Майские праздники (джен)

Сразу после первомайской демонстрации трудящихся в центральном парке Советска начинались народные гулянья. И только ответственные от предприятий торопливо складывали знамена и транспаранты в грузовики, чтобы поскорее покончить с общественной нагрузкой и присоединиться ко всеобщему веселью. Жители Советска гуляли в парке семьями, на каждом шагу встречая знакомых и соседей и здороваясь с ними так радостно, будто давно не виделись.

Участковый Хагридян прогуливался с младшим сыном Рубенчиком за ручку и зычным голосом поздравлял знакомых с Первомаем, одновременно зорко поглядывая по сторонам (чтобы никакие «хулиганы не хулиганили» и «не мешали трудящимся культурно отдыхать»). Повстречав семейство Снейпиковых, он обнялся с прославленным летчиком дядей Толей, с неуклюжей галантностью схватил руку тети Эли, намереваясь поцеловать, но в последний момент заробел и просто потряс ее руку обеими лапищами.

Испугавшись шумного Хагридяна, маленький Сережа спрятался за мамину плиссированную юбку — и, к счастью, не увидел, как Рубенчик, восхищенный неземной красотой Наринэ (которую бабушка Ануш ради праздника одела в белое капроновое кусачее платье), дернул ее за толстую косу. Правда, Наринэ ухаживаний Рубенчика не приняла и показала ему язык, а потом, чтобы у Рубена не осталось никаких сомнений в том, что он отвергнут, попыталась ткнуть ему в глаз занозистой палочкой, которой до этого доедала Сережкино мороженое.

Неподалеку, у стенда с фотографиями, на фоне памятника Карлу Марксу/Энгельсу, снималось семейство. Щедрый Снейпиков (который уже покатал детей на каруселях, напоил газировкой, накормил мороженым и теперь не знал, на что бы еще потратить деньги) вытащил Сережу из-за юбки, посадил его себе на шею и повел было всех фотографироваться, но Хагридян настойчиво посоветовал сделать фото в ателье Дома Офицеров:

— Там такой мастер работает, художественное фото сделает, лучше, чем Леонардо Давинчи! — (Хагридян очень любил этого художника и свято верил, что, судя по имени, да Винчи — армянин). — Как на обложку «Огонька» фото будет! Я в прошлом году там всей семьей фотографировался. Теща на фото — веришь? — как живая со стенки смотрит, хоть и умерла сразу после майских праздников...

Салон располагался в небольшой пристройке к левому крылу помпезного здания Дома Офицеров с колоннами в духе сталинского классицизма. Покрытая стеклом черная вывеска с золотыми буквами гласила:

Ателье образцового обслуживания

Советского Дома Офицеров

Мастер-фотограф

Г. Аливандер

Снейпиков постучал в приоткрытую дверь, и на стук тут же выскочил суетливый фотограф с пышной седой шевелюрой, поразительно похожий на Аркадия Райкина.

— Ах, какие дети! — вскричал Аливандер. — Мальчик и девочка, братик и сестричка! Нет? Соседская девочка? Я бы никогда так не подумал... Как она любит вашего мальчика! Конечно, я сфотографирую таких красивых детей! Сейчас мы посадим мальчика в детский стульчик, а девочка встанет рядышком. Сколько лет вашему сыночку?

— Ему два года, — встряла бойкая Наринэ, — а мне скоро будет шесть, в следующем году! Сереженька, покажи, сколько тебе годиков.

Сережа послушно показал два пальчика.

— Ах! ¬— умилился фотограф, не забывая суетиться, выставляя свет. — Какой умный ребенок! Какие смышленые черные глазки! — Аливандер обернулся к Снейпикову: — Ваша супруга кто по нации, я извиняюсь? Она не из наших? Нет?

— Тетя Эля — испанка! — ответила Наринэ, гордая за тетю Элю. — А я — армянка, а дядя Толя — летчик!

— Армяночка, вот откуда такие глазки, — фотограф вздохнул. — Ваш народ тоже много страдал... Встань ближе к мальчику, косичку на плечо, вот, замечательно, головку немного вправо... Не двигайтесь, — Аливандер проворно убежал за громоздкий деревянный фотоаппарат и прокричал оттуда дурацким фальцетом, чтобы привлечь внимание детей: — Сейчас вылетит птичка!

Сережа испуганно схватился за косу Наринэ. Фотограф спрятался под черной тканью и быстро сделал снимок со вспышкой. Маленький Сережа вздрогнул и заплакал.

— Ну, не надо бояться, такой большой смелый мальчик, — Аливандер вынул Сережу из стульчика и опустил на пол, погладив по голове. — Какие шелковые черные волосики, как у моего Лёвушки...

Наринэ кинулась успокаивать Сережу: дала ему в ручки свою косичку с бантиком, а сама достала платок из Сережкиного кармана и вытерла ему слезы и сопельки.

Аливандер перестал суетиться. Он стоял и смотрел на детей затуманенным взором, пока Снейпиков не покашлял.

Фотограф встрепенулся:

— Я должен непременно сделать художественное фото вашей супруги! Такая красота нездешняя, Кармен, просто Кармен! Вы, наверное, очень счастливый человек! Но я вам не завидую, нет! Не подумайте, у меня было всё, что человек может желать!.. — так, «причитая», он подлетел к тете Эле, усадил ее в картинную позу вполоборота, как фокусник, достал откуда-то бордовую шелковую розу, прикрепил ее к волосам тети Эли и, велев смотреть вдаль и вверх, долго устанавливал свет (добиваясь, по его словам, «просто идеального» освещения), а потом, наконец, сделал фото.

Аливандер еще собрался было сделать «групповое фото всей семьи», но тетя Эля начала терять терпение, и Снейпиковы вместе с Наринэ поспешили на свежий воздух. Компания, увлекаемая дядей Толей, направилась по тенистой аллее к открытому кафе над каналом с бурной зеленой водой, когда их настиг запыхавшийся растрепанный фотограф. Он всучил дяде Толе квитанцию и заверил, что фотографии будут готовы «буквально завтра», и что он «ни копейки не возьмет» за срочность с «такого милого семейства». Еще раз погладив по голове Наринэ и Сереженьку, Аливандер добрел до ателье, объявил группке солдат, поджидавших у входа своей очереди фотографироваться, что сегодня ввиду праздника салон не работает, погасил свет и закрыл свое заведение.

В праздники на добрейшего Аливандера накатывала жестокая меланхолия. Каждый раз повторялось одно и то же. С вечера фотограф обещал администрации Окружного Дома Офицеров, что завтра «конечно же, непременно будет на рабочем месте», но на следующий день, открыв свое ателье, он быстро начинал тосковать и, приняв пару посетителей, вывешивал табличку «Закрыто» и понуро шел домой. Встречая по пути знакомых, он не без тайной гордости оправдывался: «Должен же я дать и другим заработать хотя бы на праздник. Если я останусь на работе, люди захотят фотографироваться только у Аливандера! И потом, — вздохнув, добавлял он, — я с самого утра неважно себя чувствую, а ко мне приходят с детьми. Зачем я буду пугать деток своей болезнью?».

В городе Советске Аливандера любили, сочувствовали контуженному на войне старому фотографу и действительно очень ценили его мастерство. Но не меньше людей привлекало и ласковое обхождение Григория Львовича. Все женщины у него были «дивной, необыкновенной красоты», детишки сплошь «прелестны», а мужчины, соответственно, «мужественны» и даже порой «интеллигентны». Вероятно, такими их и видел добрейший фотограф, и — что особенно удивительно — такими они и получались на сделанных им фотографиях. Помимо всевозможных специфических трюков со светом, он еще и умело владел ретушью, деликатно добавляя дамам «изысканности» (как выражался сам Аливандер), кавалерам — «импозантности», а также щедрой рукой пририсовывая женщинам немыслимо роскошные украшения, а мужчинам — двубортные широкоплечие костюмы и полосатые галстуки. Кроме того, для детишек чересчур непоседливых (или испугавшихся пресловутой «птички»), Аливандер специально всегда держал в столе целый кулек карамельных конфет и раздавал их горстями, приговаривая, что экономить ему незачем, живет он совсем один и «имеет всё, что ему нужно». Таким образом, фотограф план не только выполнял, а с лихвой перевыполнял, и даже висел на Городской Доске почета (фото для которой поручали делать исключительно самому Аливандеру). Трудовую дисциплину в будние дни Аливандер никогда не нарушал, и администрация смотрела сквозь пальцы на некоторые его причуды.

Вот и девятого мая время не подошло еще и к обеду, а Аливандер уже брел по аллеям парка в сторону троллейбусной остановки, когда к нему подбежал, козырнув, молоденький военный:

— Товарищ Аливандер, вас ждут у фотостудии!

— Ах, нет-нет, фотосалон сегодня уже закрыт, нужно было раньше приходить, молодой человек, — отмахнулся было Аливандер.

— Раньше товарищ Снейпиков не мог, он открывал торжественное собрание в Доме Офицеров.

— Да, да, торжественное собрание… — встрепенулся Аливандер. — Меня тоже приглашали, но я отказался. В конце концов, не всем же в президиумах сидеть, должен кто-то и работать! Но что же мы стоим, пойдемте скорее, конечно, я сделаю исключение для нашего прославленного летчика, а как же нет? Я тоже воевал, — и Аливандер неловко поковылял обратно.

Завидев Снейпикова, курившего на крыльце, он воскликнул:

— Здравствуйте, здравствуйте, уважаемый товарищ Снейпиков! Заходите же скорей, сейчас я вам открою, вот так, проходите в студию… Боевой летчик, при полном параде, сколько орденов! Конечно же я сделаю замечательный портрет… Нет? Только за фотографиями зашли? Конечно, давно готовы! Я обещал вам исключительную срочность! Вот, я специально отложил. Взгляните на портрет вашей супруги! Это просто шедевр! Я даже вправил его в рамку! А как же, такую красоту надо повесить на стену и любоваться! За рамку необязательно сейчас платить, можете занести в любое удобное вам время. Вот, под стеклом, можете убедиться, прейскурант — для вас я выбрал самую лучшую. И еще ваших милых деток фото было, вот оно. Да-да, конечно я помню, мальчик ваш, а девочка — соседка, армяночка. Исключительная вырастет красавица, уж поверьте, это я как фотограф сразу вижу.

А вы присядьте пока. Я в наши конверты вам всё упакую. Вот сюда, за стол, пожалуйста. Что? Ах нет, еще не праздновал. Это меня буфетчица наша поздравила, закусок разных занесла и вот даже водочки, холодная еще. Не налить вам? Давайте за Победу нашу! Вот так, чокнемся. А вы пейте, пейте, я люблю, когда люди отмечают, веселятся… Мне-то совсем нельзя пить, врачи запретили. Вот салатиком закусите, вот колбаска еще… Да-да, наливайте себе, не стесняйтесь. В такой-то день… Вы разрешите фотографию ваших деток на витрине выставить? Я уже сделал увеличенное фото, вот, посмотрите, оно будет украшением нашей витрины. Ну что вы, не надо ничего платить, вы знаете, за границей вам бы сами заплатили за такую рекламу! Да-да, пиво конечно можно, тоже из нашего буфета. Вы не подумайте ничего такого, она хорошая женщина, наша буфетчица, постоянно носит сюда всякую провизию. И вы думаете, ей что-то от меня надо? Это с моей-то эпилепсией? А я вам так скажу — золотое сердце у наших женщин! Ведь как они могут жалеть, вы только подумайте! Последнего забулдыгу подберут, отмоют и будут всю жизнь от него терпеть, потому что иначе всё — пропадет мужик. Уж вы мне поверьте, я тут всякого навидался! А как же? Я же фотограф-художник, я сразу вглубь человека вижу.

Вот и вы, Анатолий, я извиняюсь, с супругой-то своей не очень ладите, я заметил… Вы рыбки тоже возьмите, к пиву. Нет-нет, спасибо, я только рыбки, пиво мне никак. А раньше любил, до войны, с коллегами своими, с журналистами… — Аливандер вздохнул. — Такое время было веселое, вот вроде бы и многого не хватало и тяжело жили, не то, что сейчас, а какое настроение было у народа! Какая молодежь была — энтузиасты! Ну что я вам рассказываю, вы же помните. А как праздновали! Я до войны был фотокорреспондентом центральной газеты, вы можете себе представить! Все парады снимал, все демонстрации. А ведь мне было только тридцать лет, и уже такая ответственность! Я и Галю свою на параде физкультурников в первый раз увидел — и всё! И на всю жизнь! До этого были, конечно, девушки, не скрою… А как же, я был молод, и я был хорош собой, и я умел обходиться с женщинами. Но маме никто не нравился. И если мама говорила «нет», я не мог сказать «да». Иначе сразу неотложка и предынфарктное состояние. Я, конечно, не очень верил, но что я мог сделать? Что бы сказали соседи и все наши родственники? Но когда я увидел Галю в физкультурной форме… Я вам скажу, это была греческая богиня! Афродита! Мраморная Венера! Но только с руками, а в этих руках — флаг СССР. И я не послушал маму… Ах! Какие родители, когда такая любовь с первого взгляда! Мы были как Ромео и Джульетта! Первого мая я фотографировал Галю с флагом на Красной площади, а девятого мая мы уже расписались. Да-да, представьте, именно девятого мая, но тогда еще никто не знал, что это будет праздник… — Аливандер снова вздохнул. — А вы, Анатолий, налейте себе, давайте выпьем за любовь, потому что кем бы мы были без нее и откуда бы у нас были дети… Нет-нет, я только чокнусь вот так с вами, а вы пейте, приятно смотреть, когда человек здоровый и может хорошо выпить и закусить. Да… А свадьбы-то настоящей у нас и не было, что вы, ни застолья, ни музыки. Какая музыка! Мама устроила нам такой концерт по заявкам, вы представляете? Побила всю посуду на кухне. Прямо вот так брала и била о стену. А квартира-то коммунальная была, хоть и в центре Москвы, так мама больше соседскую посуду побила… А наша почти вся сохранилась, потому что мама держала посуду в комнате, чтобы не украли. Что там было! Соседи участкового вызвали, хотели протокол составлять, но я за посуду соседям сразу всё возместил, и маму не забрали… Да… Но на свадьбу денег уже не было… — Аливандер улыбнулся. — Но медовый месяц у нас был, как же без него. Ведь мы были молодые, красивые и мы любили друг друга. Мы даже поехали в свадебное путешествие на Украину, знакомиться с Галиными родителями. И я-таки смог пробить себе командировку, а для Гали взяли плацкарту. Но мы, конечно, целый день были вместе у меня в купе. И я вам скажу, какие у нас в стране замечательные люди! Представляете, наши попутчики надолго уходили в вагон-ресторан, чтобы мы с Галей могли побыть наедине!

А на Украине… как вам сказать… сначала Галины родители не сильно обрадовались такому зятю. И я даже слышал, как Галина мама выговаривала ей «за жида», но очень тихо, чтобы я не услышал, чтобы не обидеть. Такие деликатные люди, хоть и простые колхозники. А потом меня сильно побили дружки того хлопца, что Галиным ухажером считался, пока она в Москву учиться не уехала. Вы бы меня видели после этой драки! Какой у меня был нос, какие губы! Меня бы собственная мама не узнала! Так теща моя примочки мне ставила из бодяги, а Галин отец прошелся по дворам — младший брат Гали, Андрюшка, вызывал моих обидчиков к калитке, а тесть мой каждому лично, я извиняюсь, морду набил. Галин папа с братом в войну погибли потом, да и многие из тех хлопцев сгинули… — Аливандер опять вздохнул. — Да, вот так и породнились. С Украины мы и привезли нашу девочку, нашу Ривочку… А может, даже и раньше, в поезде, всё случилось. Потому что мама всё время намекала, что «очень уж скоро этот ребенок родился».

Ах, вы не знаете мою маму, она всё время что-то намекала и этим ужасно нервировала Галю. А Галя кормила грудью и совсем не спала ночью, потому что Ривочка была очень беспокойной. И конечно она взрывалась, и был скандал, и мама хваталась за сердце и требовала неотложку. А что я мог сделать? Мы жили все в одной комнате, мама спала за ширмой, а мы с Галей на полу, на матраце. А Ривочка на столе, на сложенном вчетверо байковом одеяле. Но она очень быстро научилась поворачиваться и она могла упасть, и Галя придумала стелить ей постель в таком большом корыте с ручками. А маме не нравилось, что теперь нельзя нормально постирать. Но в квартирную очередь нас всё никак не ставили, пока не родился Лёвушка. Понимаете, мы его назвали в честь моего папы, а Ривочку в честь мамы, думали она немного смягчится, а она так нет. И представляете, она нам давала советы из-за ширмы «не скрипеть так сильно полом». А что нам было делать? Мы были молоды. И мы скрипели. И родился наш мальчик. Ах, как же обрадовалась Ривочка! Она все время хотела «понянчить лялю», мы даже на минуту боялись оставлять их одних, чтобы Рива не уронила Лёву. Я как увидел ваших деток, сразу за сердце схватился, такое сходство. И глазки у вашего мальчика такие же черненькие, блестящие. Галюнька Лёвушку в шутку Мышковичем называла, за глазки как у мышонка. Веселая она была, а как пела! Она в Москву приехала в Консерваторию поступать. И ведь поступила — на народное отделение. Потом пришлось бросить — детки родились, а мама моя за ними смотреть не могла, как вы понимаете, сердце больное и всё такое прочее…

Шофера вашего позвать? Сейчас, минутку, что сказать, в магазин? Да-да, уже отправил. А вы расстегните китель. Да, подумать только, как рано в Советске жара наступает, еще начало мая, а уже под тридцать градусов. Давайте я ваш китель на тот стул повешу — и не помнется, и вам удобнее будет. Я-то свой в чемодане на шифоньере храню. Как демобилизовался после ранения, так и не надеваю никогда, а ведь до капитана дослужился, кто бы мог подумать! Человек я, как видите, сугубо мирный, а пришлось. Не дай Бог никому такое пережить. Хотя если спросить, то кто у нас в стране не пострадал, всех война коснулась: кого краем задела, а кого насмерть покалечила… А тогда в мае сорок первого мы и не думали ни о чем таком. Конечно, в Европе немцы уже вовсю хозяйничали. Но мы были уверены — у нас договор о ненападении, пакт Молотова-Риббентропа… А Галины родители на Украине совсем рядом с границей, но я спокойно отправил ее на лето с детьми к ее папе и маме, представляете? Я сам доставал билеты в купе, чтобы моим деткам было удобно ехать, и я сам отвез их на вокзал!..

Ага, вот и солдатик ваш вернулся. Садитесь за стол с нами, молодой человек. Я понимаю, за рулем нельзя, а вы закусывайте, смотрите, сколько тут деликатесов. Сейчас я вам чайку заварю… Вам черного или зеленого? А я, знаете ли, в Советске пристрастился к зеленому, очень он для здоровья полезный, особенно 95-ый от давления помогает. Но вам еще рано об этом думать, кушайте, кушайте, сахару побольше кладите, а вот вам карамелек к чаю, есть и «долгоиграющие», берите побольше, давайте я горсть вам в карман положу, девушек угощать будете, ваше дело молодое… Да… А мы с товарищем Снейпиковым выпьем за всех, кто погиб в первые, самые страшные дни войны. Вот, закусывайте, Анатолий, я помидорок с огурчиками порезал — это с нашего Советского опытного хозяйства, Чернов привез. Такой молодой человек, а уже ученый, кандидат наук. Доченьки две у него: одна такая шалунья, непоседа, едва-едва смог ее на портрет сфотографировать, а вторая тихая такая, спокойная, позировала мне, послушно сидела… Моя Ривочка тоже шустренькая была, а какая умничка! Вы не поверите, в шесть лет уже читать и писать умела, это Галя ее научила, а то мама всё время намекала, что у гоев неумные дети родятся.

Из-за маминых намеков всё и случилось. У меня уже путевки от профсоюза были на руках в Подмосковный дом отдыха — конечно же, на всю семью, и конечно же вместе с мамой. Ведь маме тоже надо отдохнуть и подышать свежим воздухом. И потом все-таки у нее больное сердце. Но однажды я пришел с работы, а у дома опять неотложка и на кухне битая посуда. А дети плачут и Галюнька тоже плачет, что «моченьки нету никакой», и мы решили, что летом Галя с детьми отдохнет на Украине у родителей, а в сентябре освободится комната, которую нам обещали дать, и как только я получу ордер, я сразу за ними приеду.

А что было потом, это знает весь советский народ. Было вероломное нападение без объявления войны. А Галя с детьми оказалась на оккупированной территории, и я ничего не мог поделать! И я пошел в военкомат проситься на фронт, а меня не брали, ведь я работал в центральной газете и у меня была бронь. Но я все-таки добился. И представляете, я стал служить во фронтовой разведке, и меня взяли за то, что я хорошо знал немецкий язык. Еще бы я его не знал! Мой папа работал уполномоченным по заготовке зерна в Поволжье, и я всё детство провел в немецких селах. Когда мы с мамой вернулись в Москву, я по-немецки говорил лучше, чем по-русски! Но теперь, верите, я совсем не могу слышать немецкую речь. И вы меня понимаете. Потому что когда мы с боями освободили-таки Украину, я узнал такие вещи, от которых можно сразу поседеть. И я сразу стал плохим разведчиком, мне надо было брать языка, живым доставлять его в штаб, а как я мог? Мои боевые товарищи понимали меня, но долго это продолжаться не могло. И я не щадил себя, я лез на рожон, я стал просто сумасшедшим и однажды попал на минное поле, и меня контузило.

Но знаете, как это бывает, была какая-то неразбериха с документами, и пока я был без сознания в госпитале, маме пришло извещение, что я пропал без вести. И ее сердце не выдержало. Оказалось, у нее правда было больное сердце… Галичкина мама звала меня жить к ней на Украину, но, знаете, я не мог. Я боялся, что буду идти по улице и увижу соседку, что выдала Галю и «жидовских детей» полицаям, и страшно подумать, что я могу сделать! Говорят, многих из них потом поймали и судили. Но ведь остались их дети. Что вы говорите, молодой человек? Сын за отца не отвечает? Да, это так. Но не для меня, нет. Потому что я смотрю на детей, которые сюда приходят, на молодежь, невест с женихами, и думаю: вот такими могли быть сейчас и мои детки. Ривочка была бы уже невеста, и я бы гонял от нее ухажеров… А чего вы хотите? Ведь я же отец, я бы волновался! И за Лёвушку бы волновался, подростки, это такой сложный возраст, знаете ли. А Галюнька, ведь я ее старше — шутка ли — на целых двенадцать лет! Не разлюбила бы она меня, как вы думаете, молодой человек? — Аливандер провел рукой по глазам. — О! Да нашему пилоту пора лететь домой. Помогите мне, молодой человек, вот так, застегнем… Где ваша машина? Очень хорошо. Что вы говорите? Домой к ним лучше не заходить, супруга не любит, когда он выпимши? Предоставьте это дело мне. Я вам гарантирую, что сегодня скандала не будет. А как же? Вы думаете, Григорий Аливандер не сможет найти подходящих слов?

Когда Снейпиков с помощью шофера и фотографа прибыл, наконец, домой, скандала действительно не последовало. Неизвестно, что сказал Аливандер в тот вечер, но на следующий день чета Снейпиковых торжественно забрала Сережу от Гренджирянов обратно домой. Бабушка Ануш сияла, радуясь за своего любимца. Щедрый Снейпиков одаривал всех подарками: бабушке Ануш он накинул на плечи полосатый китайский шарф, мужской половине населения квартиры достался целый ящик пива, детям, как водится, кулек конфет, а загрустившая было Наринэ получила первую (и единственную) в ее жизни ГДРовскую куклу с «настоящими» волосами в белой сеточке. У куклы даже намечалась «фигура» — не то, что у ее старого целлулоидного пупса-голышки, с нарисованными немигающими глазами.

Сережа вежливо попрощался со всеми, поцеловал Наринэ и прослезившуюся бабушку Ануш и степенно отправился домой, самостоятельно спустившись по лестнице (держась при этом за перила, как его научила Наринэ). Целый день он крепился, играя в своей комнате с новыми игрушками, но когда пришло время ложиться спать, Сереженька не выдержал и закатил страшную истерику, требуя «косичку» — да так, что Анатолий Снейпиков побежал за этой самой «косичкой» на второй этаж в пижаме и босиком.