо назвала Минерва Ибрагимовна облезлую комнатушку, во все остальные дни служившую завхозу чуланом для метел. Гарик Потерян забежал вперед и теперь льнул к Рэму Александровичу, заведя с ним разговор о достижениях американских астронавтов, о которых прочел в его же, Люпина, «заграничных» журналах. Рэм Александрович краснел, смущался, опускал глаза и разрывался между Гариком и Севером Анатольевичем. Давид Малфоядзе, обиженный невниманием Гарика, зло прошипел что-то насчет «дурацкой экскурсии» и добавил, что его папа побывал в Болгарии на экскурсии в ночном клубе, которая была «в сто раз лучше этой». Герминэ шла позади Снейпикова, любуясь на его спину: в результате незапланированного мастер-класса по фехтованию, батник Севера Анатольевича красиво потемнел от пота треугольником, и Герминэ даже чувствовала терпкий запах разгоряченного недавним поединком тела, смешанный с ароматом сигарет… Самой последней плелась Сима Паркинсон — она деловито оглядывалась по сторонам, все еще надеясь улизнуть с экскурсии в кино.

В школьном музее космонавтики хранились поистине уникальные экспонаты. Чего только не было на списанных учительских столах, расставленных по периметру комнаты: и похожие на гигантских разноцветных пауков пластилиновые луноходы, в огромном количестве слепленные младшеклассниками на уроках труда, и модель Солнечной системы из раскрашенных пластмассовых мячиков, пронзенных алюминиевой проволокой, и напоминающие подушечки для иголок бесчисленные Белки и Стрелки, сшитые девочками на уроках домоводства… Каждый год экспозиция музея пополнялась новыми шедеврами: к примеру, 8 «А» в этом году отметил канун Дня Космонавтики конкурсом плакатов. Герминэ на своем плакате изобразила девушку в развевающемся платье, с развевающимися же волосами, мечтательно глядящую в звездное небо, в котором далеко-далеко летела ракета. Этот романтичный плакат чуть было не проиграл идеологически выдержанному фломастерному плакату Гарика Потеряна: на нем четыре человечка — черный, белый, желтый и красный — высовывались каждый из своего иллюминатора и держали друг друга за разноцветные руки; лозунг, написанный над ракетой крупными буквами, гласил: «Мы — за мирный космос!». В последний момент Минерва Ибрагимовна решила, что плакатов-победителей должно быть два — для симметрии, и теперь плакаты Герминэ и Гарика висели на почетных местах по обеим сторонам от знаменитого портрета Юрия Хогвартова, белозубо улыбающегося в круглом шлеме с надписью «СССР».

Под портретом стоял главный экспонат, гордость школьного музея, — большая ракета, склеенная из множества спичечных коробков, с конусообразной верхушкой из серебряной фольги и с фонариком, который был вставлен внутрь ракеты и даже когда-то горел. Эта ракета неизменно привлекала внимание Ромки, всякий раз восхищавшегося «чудесами космоса». Бочком, чтобы не вызвать гнев Севера Анатольевича (которого бедный Ромка до сих пор боялся до одури), он подобрался поближе и, наклонившись, долго рассматривал ракету, сопя от восхищения — ну, или от вечно заложенного носа. (Следует отметить, Ромкина мама свято верила, что любая болезнь «сама пройдет», и лечить ее нет никакой необходимости, из-за чего всё многочисленное семейство Визлиных всё детство щеголяло в зеленых соплях и заражало всех вокруг). Ромка склонился еще ниже, пытаясь рассмотреть, что кроется за иллюминаторами… Ракета неотвратимо манила завороженного Ромку к себе… Протянув замызганную, всю в цыпках руку, Ромка благоговейно дотронулся до верхушки… И та, и без того еле державшаяся на давно уже высохшем канцелярском клее, отвалилась.

— Визлин! — раздался окрик Снейпикова, от которого Ромка вздрогнул и втянул голову в плечи. — Что вы наделали?

— Я не специально, Север Иванович, — проблеял перепуганный Ромка, успев обреченно подумать, что дополнительные занятия по НВП до самого конца учебного года ему обеспечены. — Я только потрогал головку… А она сама отвалилась…

Простодушный Ромка не мог похвастаться богатым словарным запасом: он искренне полагал, что верхушка ракеты называется именно «головкой», и не имел в виду ничего непристойного. Но Малфоядзе, премерзко захихикав, тут же притянул к себе Гарика и что-то зашептал ему на ухо, похабно ухмыляясь; а Снейпиков переменился в лице.

Ему вдруг живо вспомнилось, как в детстве бабушка Ануш застукала Сурена и Карена за мальчишеским баловством и пригрозила, что если они будут «трогать пипиську, она отвалится!». Армянские отроки благополучно пропустили угрозу бабушки мимо ушей — как, впрочем, и всегда; но маленький Сережа, ходивший повсюду за бабушкой Ануш, держась за ее фартук, на свою беду услышал это зловещее пророчество. У него не было причин не верить словам мудрой бабушки Ануш, которая — как полагал Сережа — знает всё на свете; поэтому с тех пор он очень боялся, что бабушка окажется права, и его пиписька когда-нибудь отвалится от недостаточно бережного обращения. Всякий раз, когда бабушка Ануш тщательно — по своему обыкновению — мыла его в тазике, Сережа холодел от мысли, что этот загадочный орган, который может отвалиться даже от прикосновения, уж точно отвалится от энергичных движений мочалкой, и перед сном украдкой проверял, всё ли на месте. Правда, с годами Сережа узнал, что от прикосновений у него не только ничего не отваливается, а даже, наоборот, — крепнет; но неприятный осадок все-таки остался.

Снейпиков резко развернулся, оттолкнул опешившего Рэма Александровича, пронесся мимо Герминэ, обдав ее этим своим восхитительным запахом терпкого испанского пота и душистых сигарет, и безо всяких объяснений вылетел из «музея», хлопнув дверью. Все притихли. Даже Ромка, до этого пытавшийся приделать «головку» ракеты на место, бросил свои тщетные попытки и совсем сник.

После экскурсии Люпин нашел Севера Анатольевича в учительской: тот сидел на старом дерматиновом диване и писал поурочный план — очевидно, по дороге из «школьного музея космонавтики» его настигла-таки вездесущая Минерва Ибрагимовна, которая терроризировала этим планом всех учителей в школе. Рядом с диваном стоял шкаф, не менее старый и кособокий, а на нем, в разнокалиберных горшках и консервных банках, зеленели нагромождения пыльных комнатных цветов, столь любимых школьными учительницами. Сегодня особой популярностью отчего-то пользовалась сансевиерия — монструозное растение с длинными полосатыми листьями, которые свешивались со шкафа прямо над головой Снейпикова. Можно предположить, что именно столь удачное расположение сансевиерии и послужило причиной ее необыкновенной популярности — во всяком случае, за то время, пока Север Анатольевич, сидя под сенью сансевиерии, остервенело сражался с поурочным планом, сансевиерию успели полить уже раз шесть, отчего вода начала стекать по стенке шкафа и капать на валик дивана.

Рэм Александрович тихонько присел на дальний от шкафа краешек дивана и робко посмотрел на Снейпикова. Тот перестал писать, вскинул на Люпина пронзительный взгляд своих черных глаз и вновь вернулся к ненавистному поурочному плану. Рэм Александрович немного поерзал на выпуклой поверхности дивана, не зная, с чего начать разговор. Наконец он мягко спросил:

— План пишете?..

— Как видите, — отрывисто огрызнулся Снейпиков, не поднимая головы.

Люпин пожевал губами.

— Понятно, — сказал он и, помолчав, добавил еле слышно: — А я к вам пришел…

Снейпиков не услышал — или сделал вид, что не услышал. В этот момент открылась дверь, и в учительскую вошла очередная «паломница к сансевиерии». Быстро оценив обстановку, она схватила со стола графин с водой и со словами «Ой, надо полить тещин язык!» потянулась к несчастному растению, едва не касаясь грудью перекошенного лица Снейпикова.

Рэм Александрович подождал, пока учительница уйдет, и решился на новый заход.

— Помните, Север Анатольевич, вы обещали Альберту Вольфовичу, что возьмете надо мной шефство?.. — вкрадчиво спросил он.

— Я ничего подобного не обещал, — вскинулся Снейпиков.

Рэм Александрович хотел было возразить, но к сансевиерии не зарастала народная тропа: в учительской появилась еще одна цветовод-любитель. С возгласом: «Бедный волчий хвост, его некому полить!» она кинулась к сансевиерии и даже рискнула опереться на Снейпикова, оправдывая такую фамильярность своей «миниатюрностью».

Люпин галантно помог учительнице вернуть графин на стол и, под локоток выпроводив ее из учительской, вернулся на диван, на этот раз подсев к Снейпикову поближе — очевидно, для того, чтобы Север Анатольевич лучше его слышал.

— Я надеюсь, вы не забыли, что Альберт Вольфович лично поручил вам, как старшему товарищу, повлиять на меня?.. — произнес Рэм Александрович смущенно.

Снейпиков проигнорировал его вопрос. Люпин вздохнул, придвинулся еще чуть-чуть ближе и пролепетал:

— Вы не думайте, я совсем не обижаюсь, что вы написали на меня анонимку, — Снейпиков поморщился, а Рэм Александрович продолжил с придыханием: — Я и раньше на вас никогда не обижался… Вы меня, наверное, не помните, а мы ведь вместе в школе учились… Однокашники, можно сказать… Только вы тогда уже десятый класс заканчивали… Помните, старшеклассники всегда заставляли малышей кеды им под краном стирать после футбола? Я ваши кеды всегда с душистым мылом стирал… Я его из учительской… — Люпин застеснялся, –…брал.

— Что за бред, какие еще кеды?! — психанул Снейпиков, отодвигаясь от Рэма Александровича.

— Вьетнамские кеды, темно-синие… С такими белыми кружочками… У вас всегда всё было самое лучшее… — Люпин снова сократил расстояние между ними.

Снейпиков не выдержал.

¬— С какими кружочками?! Что вы от меня хотите?! — почти выкрикнул он.

— С резиновыми, — отозвался Люпин. — Вот здесь, на щиколотках… — он потянулся к тощим ногам Снейпикова, чтобы показать, где именно располагались на кедах те самые «белые кружочки». Север Анатольевич поджал ноги и брезгливо отодвинулся еще дальше, к самому шкафу, угодив в лужицу воды, накапавшей на диван с сансевиерии.

Люпин тем временем ловко выудил откуда-то пачку розовых листочков и деликатно водрузил ее Снейпикову на колени.

— Напрасно вы так отреагировали тогда, Север Анатольевич… — нежно сказал Рэм Александрович. — Конечно, если вырвать из контекста, может сложиться неверное впечатление… Но когда вы прочтете произведение полностью…

Снейпиков, обнаружив у себя на коленях мерзопакостные «розовые листочки», вскочил, как ошпаренный, даже не успев почувствовать, что сидел в луже от сансевиерии. Розовые листочки разлетелись по всей учительской.

— Ой, Север Анатольевич, вы свои джинсы обмочили, — выдохнул Люпин. — Дайте я вам помогу… — он быстро достал розовую промокашку и уже стал подбираться к остолбеневшему Снейпикову с явным намерением встать на колени, чтобы было сподручнее промокать его джинсы, когда в учительскую заскочила Минерва Ибрагимовна.

Нисколько не удивившись этой мизансцене, она заверещала:

— Рэм Александрович, немедленно соберите свои документы! Зачем вы разбросали их по всей учительской? — повернувшись к Снейпикову, она переключилась на него: — Север Анатольевич, когда вы сдадите мне поурочный план? Только вы один еще не сдали! Вы не получите премию на День Космонавтики, пеняйте теперь на себя!

Снейпиков пронесся по учительской, топча на ходу злополучные «розовые листочки», сорвал свой плащ с вешалки, надел его, прикрыв подмоченные джинсы… Нервно застегивая пуговицы, он хотел было сказать Минерве Ибрагимовне, что он думает о ее поурочном плане и премии, но задохнулся от злости и попросту вылетел из учительской, по своему обыкновению хлопнув дверью.

Как всегда не обратив внимания на выходку Снейпикова, Минерва Ибрагимовна полезла к несчастной сансевиерии, которой сегодня досталось слишком много внимания.

— Кто это так залил растение? — она неодобрительно высморкалась.

— Это не я, Минерва Ибрагимовна, — испуганно отозвался Рэм Александрович из-под стола, собирая свои розовые листочки.

Пропустив реплику Люпина мимо ушей, Минерва Ибрагимовна продолжила:

— Так оно может сгнить! А ведь я специально его выращиваю для Аркадия Филипповича. Вы знаете, какое это целебное растение?

Рэм Александрович вежливо высунул голову из-под стола, продолжая собирать листочки.

— Оно помогает буквально от всего, — просветила его Минерва Ибрагимовна. — Лист надо выбрать по размеру больного места, размять, потом расправить и приложить к тому месту, которое вас беспокоит, — Люпин перестал собирать розовые листочки и, отчего-то порозовев сам, затаился под столом, а Минерва Ибрагимовна воодушевленно продолжала: — Аркадий Филиппович всю жизнь лечит так свой геморрой! Он приобрел этот недуг еще в молодости, когда служил интендантом в армии. Вы служили в армии, Рэм Александрович? — вспомнила она вдруг о Люпине. — Вылезайте из-под стола, что вы там делаете? Лучше помогите мне слить лишнюю воду из горшка! — Минерва Ибрагимовна попыталась дотянуться до сансевиерии. — Вы знаете, Аркадий Филиппович рассказывал, что в армии запросто можно не рассчитать свои силы и надорваться… а потом всю жизнь за это расплачиваться!

Рэм Александрович вылез из-под стола, краснея и отводя глаза. Потянувшись, он снял горшок с растением со шкафа и подал его Минерве Ибрагимовне, всё так же не поднимая глаз; та принялась хлопотать над и без того уже замученной за сегодняшний день сансевиерией.

— Это очень целебное растение, Рэм Александрович, — я вам очень его рекомендую. Только помните, — предупредила она, — если вы захотите употребить его внутрь, нужно вырезать из листа вот эти светлые волокна, иначе они опутают кишечник и застрянут в заднем проходе!

От этого известия бедный Люпин, уже собравший было все свои розовые листочки, опять их выронил.

Сима Паркинсон сидела на письменном столе в комнате Герминэ, болтала коротенькими ножками и вертела головой, не зная, чем бы еще заняться. Она уже порылась в шкафу, выдергивая из аккуратной стопки то блузку, то футболку, и прикладывая их перед зеркалом к своему пузатому тельцу; затем, как попало затолкав все вещи обратно, попрыгала на пружинистом матрасе новой деревянной кровати; погоняла по комнате многострадальную заводную кошку, при этом с грохотом опрокинув стоявшую в углу раскладушку… Всякий раз вслед новому шуму, произведенному Симой, раздавался громовой окрик Сусанны Самуиловны:

— Симка, холера, возьми книгу, учи уроки!

— Да учу я, учу! — огрызалась Сима, а сама таращила глаза и водила ребром ладони по своей коротенькой потной шее, показывая Герминэ, как «бабка» ей надоела.

Герминэ, привыкшая проводить тихое воскресенье за книгами, уже одурела от неожиданной и порядком затянувшейся интервенции Паркинсонов. Сусанна Самуиловна, ворвавшись в мирную жизнь Герминэ, уединилась с мамой на кухне «поговорить за Сами-Знаете-Кого», а самой Герминэ деятельная бабушка безоговорочным тоном приказала выдать «этой холере» учебники, чтобы Сима «даже и не думала хотеть халтурить за ради воскресенья» и учила уроки. Дело уже близилось к вечеру, а Сусанна Самуиловна всё митинговала на кухне; в редких перерывах между ее тирадами слышался тихий и оттого почему-то казавшийся встревоженным голос мамы Герминэ.

Внезапно Симка спрыгнула со стола и, не рассчитав, со стуком упала на четвереньки, тут же получив очередную порцию бабушкиной «холеры». Не вставая с четверенек, Сима поползла к выходу из комнаты, высунула рыжую голову в коридор, прислушалась, отклячив попу. Потом, оглянувшись на Герминэ, громко прошептала:

— Про Снейпикова что-то говорят… И про почтовый ящик! У вас есть почтовый ящик?

— Да, — рассеянно ответила Герминэ — у нее уже начала болеть голова от Симкиных выходок.

Еще немного послушав, Сима вернулась в комнату — очевидно, подслушивать ей надоело.

— А у нас в коммуналке почтовый ящик один на всех, — сообщила она, забираясь с ногами на кровать Герминэ; подтянув колено к пузу, она стала внимательно рассматривать полузажившую корочку на колене, которая от неудачного «прыжка» со стола треснула и начала сочиться кровью. — Если не успеешь газету забрать — соседи стибрят, — Симка слизнула с болячки кровь и натянула на колени подол школьного шерстяного платья. — А мы газет не выписываем, зачем нам эта макулатура? Бабка заставляет меня учебники читать, — она закатила глаза. — А я их ненавижу, я кино люблю. Особенно французское. Там знаешь, про что? — и Симка, обняв Герминэ пахнущими селедкой руками, зашептала ей что-то на ухо, горячо дыша луком. Герминэ отшатнулась.

— Ты что, рыбу ела? — пробормотала она брезгливо.

— Ты что — рыбу! — возмутилась Сима. — Это форшмак! Никогда не пробовала, что ли? Это потому, что вы — гои. Бабка говорит, гои даже не знают, что детЯм надо кушать, чтобы мозги у дети работали.

Герминэ не знала, кто такие эти загадочные «гои», но вспомнила, как мама пичкала ее пахлавой перед контрольными, приговаривая, что там всё самое полезное для мозга: орехи, изюм и мед; поэтому она ответила Симке:

— От пахлавы тоже мозги работают.

При упоминании о пахлаве Сима повела носом, вдруг сорвалась с места и через минуту вернулась со здоровенным куском пахлавы в руке; ей вслед неслись изобретательные еврейские проклятия Сусанны Самуиловны. Сима забралась обратно на кровать и, попрыгивая на попе, принялась чавкать, не забывая подбирать крошки с подола платья и отправлять их в рот. Расправившись с пахлавой, Симка вытерла об себя вечно жирные ладони и сказала:

— Про Америку уже говорят. Я услышала.

— Про Америку? — удивилась Герминэ.

Симка чихнула, смачно утерла нос, захихикала:

— Крошка в нос попала!.. Ага, про Америку, — гордо подтвердила она. — Мы с бабкой скоро уедем в штат Вайоминг. Там даже лучше, чем в Москве! — заявила Симка и добавила для пущего эффекта: — Там кока-кола и жвачки продаются на каждом углу за копейки, — донельзя довольная собой, Симка подошла к трюмо и повертелась перед ним, выпячивая пузо. — Бабка говорит — учи, учи, а то тебя, холеру, в институт не примут. А меня и так примут: мой папа там работает самым главным преподавателем. А в Израиль мои родители просто так поехали, чтобы из Советского Союза чухнуть, — спохватившись, что сболтнула лишнее и ей достанется от бабушки, Сима с разбегу запрыгнула на кровать рядом с Герминэ и под аккомпанемент криков «холера!» опять зашептала Герминэ на ухо, плюясь от возбуждения: — Только ты смотри, никому не говори! А то бабка говорит, что нас за жопу возьмут и никуда не выпустят.

Симка утерла лоб от пота и откинулась на подушку. Герминэ испугалась, что вездесущая Сима обнаружит ее «тайник» в журнале «Кругозор», но взопревшая Сима не собиралась рыться под подушкой: она задрала удивительно тонкие (при Симкиной комплекции) ноги на стену и начала зачем-то их разглядывать, обмахиваясь шерстяным подолом платья.

— А почему ты в воскресенье в форме? — спросила Герминэ.

— А мне прошлогодние платья не лезут. Бабка говорит: ничего, так походишь, всё равно скоро уезжать. Зато ничего везти с собой не будем. А в Америке мне всё новое купят, еще лучше, чем у тебя, — убежденно заявила Сима. Перекувыркнувшись через голову, она скатилась с постели, уселась на палас и зачем-то заглянула под кровать. — А у меня под кроватью черепаха жила в коробке, — похвасталась она. — Только она сдохла. Потом в нашей комнате так воняло… А эти гои голимые, наши соседи, с бабкой ругались, что мы вонючие жиды, всю коммуналку засрали, — Симка захихикала, пытаясь что-то сказать: она открывала рот и снова прыскала. Наконец очередной окрик Сусанны Самуловны помог Симе справиться с приступом «чувства юмора», и она, наконец, сказала: — А бабка думала, что это я пукаю, у меня же газы. Послушай, как бурчит, — Сима вскочила на ноги и надвинулась на отпрянувшую Герминэ своим звонким, как спелый арбуз, животом. — Бабка мне не разрешает в комнате пукать, заставляет в уборную идти. А у нас там своей очереди не дождешься, вечно кто-нибудь засядет. А у тебя хорошо, балкончик есть, — Симка вприпрыжку подбежала к балконной двери и распахнула ее. — Можно здесь пукать сколько хочешь, на свежем воздухе, — и Симка опять захихикала.

Герминэ ужаснулась: ее балкончик, который всегда казался ей чем-то романтичным, сродни балкону Джульетты, по милости Симы вдруг превратился в тривиальное «место для пуканья на свежем воздухе». Симка тем временем выскочила на балкон, перегнулась через перила, навалившись на них животом, и посмотрела вниз. Не прошло и нескольких секунд, как она снова влетела в комнату: плюхнувшись на кровать, она возбужденно зашептала:

— Герминэшка, там у вас внизу Снейпиков сидит! На окне! Голый!

В комнате подозрительно запахло сероводородом — очевидно, вид с балкона так шокировал Симку, что она не успела использовать балкончик «по назначению».

— Как голый? — Герминэ опешила.

— Вот так! — Симка начала водить растопыренными пятернями по пузу, показывая, насколько голым был Снейпиков. — У него вот тут вот такие штуки, как у нашего физрука в пионерлагере!

— Какие штуки? — испугалась Герминэ, глянув на Симкин живот, натягивающий платье «в талии».

— Ну такие, как это… — Симка сунула палец в рот, задумчиво поковырялась в дупле зуба, пожевала найденное там, и вспомнила: — А! Пресс! Ты ездила в лагерь? — и, не дожидаясь ответа, она продолжила: — Я каждое лето езжу на все три смены, в этот наш, от завода… «Вригантина», вот!

— «Бригантина», наверное, — поправила Герминэ, которая после книг Александра Грина трепетно относилась к любому «судну». — Меня мама не отпускает в лагерь, там плохо кормят.

— Ты что, там хорошо кормят! — возмутилась Симка. — Знаешь, как там можно натрескаться? Особенно когда твой отряд в столовой дежурит. Там компот дают из сухофруктов! — (удивительно, где и зачем снабженцы лагеря добывали сухофрукты посреди лета, да еще и в Советске, где свежие фрукты произрастали в огромных количествах с мая по ноябрь и стоили сущие копейки). — Ты избалованная, — заключила Симка со знанием дела. — Бабка говорит, мой дед тоже был избалованный, чистоплюй. Что попало жрать не мог, поэтому сдох в лагерях — его вместе с нашим Дамблдором в Сибирь отправили. А я вот нигде не пропаду, — Сима подбоченилась и добавила: — А в Америке я за миллионера замуж выйду! — она сорвала кружевную накидку с подушки, нахлобучила ее на свои рыжие волосы, вьющиеся мелким бесом, и, вертясь перед зеркалом, спросила: — А ты боишься первой брачной ночи?

Пока Герминэ пыталась сообразить, что это за ночь такая и боится ли она ее, Симка стянула накидку с головы и сделала из нее юбку.

— А я нисколько не боюсь, — заявила она. — Знаешь, что со мной было в прошлую смену? Только ты никому не говори, а то бабка меня прибьет.

Герминэ поняла, что после такого вступления неизбежно последуют жаркие Симкины секреты с луково-рыбным придыханием, поэтому заранее отошла от Симы и села за письменный стол. Но Симка настигла ее и там: она уселась на стол, подтянувшись на коротеньких ручках, и сказала громким шепотом, тараща глаза:

— Я в лагере всегда по ночам хожу, мне можно…

— Ты что, лунатик? — не поняла Герминэ.

Симка оскорбилась.

— Ты что! У меня энурез! — гордо сообщила она. — Меня каждый год в лагерь брать не хотят, завхоз говорит, что я все матрасы у них уже обоссала. А бабка всё равно заставляет их меня взять. Зато после отбоя никому из палаты выходить не разрешают, а мне можно: мне же надо в уборную. Я в уборную не хочу ходить, там ночью страшно, или еще на говно наступишь; я в кусты хожу рядом со спортплощадкой. Один раз пошла в конце последней смены, а там… — Симка выдержала паузу, чтобы еще больше заинтриговать Герминэ, — …там наша вожатая с новым физруком…

Но Симка не успела дорассказать захватывающую историю грехопадения пионервожатой: в этот момент в комнату влетела Сусанна Самуиловна, сдернула Симку со стола и, перегнув на тот же стол, звонко отшлепала прямо перед носом у застывшей от ужаса Герминэ, в такт шлепкам награждая Симку изощренными эпитетами. Симка схватила первый попавшийся учебник, открыла его и, хлюпая покрасневшим носом и глядя в учебник затуманенными от слез глазами, принялась бубнить: «Меры предосторожности при взрывании ядерного взрыва…». Герминэ, которая из любви к прекрасному военруку выучила всё, что нашла в учебнике про ядерный взрыв, точно знала, что в нем нет такого параграфа, но Сусанна Самуиловна вполне удовлетворилась: она поправила сбившуюся от экзекуции необъятную грудь, прикрикнула на всякий случай: «Учи, зараза, дома спрошу — чтоб от зубов всё отлетало!» и удалилась обратно на кухню.

Симка исподлобья глянула ей вслед.

— Сама зараза, всю жизнь мне испоганила, — пробурчала она себе под нос, видимо, повторив то, что она часто слышала от бабушки. — Сама семь классов даже не закончила, а меня чуть что — по заднице… Она и папу моего ремнем лупила, чтоб он не хуже Снейпикова учился. Они со Снейпиковым вместе в Москву поступать ездили, только моего папу в первый год гои за какую-то графу забраковали, а Снейпикова сразу взяли по блату. Зато мой папа теперь в самом лучшем в Америке в институте работает, — (нужно заметить, что здесь Сима сильно преувеличила: единственный университет штата Вайоминг, шахтерского края, конечно же, был не самым лучшим — и даже не просто лучшим — в Америке. Поэтому израильско-советский эмигрант Паркинсон, не блистающий особыми талантами, но зато хорошо помнящий ремень Сусанны Самуиловны, и сумел получить там должность преподавателя). — А! Мы же вам посылку из Америки принесли, там для тебя подарок есть, я дома в коробку слазила, пока бабка не видела. Щас принесу, — и Симка, уже забыв про наказание, выбежала в коридор и начала рыться в посылке.

Тотчас же раздались крики «Симка, я тебе все руки отобью!», а вслед за этим Сима с победной улыбкой вернулась в комнату, торжествующе размахивая, как флагом, фломастерно-зеленой футболкой.

— Смотри, какой Микки-Маус! — Симка поскребла ногтем выпуклый рисунок на футболке. — Не отрывается наклейка… На, померяй!

Герминэ благоговейно приняла из рук Симки фирменную футболку. Она не хотела переодеваться при Симе, но после такого щедрого дара Герминэ было неудобно выгонять Симку из комнаты, поэтому она просто открыла дверцу шкафа и, отгородившись ею, как ширмой, стала переодеваться перед зеркалом.

Футболка пахла странным техническим запахом; Герминэ уважительно подумала, что это, наверное, запах самолета — ведь футболка проделала такой долгий путь из Америки, с другой стороны земного шара… (И только много лет позднее в Советске узнают, что такое гуманитарная помощь и секонд-хэнд, запах которого не спутаешь ни с чем). Герминэ уже сняла халатик и собиралась надеть эту замечательную футболку с «девочкой-Микки-Маусом» (Герминэ не знала, что ее зовут Минни-Маус, но была очарована прекрасной мышью с бантиком и в юбочке в горошек), как вдруг из-под руки Герминэ возникла рыжая голова Симки.

— Ух ты, какая у тебя грудь! — восхитилась Сима. — А у меня ничего нету, только живот растет… Это потому что я намного младше тебя, меня ж бабка вундеркиндером сделала.

Она протянула руку с явным намерением потрогать грудь Герминэ, но та поспешно натянула футболку и отошла от Симки к окну.

Сима не унималась:

— Вот если бы у меня была такая грудь, — мечтательно сказала она, — за мной бы все пацаны в школе бегали… и в лагере… Ничего, я еще фигуристей тебя буду, — Симка подбоченилась. — Бабка сказала, что я еще расцвету.

Герминэ с сомнением посмотрела на маленькую круглую Симку, но из вежливости промолчала — тем более, что в этот момент с кухни послышался грозный голос Сусанны Самуиловны:

— Симка, ты учишь или ты что?! Щас приду, тебе мало не покажется!

Сообразительная Сима схватила Герминэ за руку и с удивительной при ее росте силой потащила ее на кухню.

— Смотрите, теть Наринэ, какую майку мы Герминэшке подарили! — возвестила она, предусмотрительно прячась за спиной у «фигуристой» Герминэ.

Однако мама почему-то не стала восторгаться футболкой (хотя Герминэ действительно выглядела очень ладно в новой футболке и старых узких шортиках), зато Сусанна Самуиловна опять, выражаясь ее же словами, «подняла хай». Рассказав в весьма необычных выражениях, что она намерена сделать с Симкой дома за то, что та не учит уроки, да еще и без разрешения порылась в посылке, Сусанна Самуиловна наконец засобиралась домой. Бабушка Паркинсон раскланялась и направилась к двери, неся в обеих руках сумки с «небольшими гостинцами» от мамы Герминэ и гоня перед собой понурую Симу, пятой точкой чувствующую неотвратимость наказания.

В дверях Сусанна Самуиловна оглянулась и сказала доверительным басом:

— Поговори с ним, Нариночка: тебя он послушается. Чем здесь без толку вены резать, лучше там моему Сёмочке поможет! — и тут же, безо всякого перехода, гаркнула на весь подъезд: — Симка, что ты тащишься, как кляча биндюжная?! Спускайся скорей, у меня щас руки оторвутся от этих авосек!

Мама Герминэ, совсем расстроенная, закрыла за Паркинсонами дверь. Герминэ уже стояла перед трюмо, рассматривая «девочку-Микки-Мауса» и предвкушая, как она триумфально явится в этом наряде на ленинский субботник. Мама подошла к ней, задумчиво погладила по густым каштановым волосам, поцеловала в макушку. С подозрением вдохнула странный запах футболки. Потом отошла к кровати, машинально поправила покрывало, скомканное вертлявой Симкиной попой, устало присела на краешек постели.

— Доча, а Сережа… а Север Анатольевич у вас никогда занятия не пропускает? — спросила мама, рассеянно теребя кухонный фартук.

Герминэ повернулась к трюмо спиной, любуясь собой через плечо.

— Нет, не пропускает, — ответила она, не задумываясь.

Мама Герминэ помолчала, одернула накидку на подушке. Вздохнула.

— А… от него… — мама замялась, — …ничем не пахнет?

Герминэ напряглась. Не рассказывать же маме, как волнующе пахнет Снейпиков!

— Нет, ничем не пахнет! — быстро ответила она; но, увидев в маминых глазах тревогу, поправилась: — Ну… сигаретами пахнет.

— Сигаретами это ничего, вот и дядя Сурен тоже курит, и дядя Толя, папа Сережин, тоже много курил… — пробормотала мама, успокаивая скорее себя, чем Герминэ, которая вообще не понимала, что случилось и почему мама волнуется. — Устала я от этой Сусанны Самуиловны, — опять вздохнула мама, поднимаясь на ноги. — Вечно она всё по-своему перевернет, лишь бы людей расстроить… Пойду корвалол себе накапаю и спать лягу. Ты, если голодная, сама согрей себе что-нибудь, там в холодильнике болгарские перцы фаршированные есть и хаш. И футболку сними, а утром, когда тебя в школу провожу, я ее простирну: что-то она сильно пахнет, наверное, краской, вдруг аллергия будет…

Мама, вздыхая на ходу, пошла на кухню к аптечке, а Герминэ переоделась в свой домашний халатик, повесила футболку на полированную спинку кровати, легла и проверила свой «подподушечный» тайник. Футболка и вправду пахла резко, и Герминэ, подумав, перевесила ее на стул.

Полежав немного, Герминэ встала, босиком пошлепала на кухню; она открыла холодильник и кисло посмотрела на кастрюли: в голубцах Герминэ терпеть не могла «шкурки», а хаш вообще был слишком наваристым и, по мнению Герминэ, «вонял» чесноком. Она вспомнила вечную шутку дяди Сурена, которую он неизменно повторял во время поедания хаша: «Ничего, ничего, целоваться же не собираемся!». «Вот пусть дядя Сурен и ест этот хаш, — подумала она, — раз он целоваться не собирается», — Герминэ хихикнула. Открыв морозильник, она достала плавленый сырок «Дружба», открыла его, как мороженое, и, мелко грызя замороженный сырок на ходу, вернулась в свою комнату, прихватив с собой кружку компота.

Пока Герминэ грызла твердый замороженный сырок (собственное изобретение Герминэ), совсем стемнело. Герминэ приоткрыла балконную дверь и, поеживаясь, забралась в постель. Яблоня под ее балкончиком уже расцвела, и в комнату лился аромат яблоневого цвета, смешанный с запахом душистых сигарет с ментолом. Герминэ с наслаждением вдохнула его и уже начала засыпать, когда в ночной тишине послышались первые аккорды песни. Герминэ открыла глаза и прислушалась: модный ВИА распевал:

Судьбы у люде-е-ей ра-а-азные,

А моя — одна на ве-ка-а-а…

Звездочка моя-а-а ясная,

Как ты от меня-а-а да-ле-ка-а-а…

Герминэ с замиранием сердца ловила каждое слово песни: да это же про нее! Песня была очень долгой, но Герминэ с сожалением вздохнула, когда она закончилась. Однако вскоре песня зазвучала снова. Герминэ услышала, как где-то сбоку, в одной из соседних квартир, со стуком открылось окно — наверное, там тоже заслушались этой чудесной романтичной песней… Музыка отзвучала и смолкла. Опять Герминэ не хватило ее, и, будто бы почувствовав ее желание, кто-то включил песню в третий раз… Певец уже дошел до строчки «Звездочка моя ясная», от которой у Герминэ перехватывало дыхание и что-то сжималось в груди, как вдруг слева от ее балкончика, заглушив песню, раздался сварливый голос пенсионерки тети Клавы Голиковой:

— Сережка, ты совсем сдурел, что ли, звездочка моя ясная? Выключай свой патефон! ЛюдЯм завтра на работу!