Дом без привидений (гет)

Северус Снейп

Что за дом притих,

Погружён во мрак,

На семи лихих

Продувных ветрах,

Всеми окнами

Обратясь в овраг,

А воротами —

На проезжий тракт?

В.С. Высоцкий

Я аппарировала в тень от трубы заброшенной ткацкой фабрики, когда ещё не начало темнеть. Трубу выбрала ориентиром просто потому, что на многие кварталы вокруг не нашлось ничего примечательнее. Но это никак не облегчило мне поиски. Ещё битый час пришлось кружить по узким заснеженным переулкам, похожим друг на друга до полной неотличимости.

Домá в переулках тоже казались бесчисленными отражениями одного и того же дóма — старого, унылого, заброшенного, никогда не знавшего лучших времён. Забитые окна, ржавые таблички с неразличимыми надписями... И ни души. К концу моих бессмысленных блужданий улицы представлялись мне какими-то призраками улиц. Их бесконечный кирпичный лабиринт создавал ощущение кладбища. Если б не замёрзшие уши и не противный запах, который раздражал всё сильнее, я бы вообще решила, что заснула над очередной статьёй про магэкологию и мысленно продолжаю искать выход из словесного тупика.

Тупик.

Очень тихо, пока никто не слышит, я помянула исподнее Мерлина, вернулась, прошла через очередной узкий и тёмный проулок и выбралась к источнику запаха — мутной речке с замусоренными берегами. Готовый материал для статьи о спасении окружающей среды.

Я обречённо вздохнула, поправив на плече сумку. Здесь город кончался, за речкой не было никакого жилья — только свалка, слегка припорошенная снегом. Я бы ни на секунду не задержалась на этом богом забытом берегу, если б не повторяющийся металлический звук, доносившийся от кромки воды. Может, там есть жизнь?

Придерживая сумку, я протиснулась через дыру в ржавой ограде и спустилась по скользкому откосу, под конец едва не свалившись в воду. Источник звука тут же перестал быть загадкой, но моё появление не прервало монотонного дребезжания. Мальчишка лет восьми или девяти продолжал сосредоточенно кидать камушками в консервную банку и уделял этому куда больше внимания, чем появлению посторонней взлохмаченной ведьмы. Впрочем, откуда ему было знать, что я ведьма?

— Привет! — моя радость могла показаться неестественной, но я уже не рассчитывала кого-нибудь встретить. — Ты здесь живёшь, да?

Ребёнок поднял на меня глаза, не переставая бросать камушки, сощурился и ответил после непродолжительной паузы:

— Ага. Прямо тут. Сплю вон под тем кузовом.

Он не обернулся, но, видимо, знал по памяти, что чуть дальше в берег врос остов перевёрнутого автомобиля. Мальчик наверняка был уверен, что сочинил удачную шутку. На самом деле, глядя на него, легко можно было поверить, что да — тут он и живёт. Судя по перепачканной одежде явно с чужого плеча и простуженному виду.

А вдруг он и впрямь не шутил? Рон сказал бы, что меня опять повело. Со мной всегда так, я знаю. Меня постоянно тянет кого-нибудь спасать. Вязать для эльфов совершенно ненужные им шапочки, строчить никому не интересные статьи про защиту природы... Теперь вот — отмывать чумазых детей. Это, наверное, война так на меня повлияла. Но мальчишка, понятно, знать не знал ни про какую войну, глядел на меня насмешливо и самодовольно. Ясно, всё-таки пошутил. Всё равно его не мешало бы вымыть и постричь. И куда родители смотрят? Или в этом странном измерении всё, не как у людей? Честное слово, мне кажется, тут даже время течёт иначе. Прямо, как вода в канаве — медленно и по кругу.

Дзынь! — очередной камушек точно приземляется в банку, и я спрашиваю спокойно, как положено взрослой:

— А ты не знаешь, как найти улицу Прядильщиков?

Я ведь действительно взрослая. Я — корреспондент «Ежедневного Пророка». Уж два года как. После войны наше издательство сильно расширилось, дела пошли в гору, и теперь мне доверяют разные ответственные проекты. Вроде борьбы за магэкологию или вот этой командировки. Я тут по работе, между прочим, и не стану связываться с маленьким нахальным хулиганом. Дзынь... Покрытые цыпками руки мальчишки уже покраснели от холода, но он набирает новую горсть битого кирпича и отходит ещё на пару шагов от банки.

— Улица Прядильщиков? — хмыкает он несколько озадаченно. — Паучий тупик, что ли?

— Наверное... — неуверенно отвечаю я.

— И что вы там забыли? — в его голосе звучит искреннее удивление, но взгляд по-прежнему выражает лишь настороженную неприязнь.

«Волчонок», — думаю я почему-то, изучая его цепкие, без тени улыбки глаза. У реки за спиной мальчика точно такой же цвет — очень тёмный, полностью скрывающий дно.

— Хочу навестить друга, — отвечаю я, чтоб не вдаваться в подробности. Мальчик не так уж мал и должен понимать неуместность своего вопроса.

Он усмехается почти издевательски и с наслаждением заявляет мне:

— Врёте. Там никто, кроме нас, не живёт!

— Так ты живёшь на улице Прядильщиков? — я радостно хватаюсь за соломинку.

— Ну не здесь же! — огрызается ребёнок. Для него, определённо, важно подчеркнуть разницу. — А вы и поверили? Вон туда идите, где труба — видите? — он указывает грязным пальцем то направление, откуда я явилась. — Тупик кончается прямо у стены.

Я бормочу слова искренней благодарности и начинаю заново искать глазами трубу. Дзынь! — ещё один осколок кирпича падает в банку за моей спиной.

— Эй! А заплатить не судьба?! — окликает меня осипший детский голос.

Я краснею, хоть и понимаю, что услуга не стоит денег. Копаюсь в карманах куртки в надежде, что там завалялась хоть какая-то маггловская мелочь. Нахожу всего несколько монет и отдаю их местному жителю. Он презрительно фыркает, но деньги забирает, и мне хочется дать ему что-нибудь ещё. Шарф, хотя бы. Но это ведь будет глупо?

— Как тебя зовут? — спрашиваю я почему-то.

— А вам-то что?

Действительно. Я не могу объяснить и поэтому по-взрослому качаю головой:

— А твои родители знают, чем ты занимаешься вместо школы?

Мальчишка отступает и скалится в невесёлой усмешке. Наверное, решил, что я какой-нибудь представитель соцзащиты и поэтому ищу его улицу. Или он так реагирует на малейшую угрозу? Мне становится стыдно. Сама не знаю, почему. И чтобы не краснеть дальше перед этим безрадостным ребёнком, я начинаю карабкаться обратно на берег. Конечно, падаю, конечно, пачкаю куртку и сумку. И, конечно, мне вслед несётся не по-детски холодный и хриплый смех и набор слов, смысл которых я понимаю лишь приблизительно, хотя сама росла среди магглов и всю жизнь дружила с мальчишками. Я разматываю шарф, вешаю его на покривившуюся ограду и выбираюсь обратно на скользкую разбитую мостовую. Смех больше не слышен, но равномерное «дзынь» сопровождает меня до поворота за угол.

Я размышляю об этой встрече всю оставшуюся дорогу. Мне не по себе, как будто призрака встретила. Нет, не так. В магическом мире призраки — обычное дело, я их давно не боюсь и не путаю с живыми людьми. Я увидела ребёнка, запертого в призрачном мире — такое объяснение точнее. Что здесь ждёт этого мальчика? Кто из него вырастет? Кто может из него вырасти в этих мёртвых местах? Вот бы он оказался волшебником — мог бы поехать в Хогвартс! А то совсем пропадёт. Нехорошо, конечно, так говорить — это обычный район обычного города, пусть вымирающий, но и тут люди живут! И тут у ребёнка может быть любящая семья, и тёплая комната, и щенок с мокрым носом и мохнатыми лапами. Но почему-то мне кажется, что ничего этого нет — иначе вокруг не ощущалась бы атмосфера кладбища.

Мне бы думать о предстоящей трудной работе и первом впечатлении, которое произведу. Но работать я умею, а впечатление будет далеко не первым. Так что я упорно думаю о щенках. Возможно, потому что у меня был щенок, а его сбила машина. Возможно, потому что я совсем недавно собиралась выйти замуж и, конечно, родить ребёнка. С добрыми весёлыми глазами. А ребёнку завести щенка. С мокрым носом. У меня нос тоже мокрый. Я не плачу — просто устала и, похоже, простудилась. Сейчас бы сесть к камину и выпить чего-нибудь горячего. Лучше бодроперцового...

Уже стемнело, а фонари горят только на перекрёстке позади меня, и я не сомневаюсь, что потрачу ещё час, стучась не в те двери. Но в этот момент в окне последней развалюхи, льнущей к забору фабрики, я замечаю свет. Свет! О счастье! Я уже была здесь, но в первый раз вообще не заметила этот дом! Если верить моему безымянному помощнику, это либо его жилище, либо... то, что нужно. На всякий случай я достаю платок, вытираю нос, приглаживаю волосы и поправляю сумку на плече. Стучу в дверь и — о чудо! — мне открывают. Не прошло и двух часов!

Я так счастлива, что в первый момент не могу произнести ни слова. У меня даже возникает порыв броситься на шею хозяину дома, такой же импульсивный, как желание подарить шарф случайному мальчишке. Но в этот раз я себя сдерживаю, просто стою и радостно улыбаюсь. Я ведь почти уже поверила, что его не существует, что придётся возвращаться ни с чем. Как это было бы обидно и как здорово, что он всё-таки есть!

Он — это Северус Снейп.

Полукровка

Я помню точно рокот грома

И две руки свои, как лёд.

Я называю вас. — Он дома,

Сейчас придёт.

М.И. Цветаева

Я и правда была рада, что застала профессора в добром здравии. После победы он перестал где-либо появляться и не дал ни единого интервью, хотя его регулярно об этом просили. А на последнее предложение неожиданно согласился. Мистер Поллард, наш главный редактор, просто не поверил своим глазам и минут пять ошалело взирал на пергамент, с которым вернулась его сова. Вокруг даже начали собираться озадаченные сотрудники редакции — все предположили, что издательство закрывают, или Волдеморт опять возрождается, или магглы объединяются с нами в единый мир. Но оказалось, что известие ещё неожиданней.

Диаметр мистера Полларда позволяет собраться вокруг него в полном составе, и вскоре уже все читали сенсационное послание. Но мистер Поллард на всякий случай показал мне письмо отдельно — вдруг это чей-то чудовищный розыгрыш? Никому не хотелось заявиться к профессору Снейпу непрошеным гостем. Но я вынуждена была удостоверить подлинность подписи. И, поскольку я при этом не вздрогнула, меня сюда и послали.

Нет, пишу я неплохо. Но пишут многие, и что бы я ни настрочила, всё это ещё сто раз перекроят редакторы во главе с самим Мариусом Поллардом. Моя незаменимость объяснялась исключительно тем, что я была в принципе не против многочасового общения тет-а-тет с Северусом Снейпом. Мне было даже интересно. Действительно, интересно. В конце концов, мы с ним делали общее дело. Когда-то. А меня всегда тянуло узнать побольше о чём угодно, и особенно о том, как всё было на самом деле.

Вот поэтому я стояла и улыбалась. А профессор, конечно, не улыбался. Он вообще никогда этого не делает. Я привыкла. Гриффиндор и Гарри Поттер слишком много значили в моей жизни, чтоб за все школьные годы я заслужила хоть один тёплый взгляд от декана Слизерина. На зельеделии или на ЗОТИ, хотя я хорошо знала его предметы. Или просто в связи с тем, что меня чуть не слопал тролль. Или потому, что кое-кто из его студентов нарастил мне зубы, как у бобрихи. Зато именно я украла шкурку бурмсланга. И Экспелиармус в Визжащей хижине на него тоже наслала я — так обидно было за мистера Блэка!

— Здравствуйте, сэр! — произношу я с нескрываемым облегчением. — Еле нашла ваш дом!

Знакомая усмешка.

— Так вот кого они решили ко мне заслать! Мисс Грейнджер. Прошу прощения, или вас уже следует называть миссис Уизли?

Начал с хорошего.

— Ещё нет, — я едва не прибавляю привычное «сэр» и спешу продолжить, чтоб не вдаваться в подробности личной жизни: — Вы разрешите мне войти, а то на улице холодно?

— Входите, раз уж вы здесь, — отвечает он равнодушно. — Но в доме ненамного теплее — я не топлю камин.

Зимой? Почему? Потому что привык к подземельям и предпочитает согревающие чары? По-моему, огонь всё же приятнее чар. Без огня в маленькой полутёмной гостиной как-то совсем безрадостно.

— А можно его разжечь? — спрашиваю я, пока он взмахом палочки запирает дверь.

— Ну попробуйте, — с прежней интонацией отвечает мой бывший учитель. — Чувствуйте себя, как дома — не стесняйтесь.

Такое ощущение, что я уже сделала нечто неприличное. Ох. И это мы ещё не начинали работать! Что ж, я ведь не надеялась, что из нас получится слаженная команда? Моё дело — собрать максимально полный материал для книги и постараться, чтоб меня не выгнали раньше. Я знаю, что и такое бывает. До сих пор гадаю, что такого произошло между ним и Гарри, но даже ради общего блага профессор не согласился продолжить индивидуальные занятия окклюменцией. Хорошо, что мне придётся в основном молчать, а ему — диктовать, что захочет. С его-то преподавательским опытом — что может быть проще?

Наверное, он рад, что больше не преподаёт. Не удивлюсь, если после всех перипетий бывший директор смотреть не может на Хогвартс. Я-то думала, он вообще не выживет. А он ничего, выкарабкался. Ещё мемуары пишет про всё это. Железная, однако же, воля у человека!

Пока я размышляю про всё это, водя перед камином волшебной палочкой, хозяин дома устраивается в кресле, под тусклой люстрой, в которой не горит добрая половина свечей, и смотрит на меня так терпеливо-выжидающе, что мне становится неудобно. И вдруг меня осеняет.

— Простите, профессор Снейп, но разве вас не предупредили, что приду именно я? — спрашиваю я, замерев с подвешенными на Акцио дровами. — Мистер Поллард посылал вам письмо.

— Возможно, — безразлично отвечает профессор. — Но я был в отъезде и ещё не разбирал письма.

Как неудобно-то! Свалилась, как снег на голову, да ещё на ночь глядя! Мистеру Полларду следовало дождаться ответа, но он, видимо, рассудил, что Снейп способен не только не ответить, но и вообще передумать. Не говоря о том, что я могла два часа прокружить вокруг старой фабрики совершенно напрасно. Впрочем, почему — могла? Не исключено, что мне так и придётся уйти ни с чем.

— Профессор Снейп, простите, это просто недоразумение, — расстроенно бормочу я. — Вам, наверное, хочется отдохнуть, раз вы только что вернулись. Я зайду в другой день. Скажите, в какой?

Он смотрит на меня и почему-то морщится.

— Кажется, вы уже зашли. К чему это повторять? — с чем с чем, а с логикой у него всегда всё было в порядке. — Да, если вам так приятнее, продолжайте звать меня профессором, но это не соответствует действительности.

Верно, это я по привычке. Но что тут обидного? Впрочем, мистер Снейп всегда найдёт, на что обидеться, а не найдёт, так придумает — лучше не вникать. Помедлив, я всё же доношу дрова до камина, направляю в них Инсендио и присаживаюсь на край дивана.

— Значит, мы сегодня начнём работу? — уточняю я, открывая сумку.

Профессор глядит на меня всё с тем же непроницаемым выражением лица.

— Могли бы начать двадцать минут назад, — замечает он, глянув на стенные часы.

О Мерлин! Долго мне не продержаться. Может, хоть крохотную заметку успею набросать?

Молча кивнув, я вынимаю из сумки зачарованный самоудлиняющийся свиток, специальные чернила, чтобы писать одновременно две копии, и обычное перо.

Профессор Снейп с интересом наклоняет голову:

— Вы будете писать сами? — недовольно осведомляется он.

Разумеется, а кто же ещё?.. А! Вот он, про что. Да, я не люблю самопишущие перья — всегда лучше соображаю, когда сама вывожу буквы. И в своём почерке мне легче разобраться. Но это мои профессиональные особенности — ему-то какая разница?

— Да, я пишу сама, — отвечаю я как можно ровнее. — Не беспокойтесь, сэр, на результате это не отразится.

— Это отразится на сроке достижения результата, — замечает он так недовольно, будто собирался уложиться в пару часов. — Что ж, будем работать более интенсивно.

— Если это не отвлечёт вас от других дел, профессор, — всё-таки я не могу пересилить себя и избавиться от школьного обращения. Наверное, потому что начинаю нервничать.

А когда я начинаю нервничать, сразу начинаю что-нибудь доказывать. В данном случае я пытаюсь доказать, что в состоянии качественно работать хоть двадцать четыре часа в сутки. У меня сейчас только одно задание — заниматься книгой его воспоминаний. И чем быстрее мы закончим, тем лучше. После двойной учебной нагрузки с Хроноворотом меня ничем не испугаешь.

Подозреваю, что у профессора Снейпа бывал даже более напряжённый график, и без всякого Хроноворота. Поэтому он только пожимает плечами на мои неубедительные потуги изобразить профессиональное рвение.

— Я как раз закончил все дела, — произносит он с едва ощутимой издевкой. — Так что раньше сядем, раньше встанем. С чего вы предлагаете мне начать?

— На ваше усмотрение, сэр, — отвечаю я, подтягивая к себе обшарпанный журнальный столик. — Обычно начинают с рассказа о родителях и о том месте, где появились на свет.

Я выбираю самый нейтральный вариант — про детство люди, как правило, не боятся рассказывать. На самом деле с той самой минуты, когда мне было поручено вести жизнеописание Северуса Снейпа, я нахожусь в глубоких сомнениях. Не могу представить, что из этого выйдет. Либо всё, либо ничего, но скорее ничего.

Профессор Снейп при всём моём к нему уважении — самая закрытая личность, какую я когда-либо встречала. Какую кто-либо когда-либо встречал. И дело не только в двойной, и даже тройной игре, которую он вёл долгое время. Дело в нём самом. Подозреваю, что даже Волдеморт был бы откровеннее. Но всё же лучше Снейп, чем Волдеморт. Хотя сейчас лицо у профессора очень недоброе. Я что-то не так сказала? Опять? Я начинаю уставать. Я вообще могу сказать что-нибудь так, чтоб не разозлить его?

— Я родился на том месте, где вы сейчас сидите, — произносит он без вступления, и я невольно подпрыгиваю. — Этот диван прежде стоял в комнате наверху, — профессор на секунду поднимает взгляд к тусклой люстре, чтобы я правильно поняла, где верх. — Мой отец в очередном запое избил мать, отобрал у неё волшебную палочку и запер в спальне на ключ, чтоб она не побежала в полицию. И вернулся только через три дня.

Он действительно умеет диктовать — произносит всё это ровно, с правильной интонацией и нужной скоростью — но я вдруг понимаю, что забыла буквы. Я не выдерживаю, откладываю перо и несколько секунд смотрю на него в немом изумлении. Открываю рот, но не сразу нахожусь, что сказать.

— Мне так и писать, сэр? — уточняю я после паузы, стараясь придать своему тону оттенок профессиональной вежливости.

Я не понимаю — он говорит серьёзно или это какая-нибудь проверка? Или такой своеобразный юмор? Если я начну подобным образом его биографию, он не вышвырнет меня сразу же в Паучий тупик?

— Пишите, как считаете нужным, — отвечает он терпеливо. — Это ведь вы, а не я, наделены даром художественного слова. Но каждую главу я буду за вами проверять и вносить правки.

Да, это упоминалось в договоре с редакцией, и это обычная практика. Я продолжаю растерянно хлопать глазами вовсе не потому, что мне ни на йоту не доверяют. Я не могу понять, откуда вдруг такое доверие. Но, раз он не шутит... Мне вдруг становится жарко — не иначе как от разгоревшегося камина — и я всё-таки решаюсь снять куртку. Больше заняться нечем, и глаза отвести некуда.

— Хорошо, сэр, — выдавливаю я, наконец, снова берясь за перо. — Чему вы хотели бы посвятить первую главу?

Профессор глядит на меня со странной усмешкой и отбрасывает волосы от лица знакомым по школе движением головы.

— Мы посвятим её моему счастливому детству, мисс Грейнджер, — отвечает он, откидываясь в кресле. — Точнее, первым десяти годам. Начнём с моих родителей...

* * *

Я не сплю полночи, а утром просыпаюсь и ещё полчаса плачу, прежде чем подняться с постели. Эта мрачная улица Прядильщиков очень угнетающе на меня действует. Или дело в Роне. Или в тех двадцати дюймах, которые я вчера записала под диктовку профессора Снейпа — надо бы, кстати, их перечитать и проверить, а то он поставит мне «тролль». Чем скорее мы соберём книгу, тем скорее я отсюда уберусь.

Почему бы мне не убраться прямо сейчас, не прогуляться и не развеяться? Хороший вопрос. А ответ ещё лучше. Потому что, если я уйду, то уже не вернусь. Это утверждение может показаться странным, но профессор Снейп состоит из сплошных странностей. Вчера он заявил мне, что пока биография не будет закончена, он меня за порог не выпустит. Вдруг я вздумаю кому-нибудь что-нибудь разболтать или уволочь в редакцию недоделанный отрывок? И это якобы тоже было прописано в договоре. Но ничего подобного договор, разумеется, не подразумевал и подразумевать не мог. Даже домашних эльфов уже освободили от рабства, а для корреспондента «Ежедневного Пророка» такие кабальные условия и вовсе неприемлемы. Ну и что? Это же Снейп!

Я прекрасно помнила, что его договор с издательством опирался исключительно на моё честное слово и подпись под пунктом о неразглашении любой информации, связанной с книгой. Это всегда пожалуйста — я не болтушка, это все знают! Но профессор (буду уж так его звать по старой памяти, чтоб не назвать хуже) даже не стал спорить, когда я возразила, что могу уйти в любой момент. Он только предупредил, что остальные главы я буду дописывать без него.

И я, конечно, осталась — я же дура. Ну что, что?! Признать, что я не справилась с заданием, уступить такой уникальный шанс кому-нибудь менее привередливому? А если профессор опять откажется о себе рассказывать? Меня же с работы выгонят! Судя по издевательской ухмылке, он всё это понимал. Так что говорить было особо не о чем.

Переписываться с кем бы то ни было он мне тоже запретил. Тем же вечером ко мне прилетела первая и последняя до окончания книги сова — от главного редактора. Мистер Поллард интересовался, как идут дела, и жива ли я до сих пор. Я объяснила ему ситуацию в ответном письме и попросила предупредить родных и близких, чтоб не пытались меня спасать — профессор Снейп очень сильный и опасный волшебник. Отпускать сову было страшно, но не держать же и её в заточении? Тут и мне-то едва нашлось место — свободных комнат в доме, оказывается, нет.

«Ничего, — утешала я себя, карабкаясь на чердак, — всё равно надо было искать отдельную квартиру. А так — и к работе ближе некуда, и полное погружение в тему, и никакой вероятности случайно столкнуться с Роном».

Ничего. Чердак — хорошо. На нижних этажах комнаты махонькие, а тут одна большая. Холодно, но если придвинуть кровать к каминной трубе, закутаться в согревающие чары и завернуться в одеяло, то с утра будет лишь лёгкий насморк. А бодроперцового зелья у профессора, кстати, полно.

Недостающие вещи я могу себе натрансфигурировать. Я очень хорошо всё трансфигурирую. Еду буду заказывать по каминной сети — карточка Гринготтса у меня с собой. Всё будет в порядке — это ж на несколько недель, не больше! Немного неожиданно, но не смертельно.

Несколько недель наедине с профессором Снейпом! Я издаю сдавленный стон. Может, ну её, его биографию?

С другой стороны, мы же не будем вместе целыми днями! У него наверняка куча дел. Не исключено, что я даже увижу других людей. Ходит же к нему кто-нибудь в гости? Или нет? Да кто к нему может ходить?! Судя по состоянию дома, тут и хозяин-то бывает раз в десять лет! После его вчерашних откровений я просто кожей отторгаю этот дом. Не понимаю, почему он до сих пор его не продал?! Может, потом расскажет?

Несмотря на все странности, мне ещё больше хочется дослушать его историю до конца. В смысле, до настоящего момента. Это такая творческая болезнь — ничего не могу с собой поделать. Профессиональный синдром журналиста — азарт и любопытство. Иначе вообще невозможно работать журналистом. Боюсь только, что после этой книги я захочу навсегда оставить перо.

И почему всё это так сильно на меня действует? Точно, дело в Роне. Надо поскорее что-нибудь съесть и браться за дело. И не думать, не думать, не думать...

Волосы без специального бальзама не урезонишь, но не отправляться же к профессору со срочным заказом? С помощью магии и расчёски я кое-как затягиваю в хвост свою гриву и одеваюсь. Точнее, свитер уже на мне, остаётся только влезть в джинсы — ничего, что вчера я шаталась в них по грязным переулкам. А очищающее заклятье на что?

Спускаюсь на второй этаж — все удобства там, в крохотном чуланчике, ещё и поделённом надвое фанерной стенкой. Явно, модернизация дома производилась спустя много лет после постройки. И явно — нынешнему хозяину наплевать на какие бы то ни было удобства. Иначе мог бы втиснуть сюда ванну посредством магии. Или хотя бы нормальную раковину. Но раковина крохотная и обшарпанная, и душ такой же, даже без занавески. Честное слово, это выше моего понимания! Нарочно он издевается, что ли?

Вода только холодная. Без проблем, подогрею чарами. У меня кончаются мелкие предметы, подходящие для трансфигурации, а брать чужое как-то неудобно, и в зубную щётку я временно превращаю заколку. С пастой сложнее — её так просто не наколдуешь. Но тут мне везёт — в шкафчике за несуществующим зеркалом я обнаруживаю коробочку с окаменевшим зубным порошком. Зубной порошок. Без комментариев. Отложу комментарии до той поры, когда опишу это всё в пресловутых мемуарах.

Хозяина дома, кстати, нигде не видно. Возвращаясь из ванной по узкому тёмному коридорчику, я вторично прохожу мимо его двери, но не слышу за ней никакого движения. Проще всего было бы постучать, но только не в случае с профессором Снейпом. К нему лучше не приставать, пока сам не выйдет. Вряд ли меня вообще пустят когда-либо на частную территорию, несмотря на почётное звание мемуариста. А жалко — это было бы полезно для книги. Я ведь подхожу к работе со всей ответственностью. Я всегда и ко всему подхожу очень ответственно. Не этим ли я и доконала Рона?

Как ни стараюсь отвлечься, всё равно скатываюсь в тоску по неудавшейся личной жизни. Два года насмарку — достойный повод для досады! И, главное, никакого шанса помириться. Мы вроде как и не ссорились. Даже не знаю, почему расстались. Конечно, Рон заглядывался на мелькавшие мимо юбки и разбрасывал повсюду носки. Конечно, я готовила сплошные яичницы и до ночи пропадала на работе. Но ведь дело не в этом! Нам просто стало не о чем говорить. В какой-то момент мы поняли, что говорим исключительно о прошлом — о Волдеморте, о Дамблдоре, о Гарри... только не о нас. Мы всё это поняли и решили остаться друзьями. И это ничего не изменило. Вообще ничего. Настолько, что у меня зародилось подозрение — а вдруг мы никогда и не были никем, кроме друзей? Друзьям всё легко и весело делать вместе — учить уроки, бороться с врагом, терять девственность...

У Гарри с Джинни всё не так. Я знаю, она ему глаза бы выцарапала, заглядись он на кого-то ещё. И Гарри никогда не отпустил бы её так просто — он бы мучился, боролся, требовал объяснений. А Рон ничего не требовал. Даже не попросил, чтобы я съезжала. Друзьям привычно и удобно жить вместе. И поэтому я сразу собрала чемоданы. Раз вышла промашка, тут уж ничего не поделаешь. Да ладно, я не убита горем. Просто расстроена. Поди пойми, что такое любовь, если раньше с ней не встречалась! Может, мне кто-нибудь растолкует, чтоб я опять не ошиблась? Кто-то же должен это знать?

Внизу, в пасмурной и пыльной гостиной я заказываю через камин пару круассанов в любимом кафетерии на Косой аллее. Нам с Роном нравилось туда ходить, мы жили совсем близко... Мне опять делается грустно. Но всё-таки это не любовь — это привычка, это пустота и тоска по тому времени, когда я верила, что вот оно, то самое. И почему ничего не получилось? Не вспыхнуло? Не щёлкнуло? Гарри объяснял, что должно щёлкнуть. Или ёкнуть. Но как оно ёкает и отчего?

Заказ придется ждать минут десять — не меньше, у них там большая очередь, а мой камин очень далеко. Я вяло плетусь на кухню, скрытую за увешанной книгами скрипучей дверью. В гостиной книги вообще повсюду на стенах, на подоконнике, на каминной полке... Странно, что профессор ещё и потолок не приспособил под книжные шкафы! Но книги я люблю, книги это здорово, хоть не скучно будет коротать вечера. Подтяну своё магическое образование. Надо будет только спросить разрешения — что-то мне подсказывает, что у Снейпа просто так книжку с полки не возьмёшь.

На кухне в противовес гостиной все полки пусты. Пусто, пусто, пусто... Он не только не моется, но и не ест. И не пьёт. Он призрак. Или тёмный маг, равный Волдеморту — тот тоже не нуждался ни в еде, ни во сне, ни в обогреве. До чего скучная жизнь была у Волдеморта, если задуматься...

На верхней полке я нахожу затянутую паутиной банку кофе времён первой войны с Тем-Чьё-Имя-Не-К-Ночи-Будь-Помянуто. Надеюсь, одна ложечка мне простится. Чашки, как ни странно, имеются. Завариваю кофе, запах которого слегка отдаёт плесенью, и возвращаюсь в гостиную — доставать из огня свой заказ.

Пламя в камине теперь горит постоянно — я его так заколдовала, чтоб больше не мёрзнуть. Хозяина дома по-прежнему не видно. Я нахально оккупирую его кресло возле окна, отодвигаю пыльную штору и смотрю, как засыпает снегом улицу Прядильщиков. Если честно, выходить туда совершенно не хочется. Снаружи опять только пасмурная холодная слякоть. Такое ощущение, что здесь не бывает другой погоды!

Удивительно, но два года на Косой аллее запомнились мне как сплошной солнечный день. Хотя и в Лондоне наверняка бывали перебои с погодой. Я прикрываю глаза, пытаясь насладиться лежалым кофе, и на мгновение меня снова охватывает тоска. Ещё месяц назад кофе непременно был бы свежий, со сливками, в большущей полосатой кружке. И утро было бы совсем другим. Поскольку сегодня суббота, оно началось бы с Джорджа. Джордж бодро барабанил бы кулаком в дверь и орал что есть мочи: «Рональд! Рональд!» Я бы закрыла уши подушкой, а Рон, осторожно вытянув свою руку из-под моей головы, начал бы поминать штаны Годрика и искать свои.

«Рональд! Чтоб через три минуты был в лавке! И захвати блевательные батончики из кладовки!» — Джордж неумолим в вопросах семейного бизнеса. «Сейчас блевану без батончика», — мрачно пробормотал бы Рон, но в адрес старшего брата он только буркнул бы: «Иду!» — бизнес есть бизнес. Но Джордж, конечно, не унялся бы:

«Гермиона! Гермиона!»

Вторая подушка на уши. И еще одеяло — для верности.

«Гермиона!»

Скрип зубов.

«Гермиона Джин Грейнджер! Ты умерла?!»

Окончательный провал попытки заново заснуть:

«Нет...»

«Тогда спи! У тебя сегодня выходной!»

Через полчаса я, замотавшись в халат, сползла бы в лавку, чтобы чмокнуть Рона и обменяться парой любезностей с Джорджем. А потом откопала бы свою полосатую кружку, забралась на широкий подоконник тут же на кухне и занялась бы доработкой очередной статьи про магэкологию к понедельнику. И чего мне не хватало? Всё было так хорошо и правильно. Рон — отличный парень. Волшебные Вредилки — стабильный доход. Магэкология — важная и нужная тема.

Не моё. Всё это не моё.

В огне камина, наконец, появляется несгораемый пакет с моим завтраком, я приманиваю его волшебной палочкой, спускаю с кресла онемевшие ноги и по скрипучей лестнице отправляюсь обратно на чердак. Не сказать, чтоб обивку на мебели ещё можно было чем-то испортить, но надо соблюдать приличия — не всем нравится, когда посторонние барышни крошат выпечкой в их гостиной. К тому же мне хочется переписать на чистовую первую главу — чем скорее управлюсь, тем скорее отсюда выберусь.

Но спрятаться на чердаке я не успеваю. Профессор смотрит на меня с площадки второго этажа с таким видом, что сразу ясно: в его доме не принято есть на чердаке. Или ходить босиком. Или воровать кофе. В общем, не принято. Сам он, похоже, завтракать не собирается. И даже дома одет в глухую чёрную мантию. Он точно не призрак?

— Доброе утро, сэр, — я почти не давлюсь кофе. — Мы сегодня будем работать?

— Доброе. Если вам угодно, — да, вежливой улыбки мне не дождаться. — Непременно поработаем. Как только вы прожуёте и освободите руки для пера.

Мило, мне разрешили позавтракать! Но неужели у него и впрямь нет других дел? Я скрываю разочарованный вздох. Сесть за редактуру не получится. Спокойно поесть — тоже. Ну ничего, займусь всем этим вечером. Надо просто подстроиться под график профессора. Есть же у него какой-нибудь график?

— Между прочим, раз уж вы здесь, — произносит он, пока я переминаюсь с ноги на ногу на холодной лестнице. — Идёмте, я проведу для вас экскурсию, пока мы не засели за мемуары. Вам это наверняка пригодится.

Я киваю, поудобней перехватывая тёплый пакет с завтраком, и мы отправляемся в его кабинет. То есть, это я так говорю — кабинет. Это комнатка над кухней размером даже меньше, чем та, потому что часть пространства отнял коридор. Все стены увешаны полками, а полки уставлены мутными банками, закопчёнными тиглями и коробками с сушёными жабьими глазами. В общем, вполне ожидаемо.

Вполне ожидаемо здесь притёрты друг к другу три стола, заляпанных пятнами всех известных и неизвестных цветов. Вполне ожидаемо на столах громоздятся невероятные конструкции из штативов, пробирок и спиртовок. Но, по крайней мере, здесь хоть что-то говорит о личности хозяина дома. Может, неприятной, может, странной, но определённо — личности.

Окон нет, горят только несколько свечек, помещение выглядит загромождённым и мрачным. Но мне здесь необъяснимым образом нравится. Гораздо больше, чем в спальне, куда хозяин распахивает дверь с тем же непоколебимым равнодушием. В спальне вообще не на чем остановиться взгляду. Серый свет из пыльного окна. Кровать под старым пледом. Тумбочка со стаканом воды. Всё это говорит только о том, что не должно ничего о себе говорить. И никак, ну совершенно никак не вяжется с его вчерашней откровенностью. Может, он приболел вчера? Или выпил что-нибудь не то — вон, у него какие запасы!

Я заинтригована, мне уже не терпится узнать, как и что он будет диктовать сегодня, но я только спрашиваю:

— Простите, сэр, а можно мне как-нибудь ещё побывать у вас в кабинете?

— Разумеется, — безразлично отвечает профессор. — В любое время, — и отправляется в гостиную — ждать, пока я съем свои круассаны.

Я запихиваю их в рот один за другим тут же на лестнице, запивая остывшим кофе. А через минуту уже сижу на своём месте в углу дивана. Полностью готовая к работе. Профессор обосновался в кресле напротив в позе, неотличимой от вчерашней, и голосом, неотличимым от вчерашнего, произносит, глядя не на меня, а в огонь камина:

— Сегодня я расскажу о Лили Эванс.

Состоявшаяся накануне тренировка принесла пользу, и моя рука лишь немного дрожит, и то в самом начале. Но начало звучит совсем не страшно. Люди действительно с охотой вспоминают о детстве. А профессор, даже спустя тридцать лет, без труда воспроизводит все детали и даты. Записывать за ним очень легко. И я пишу. Про скрип качелей на детской площадке. Про стук колёс Хогвартс-экспресса. Про ворчливый голос Распределительной Шляпы. Пишу и недоумеваю всё больше. Гарри говорил, что профессор Снейп буквально посвятил жизнь его матери. Вернее, её памяти и своей вине. Но ни с кем не хотел говорить об этом. Как, в таком случае, он намеревается жить после выхода книги? И зачем вообще выносит себя на суд толпы? Его ведь никто не заставляет!

Очень трудно писать о человеке, в котором совершенно не можешь разобраться. Может, он до сих пор скучает по Лили Эванс и хочет увековечить память о ней? Или ему так легче — хоть как-то выговориться? По нему не угадаешь. С таким бесстрастием можно повествовать о зелье против фурункулов, но не о женщине, которой дорожил больше, чем жизнью. Или я чего-то не понимаю. А я ужасно не люблю что-то не понимать. Я привыкла понимать всё. Но я пишу и ни о чём не спрашиваю.

Но когда-нибудь спрошу обязательно. Потом. Когда-нибудь. Я у него спрошу.

Мастер Зелий

Но я — человек. И, паденье свое признавая,

Тревогу свою не смирю я: она всё сильнее.

То ревность по дому, тревогою сердце снедая,

Твердит неотступно: Что делаешь, делай скорее.

А.А. Блок

Я спрашиваю его через пару недель. Я просто не выдерживаю слишком плотного потока чужой жизни, который льётся на меня в замкнутом и очень неуютном пространстве. Не выдерживаю холодной и безжалостной искренности, граничащей с помешательством. Он диктует целыми днями, и у меня уже мозоль на пальце, и чернила так въелись в кожу, что их не ототрёшь даже магией.

Всё это мелочи, но мне нужен отдых, и это уже не мелочи. Я редко признаюсь себе, что нуждаюсь в отдыхе. Я не отлыниваю от работы, я просто хочу переключиться на что-то другое. Всё равно, на что. На статью про плачевное состояние местной речки, к примеру. Я просто не могу постоянно пропускать через себя годы чьих-то воспоминаний. Чтоб составить достойный текст, мне надо в него вжиться, а я заболеваю от этого. На самом деле заболеваю.

Я всё время думаю про то, что пишу. Не сплю из-за этого ночью, а днём пребываю в полусне, так что временами моё перо соскальзывает со строчки, как у нерадивой школьницы. Тогда профессор на секунду прерывает свою бесконечную диктовку и бросает на меня презрительный взгляд. Он обязательно замечает, если я отвлекаюсь хоть на секунду. И он мне совершенно не помогает.

То есть, он педантично вычитывает всё написанное и аккуратно проставляет замечания на полях — точь-в-точь, как на страницах моих школьных эссе. И очень связно излагает события — никогда не просит вернуться назад, никогда не путает имена и даты, никогда не просит вычеркнуть что-либо из сказанного. Но я ведь не учебник истории составляю! Я пишу и не понимаю, о ком пишу. Он сообщает: «я был в полном отчаянии» с той же интонацией, с какой говорит «я был счастлив, как никогда в жизни», и мне приходится самой додумывать, как придать очередному эпизоду оттенок чувства. Вслепую. Наобум. А я ведь не Северус Снейп! Хотя... я уж и не знаю. Последние дни я живу исключительно Северусом Снейпом. А это уже можно отнести к профессиональной вредности. Мне должны давать бесплатное молоко.

Но молоко я тоже заказываю сама. Я доливаю его в неизменный кофе, стоя на чужой кухне чужого дома очередным безрадостным утром. В кухне окон нет, но я знаю, что погода пасмурная — здесь она другой и не бывает. Этот Паучий тупик — какая-то магнитная аномалия, вроде бермудского треугольника — здесь всегда стоят хмурые промозглые дни. Если б не кофе, я бы вообще впала в спячку, и никакие занимательные истории не заставили бы меня пробудиться. При мысли об историях я вздрагиваю. Вот — уже начала вздрагивать! Плохой признак. Ещё не психоз, но невроз есть уже точно. А чего я хотела? Столько общаться со Снейпом! Это сгубило даже Волдеморта.

Я усмехаюсь, неосознанно кого-то копируя, и плетусь в гостиную за очередной порцией откровений. Мне заранее не по себе. Вчера, то есть сегодня, поскольку к тому времени перевалило за полночь, мы добрались, наконец, до окончательного разрыва с Лили. А дальше, судя по логике, следовал полный ужас, мракобесие, Тёмный Лорд и Пожиратели Смерти. Похоже, я переоценила свои силы. И мистер Поллард их тоже переоценил. Если сейчас мой бывший учитель начнёт с тем же невозмутимым видом рассказывать, как Волдеморт расправлялся со своими врагами, я его ударю. Кажется, я не шучу. Будет скандал, и мне придётся уйти. Не уйти ли мне сразу?..

Профессор сидит в своём неизменном кресле и просматривает по диагонали вчерашнюю стенограмму. Вообще-то я могу переписать всё на чистовик, а уж потом представить пред его светлые очи, но раз ему не терпится, Мерлина ради. Про светлые очи я погорячилась, взгляд профессора темен, как ночь. Я уж не знаю, о чём он размышляет, но в данный момент очень легко поверить, что так и должен выглядеть Пожиратель Смерти, а уж я на них насмотрелась. Если честно, я бы с удовольствием пропустила эту главу. Жалко, что без неё нельзя.

Но сначала я хочу спросить его напрямую. Я сажусь на облюбованное мной место у левого подлокотника дивана — поближе к камину — и говорю:

— Простите, сэр, мне хотелось бы уточнить, почему вы согласились издать книгу воспоминаний?

— Своевременный вопрос, — замечает он без видимого удивления и рисует очередной иероглиф на полях моих записей. — Ваш интерес имеет какое-то отношение к нашей работе, мисс Грейнджер? А то вы и так задаёте мне по сотне вопросов в день.

Иногда даже больше сотни, и он на все отвечает — обстоятельно и подробно. Но я, конечно, понимаю, в чём разница. Мы общаемся исключительно в рамках книги. Он рассказывает, я пишу и иногда спрашиваю. Вот и всё. Я даже начинаю испытывать голод по человеческому общению, как будто делю кров с телевизором. С радиоприемником, принимая во внимание богатство профессорской мимики. Иногда меня даже тянет проявить ответную откровенность или выказать собственное отношение к тому, что он излагает. Или поговорить на отвлечённую тему. Да, это непрофессионально, но моя профессиональная деятельность почти полностью поглотила жизнь. А я, в конце концов, не самопишущее перо! Хотя очень быстро в него превращаюсь. Но мне это не нравится, и я проявляю настойчивость:

— Мой интерес имеет самое прямое отношение к работе, — объясняю я, не моргнув глазом. — Мне надо что-нибудь написать во вступлении. Что-нибудь, что убедило бы читателя в необходимости обратиться к вашим воспоминаниям.

Профессор кривится, отбрасывает пергамент на столик и переводит на меня свой нечитаемый взгляд.

— Нет никакой необходимости к ним обращаться, — отвечает он с лёгким нетерпением. — Я трачу время на вас и на эту ерунду просто потому, что у меня нет другого выхода. Если я не сделаю этого сам, какая-нибудь мисс Скитер не побрезгует потрудиться за меня.

— Побрезгует, — возражаю я, не колеблясь, — даже мисс Скитер понимает, что это подсудное дело.

— Если я подам в суд.

— А вы не подадите?

Он усмехается моему неподдельному удивлению.

— Непременно подам, мисс Грейнджер. На вас — за то, что вы бездельничаете, вместо того, чтоб, согласно договору, записывать историю моей жизни. И на вашего мистера Полларда — он клялся, что пришлёт ко мне лучшего из своих авторов, но явно поскупился.

Он не поскупился. Он польстил мне, чтобы польстить Снейпу. Интересно, профессор и правда не догадывается, что остальные попросту побоялись к нему подступиться? Судя по взгляду, догадывается. Ох, когда же это кончится! Какая длинная у него жизнь! Я обречённо киваю и берусь за перо, но в эту секунду раздаётся стук в дверь. Настоящий стук в дверь. Это так неожиданно, что мы оба вздрагиваем. Но уже в следующую секунду профессор Снейп раздражённо пожимает плечами и поднимается с кресла. Я поспешно сворачиваю свиток — договор есть договор, никто не должен подглядеть ни строчки.

Дверь распахивается в утреннюю серость Паучьего тупика, и в гостиную во всём своём великолепии вступает Люциус Малфой. Здоровается с хозяином дома и кивает мне, ничуть не удивившись. Это странно. Как он думает, что я делаю с утра пораньше в доме бывшего учителя босиком, в растянутом свитере и с чашкой кофе? Да наплевать, что он думает! Я даже не киваю Люциусу Малфою. Поднимаюсь с дивана, забираю чуть тёплую кружку и свои заметки и демонстративно удаляюсь на кухню. А что? Это просто вежливость. Им же наверняка надо пообщаться наедине. А ближе к концу нашего совместного труда профессор сам всё подробно мне перескажет. С неизменным безразличием.

Я хихикаю, сама не зная, над чем, и, за неимением подоконника, пристраиваюсь возле буфета. Разворачиваю свой свиток, раскладываю с десяток мелких обрывков с отдельными фразами и пытаюсь превратить черновик в чистовик. С позавчерашнего вечера я никак не могу осилить драку у Озера. Перечитываю несколько предложений, и на душе становится тягостно, и я откладываю проверку до следующего раза. Вздор и распущенность — работа есть работа!

Что, меня саму грязнокровкой не обзывали? Обзывали. Ничего, выжила. Но с Малфоями не здороваюсь. А какие отличные у меня росли зубы! Как коса — до пояса. А как Гарри сломали нос прямо в Хогвартс-экспрессе! А какими первоклассными слизнями плевался Рон! Стоп, только не про Рона.

Я опять пытаюсь отключиться и убежать в чужие воспоминания, но меня отвлекают шаги на лестнице. Надо же! Они всё-таки опасаются, что я могу подслушать — решили перебраться в кабинет. Своеобразные всё-таки люди эти слизеринцы! Нет, я не спорю — гриффиндорцы иногда пользуются удлинителями ушей, но только в особенных случаях. А сейчас мистер Малфой мне совершенно неинтересен. Настолько, что, углубившись в работу, я даже перестаю гадать, убрался он или нет. Думаю, профессор сам меня отыщет, если решит ещё немного поработать радиоприемником. Дом небольшой — не заблудится. Но мой кофе давно допит, и «Озеро», слава Мерлину, укатано в свиток, а ясность не наступила.

Я осторожно выглядываю в гостиную — никого! — и направляюсь к себе на чердак. Направляюсь, но не успеваю дойти. Люциус Малфой — в тончайших лайковых перчатках, которые он тут, похоже, не снимал. Люциус Малфой — в прекрасной бархатно-синей мантии с дорогим серебряным шитьем. Люциус Малфой — с бриллиантовой застежкой у горловины... Люциус Малфой буквально сносит меня с дороги, сбегая с лестницы. Оборачивается, разрывает заклятием на клочки выпавшие из моих рук черновики, бросает на меня бешеный взгляд и уносится вниз. Пожиратели Смерти, они такие.

Обалдеть. Ладно бы он только приложил меня о стену, но растерзать свиток! Хорошо, хоть грязнокровкой не обозвал. Но явно хотел. Нет, это уже просто...

— Мало вас держали в Азкабане! — ору я ему вслед, выскакивая в гостиную с волшебной палочкой наготове.

Он, конечно, не слышит. Он уже на улице и вот-вот аппарирует. Я его просто убить готова, но я же не слуга Волдеморта, чтоб убивать налево и направо! Я просто покрываю его с ног до головы густым слоем слизи, захлопываю входную дверь и накладываю на неё такие чары, что теперь не только никто не выйдет, но и не войдёт. Фух. Я так разъярена, что только вернувшись на лестницу, понимаю, насколько опасно любое проклятие, наложенное в момент аппарации. Ничего, как-нибудь выкрутится. Малфои всегда выкручиваются, на то они и Малфои.

— Пожиратели вонючие! — бормочу я в сердцах, поднимаясь наверх. И с запозданием понимаю, что клочки пергамента больше не устилают ступеньки.

Профессор Снейп встречает меня на площадке второго этажа мрачным молчанием. Тьфу ты, как неудобно получилось! Но его гость тоже хорош! Что ж у профессора даже гости какие-то ненормальные?! Я поднимаюсь, всё ещё дрожа от негодования, а хозяин дома невозмутимо перебирает в руках обрывки свитка. Беда не в том, что Малфой его разорвал, а в том, что там теперь ничего не написано.

— Что, будем начинать сызнова? — с досадой говорит мне профессор.

Я догадываюсь, что с досадой, хотя его речь течёт ровно, как река подо льдом.

— Да нет, — отвечаю я, уже чувствуя себя глупо. — Я всё пишу под копирку. Потеряю пару дней от силы, чтобы восстановить последний вариант.

Не объяснять же ему, почему меня возмущает сам факт неуважительного отношения к чужому труду? Что мне неясно, так это почему профессор так требователен в отношении сроков? Я, понятное дело, хочу побыстрее закончить работу и вырваться из плена. Из тенёт Паучьего тупика. Но ему зачем так спешить? Сходил бы куда-нибудь, поварил бы зелье от простуды. А он даже погулять не выбирается. Не иначе как меня сторожит. Но при этом его совсем не обеспокоило то, что мистер Малфой едва не спустил меня с лестницы. Как будто так оно и надо.

— Но ваш друг — просто психопат, профессор, — прибавляю я резко. — Простите за прямоту.

Он быстро вскидывает на меня глаза, и в какую-то секунду мне кажется, что пару слов на нерабочую тему я всё-таки заслужила. Что-нибудь вроде «он мне не друг» или наоборот — «не пойти ли вам на... чердак?».

— Прямота — как лакмус для Гриффиндора, — обречённо произносит профессор. — А у Люциуса нервы стали шалить после Азкабана. Надеюсь, вы не сделали с ним ничего непоправимого?

Здоровье драгоценного Люциуса ему, конечно, небезразлично.

— Ничего, что бы стоило поправлять, — отвечаю я. — Убила Авадой, а тело сожгла Инсендио.

— До чего вы кровожадны, мисс Грейнджер, — морщится профессор. — В таком случае, пойдёмте работать дальше. Теперь нам никто не помешает.

При этом он, не оглядываясь, направляется к своему кабинету, и я настораживаюсь. Вдруг он всерьёз обиделся за «вонючих Пожирателей»? Или за шутку про Аваду — он же понял, что это шутка? Почему мы не возвращаемся в гостиную? Но гриффиндорцы — кто угодно, только не трусы, и я без колебаний прохожу в его кабинет. Тут тоже беспорядок: один стол опрокинут, пробирки расколоты. Под ногами битое стекло, но профессор быстро собирает его движением волшебной палочки.

— И чего он хотел? — спрашиваю я с законным интересом.

Мистер Малфой напал на меня и уничтожил мои записи, и я имею право знать, с какой стати. Но мистер Снейп так не считает и вообще делает вид, что не слышал моего вопроса.

— Можете сесть вон за тот стол, там больше света. Вам удобнее будет писать, — сообщает он, кивком головы указав направление.

Его взгляд сосредоточен, губы поджаты — он серьёзно размышляет над чем-то. Или злится. Или пытается сдержаться и не выставить меня следом за Малфоем. Было бы обидно — мой труд ещё далёк от завершения.

— Не понимаю, зачем вам столько хлопот! — не выдерживаю я. — Вы и без меня прекрасно бы справились!

— Без сомнения, — он отворачивается от меня и начинает искать что-то на полках. — Я немного обучен грамоте и в состоянии внятно излагать мысли. Но с вами получится быстрее.

Опять это «быстрее»! Я сажусь, куда указали, но всем своим видом показываю, что не одобряю подобного отношения. Я нарочно отодвигаю локтем очередной штатив так, что пробирки в нём издают предупреждающий звон.

— Мистер Малфой узнал, что готовится к изданию книга моих воспоминаний, и заходил попросить, чтоб я не рассказывал о нём лишнего, — бесстрастно произносит профессор. — Ему едва удалось откупиться от Азкабана, и он боится новых... осложнений. Вы там удобно устроились?

Я киваю. Он так и сказал «откупиться», хотя я его за язык не тянула. Интересно, чем его так разозлил неожиданный гость? Правда, всем и так было понятно, что Малфои не по мановению волшебной палочки вышли сухими из воды. Но Малфои есть Малфои — комар носа не подточит. Но, ручаюсь, отмоется он не скоро!

Размышляя обо всём этом, я с намеренной неторопливостью разворачиваю чистый пергамент, открываю чернильницу, раскладываю промокашки и перья.

— И что вы ему ответили, сэр? — произношу я таким же невозмутимым голосом. Ну, или почти таким же. За профессором Снейпом никому не угнаться.

Он присаживается на край стола рядом со мной и смотрит на меня со странной усмешкой. И мне опять вспоминается злополучная сцена у Озера, которую теперь придётся вычитывать повторно. Я больше не сомневаюсь — он в бешенстве. Мне даже хочется немного отодвинуться, но тогда я сворочу аквариум с живыми лягушками, а лягушки ни в чём не виноваты.

— Пишите, — нежно произносит профессор. — Следующую главу мы назовём «Люциус».

Я устало вздыхаю и начинаю писать, заранее зная, что это сизифов труд. Никогда и ни под каким видом мистер Поллард не позволит это напечатать. Малфои далеко не так влиятельны, как прежде, но всё равно затаскают по судам нашу бедную редакцию. Мисс Скитер останется лишь завидовать. Закон есть закон. Кстати, в первую очередь проблемы начнутся у профессора Снейпа. Мне-то что! Моей карьере, конечно, будет нанесён урон, а книга не выйдет. Но с разрешения профессора я могу пустить по рукам рукописные копии — во время войны это было обычным делом для Отряда Дамблдора. Так что, если мистер Снейп всерьёз решил засадить бывшего приятеля за решётку, то устроить скандал в прессе — пара пустяков. Я только «за».

Пока я добросовестно протоколирую все темномагические прегрешения бывшего главы школьного попечительского совета, профессор устанавливает на огонь маленький котелок, подливает в него одно, подсыпает другое и при этом не перестаёт размеренно диктовать главу, не сбиваясь и не делая пауз. Годы чтения лекций, а в особенности отчёты Волдеморту и профессору Дамблдору явно не прошли для него даром.

Повествование заканчивается сегодняшним днём, и одновременно с этим профессор аккуратно ссыпает в баночку только что приготовленный порошок. Подходит ко мне, вытряхивает часть порошка себе на ладонь и сдувает его на пергамент с ещё не просохшими чернилами. Чернила исчезают. Я немею. Уже второй раз за день — да что ж такое?! Они издеваются, что ли?!

— Припишите внизу: «Глава будет опубликована после смерти Люциуса Малфоя», — профессор тщательно притирает крышку банки и левитирует её в один из втиснутых по углам шкафов. Пространство в шкафах наверняка расширено до предела, но всё равно они едва закрываются. Что б ему немного не расширить сам кабинет? Или не пристроить нормальную гостевую спальню? Но к чему задаваться риторическими вопросами?

— И тогда чернила проявятся? — догадываюсь я, стараясь скрыть восхищение.

— Вы схватываете на лету, мисс Грейнджер! Что же вы спали те шесть лет, что учились у меня в Хогвартсе? — поражается профессор и прибавляет самым нейтральным тоном: — Теперь, пожалуй, можно вернуться в гостиную. Продолжим наш труд в привычной обстановке.

Сейчас. Продолжим. Как только я отомру. Между прочим, все шесть лет обучения в Хогвартсе я ловила каждое его слово! И тянула руку на каждом уроке. И сдавала задания раньше всех. Я, конечно, понимаю, чем было вызвано его, мягко скажем, предвзятое ко мне отношение, но это его нисколько не оправдывает. Готова поспорить на свои передние зубы, что я не кончила бы Хогвартс с отличием, останься он там преподавать. И да, мне до сих пор обидно. Ненавижу несправедливость! Такая вот... лакмусовая бумажка. А его любимчик Драко оказался мелким, подлым змеёнышем. Таким же, как папаша. Так что нечего надо мной издеваться — пусть поищет ещё кого-нибудь.

— Вас запереть тут, мисс Грейнджер? — удивлённо спрашивает профессор. — О чём вы так напряжённо думаете, что не можете дойти до гостиной?

— О вас, сэр, — отвечаю я, вставая со стула.

О чём ещё мне думать при такой ограниченности впечатлений? Но он почему-то удивляется.

— И что же вы обо мне думаете? — спрашивает профессор, прищурившись. Он стоит, прислонившись к косяку, обхватив правой рукой предплечье левой, и мне никак не протиснуться мимо него в коридор.

— Исходя из свежих впечатлений или из всего, что я успела узнать? — уточняю я, скручивая девственно чистый пергамент.

— Исходя из того, что мешает вам заниматься своей работой.

Я пожимаю плечами.

— Мне ничто не мешает. Для меня тут созданы все условия. Просто мне было бы проще общаться с вами, будь в вас больше человеческого. Но зато это помогает мне понять всех, кто вас ненавидел.

— Да, — соглашается он с предельной серьёзностью, — «У» по ЗОТИ — серьёзный повод для ненависти. Но мы ещё дойдём до этих тёмных страниц моей биографии. И даже до ещё более тёмных страниц. Если вы не покинете мой дом. Сейчас же.

Он не шутит, я это понимаю. Не понимаю только, его-то почему вывела из себя такая мелочь, как моё «У»? Я что, должна молча глотать все шпильки, которые лезут из него по поводу и без повода? Мы что, всё ещё на ЗОТИ?

— Нет, сэр, я не уйду, пока книга не будет закончена, — заверяю я его самым вежливым тоном. — Я всего лишь высказала своё отношение к вашей грубости. Но ваши воспоминания, безусловно, должны быть записаны и изданы. Если вам действительно интересно моё мнение, я бы сказала, что у вас была не самая лучшая жизнь, но вы справились с ней не худшим образом.

— Была? — переспрашивает он коварно. — Не худшим образом, говорите? Ну хорошо, ждите меня внизу, — и захлопывает дверь перед моим носом.

О Мерлин! И не боится, что я утащу шкурку бурмсланга? Или хоть вон тот порошок, который до поры скрывает написанное. А ведь наверняка он сам его создал! Я тяжко вздыхаю. Какой он всё-таки первоклассный волшебник! С каким бы удовольствием я послушала, как делать такие штучные вещи. Это даже не Волшебные Вредилки — это высшая магия, сложная и трудоемкая.

Почему он не патентует и не продаёт свои изобретения? Раньше, вроде бы, его волновали признание и успех. То же место преподавателя ЗОТИ. Или Орден Мерлина, ради которого он собирался водворить в тюрьму мистера Блэка. Впрочем, не только из-за ордена, как я теперь понимаю. Война, что ли, так на него подействовала? До чего с ним сложно! До чего же с ним сложно. Просто невозможно. Никак.

Постояв немного перед захлопнутой дверью, я устало плетусь в гостиную и с удивлением обнаруживаю, что там никого нет. Опять разворачиваю пергамент, опять ставлю чернильницу... и замираю, не зная, как реагировать. У меня просто нет слов. Хорошо, что мне их подскажут, а я просто запишу. Нет, Люциус Малфой ещё ничего. А вот Северус Снейп точно не в себе. Он ведь тоже сидел в Азкабане, хоть и давно, вот и... Мне становится страшновато — всё же мы одни в этом полузаброшенном доме, в совершенно заброшенной части города. А профессор Снейп — очень сильный волшебник, как я только что вспоминала.

В данном случае, видимо, не профессор. На нём чёрный тяжёлый плащ — благо, в гостиной не жарко — и белая маска, скрывающая лицо. Он даже капюшон набросил на голову. Впечатляет, не спорю. Если он задался идиотской целью меня впечатлить. Напрасно — я на такое нагляделась. Желудок сжимается в тугой комок, а по нервам проходит фантомная боль от Круцио, но ничего. Продолжаем работать. Если профессору так комфортнее... вживаться в образ. Главное, чтоб не слишком увлекался.

— С чего начнём? — спрашиваю я бодро.

Неужели от моих сегодняшних стараний, наконец, останется хоть строчка? Профессор сидит, не шевелясь, положив руки на подлокотники кресла, и молчит так долго, что я начинаю опасаться, не заснул ли он там под маской? С Волдемортом такой номер не прошёл бы, но я-то ничего не вижу сквозь эту штуку!

— Начнём с обретения Тёмной Метки, — отвечает он, наконец, обдавая меня арктическим холодом.

До чего же он меня бесит! Слизерин — это просто что-то с чем-то. А профессор Снейп самого Салазара заткнёт за пояс.

— Может быть, вы мне её покажете? Для полноты впечатления, — предлагаю я, едва сдерживаясь.

— Нет, — обрывает он. — Сейчас смотреть не на что.

Странно, обычно он ничего не скрывает! Я уже как-то привыкла к абсолютному доверию. Но он не прав, посмотреть есть на что, очень даже! Как же так — маска есть, а Метки нет? А почему в Азкабане все остались при Метках? Но я не настаиваю. Я понимаю, после такой тревожной, как у него, жизни, возможны разные психические отклонения. Просто это уже слишком — рядиться Пожирателем перед бывшей студенткой! Но не поливать же его слизью! Как-никак, он долгие годы давал мне прекрасное образование. И орден Мерлина принадлежит ему по праву.

Только поэтому я прикусываю губу и начинаю писать, хоть и чувствую себя, как на собрании Пожирателей. Что, если он этого и добивается? Чтоб я почувствовала это кожей? И чтобы все, кто будет читать это после, тоже почувствовали? Он ничего не делает просто так. У него ничего не спросишь напрямую. Он очень-очень странный человек. Странный, сумрачный и пугающий. Каким и должен быть Пожиратель Смерти. Или тот, кто выдаёт себя за Пожирателя Смерти. Не знаю, как Волдеморт, а я бы поверила. Да что там! Все в это верили. Абсолютно все.

Слуга Лорда

Бойтесь безмолвных людей.

Бойтесь старых домов,

Страшитесь мучительной власти несказанных слов,

Живите, живите — мне страшно — живите скорей.

К.Д. Бальмонт

В один прекрасный день я, как и боялась, теряю терпение. Я отбрасываю перо, наполовину не дописав предложение, и говорю в сердцах:

— Да снимите вы уже эту мерзость!

Я понимаю, что лучше воспользоваться волшебной палочкой, но это и ему даст повод взяться за палочку, и тогда мне точно своего не добиться. Поэтому я просто подхожу к профессору под влиянием импульса, надеясь как-нибудь обойтись без магии. Как? Хороший вопрос. Психическая атака на него, конечно, не действует. Он даже не изменяет позы. Ещё бы! Я и вполовину не так страшна, как Волдеморт, хотя красавицей меня никогда не называли. Иногда, при выгодном освещении я могу показаться хорошенькой, но... да, сейчас не об этом.

Я останавливаюсь перед ним и смотрю выжидающе — в надежде, что он, наконец, прекратит свой поднадоевший маскарад. Но это же Северус Снейп, тягавшийся в хулиганстве со всеми мародёрами сразу. Наш лучший разведчик. Гордость Ордена Феникса и всей магической Британии. Он не раскалывается. И не уступает слабой девушке. Мы просто играем в «гляделки». Минуту, две, три... Что ж, прекрасно. Я делаю ещё один шаг. Но всё равно вижу только черноту в прорезях маски.

— Не вздумайте до меня дотронуться, — предупреждает он очень тихо.

И сразу становится ясно, что больше он не продиктует ни строчки. Но я всё равно ни секунды больше не могу выносить это издевательство. А раз терять нечего...

— До вас я и не собираюсь дотрагиваться, — отвечаю я уже почти безбоязненно. Я действительно прикасаюсь только к маске, стараясь не задеть даже его волосы — вряд ли это было бы приятно.

Прикасаюсь и понимаю, какая я дура. Короткий импульс гаснет, а в голове всплывает растерянное «что дальше?». Я даже не ощущаю под пальцами эту штуку. Но я же и не думала, что профессор начнёт отбиваться руками и ногами? Я вообще не знаю, о чём я думала. Кажется, ни о чём. А то бы догадалась, что Маска Пожирателя — это хитроумное творение тёмной магии, а не карнавальный атрибут на резиночках. А ещё главная всезнайка! Хорошо ещё, что я не обожгла руки и не упала замертво. Но откуда мне знать такие тонкости? Я чувствую, что щёки начинают пылать, и при этом едва сдерживаю смех — уж очень нелепый у меня вид. Но не стоять же так до вечера?

Профессор сжимает руками подлокотники кресла, так что белеют ногти, и делает нетерпеливое, резкое движение головой. Сигнал к тому, чтобы я восстановила дистанцию. Я невольно отдёргиваю руки, и маска остаётся в моих ладонях. Она всегда так снимается, или он позволил мне её снять? Я по-прежнему не нахожу никакого крепления, но сейчас мне интереснее живое лицо. Очень-очень близко я вижу его неправильные черты и сумрачные никогда не улыбающиеся глаза — в них как будто не проникает свет. Почему он такой бледный? Белее маски. От ярости? Я не могу сказать точно. Он всё так же неподвижен, и его лицо всё так же спокойно, настолько, что мне хочется повторить опыт — снять и эту маску тоже. Но эта так просто не снимается. Да и кто я, чтобы лезть к нему в душу? Просто у меня возникает неожиданное желание до него дотронуться. Коснуться его волос, коснуться лица, убедиться, что он взаправду живой и тёплый. А то мне страшно.

— И что вы хотели увидеть? — холодно спрашивает он, прогоняя моё наваждение.

— Вас, сэр, — я пожимаю плечами, отхожу от него и бросаю маску в огонь камина. Просто потому, что не знаю, куда ещё её деть. Раздаётся хлопок, эта штука чернеет и трескается напополам, а гостиную мгновенно заволакивает чёрным дымом. Без комментариев.

Профессор сухо усмехается и всё-таки достаёт из кармана волшебную палочку, чтоб очистить воздух.

— О детство, детство, — произносит он с ностальгией, пока я, давясь кашлем, пытаюсь открыть окно.

Я бы тоже воспользовалась палочкой, но нет времени искать её на диване. Мне всё же удаётся разделить намертво сросшиеся рамы, и гнилой воздух с реки быстро перебивает запах гари. Краем глаза я замечаю какое-то движение и даже наполовину высовываюсь из окна, но улица пуста. Как всегда. А мне почудилось, что я видела свой полосатый — цветов Гриффиндора — шарф... Определённо, почудилось.

К тому времени, как я притворяю окно, профессор уже развеял остатки дыма, а маска совершенно скрючилась и потонула в золе. Самое обидное, я ведь знаю — он в любой момент наколдует себе новую маску.

— Немного проветрились? — спрашивает он у меня. — Будете заниматься делом, или мне подыщут кого-нибудь более работящего и уравновешенного?

Да кто ж это выдержит? И меня-то еле нашли! Я киваю, затворяю окно и возвращаюсь на диван. Подбираю под себя ноги, потому что пол теперь ледяной, обмакиваю перо в чернильницу. Потом ещё раз. И ещё раз. Профессор ничего не диктует. Он даже не смотрит на меня. Я не могу угадать, на что он смотрит — на что-то за пределами этих стен и этого времени. Я чувствую себя очень скверно. Я не должна была трогать его маску. Я не должна была его трогать. Может, мне уйти?

— Хорошо, пусть так, — произносит он, собравшись с мыслями, и всей пятерней отбрасывает назад волосы — никогда прежде не видела у него этот не профессорский жест. В следующую секунду он возвращается в реальность и впивается в меня своим обычным взглядом — пристальным и нечитаемым.

— На чём мы остановились? — спрашивает он, кивнув на мои записи, но ухватывает потерянную нить прежде, чем я успеваю ответить. — Ах да, Чарити Бербидж... Пишите.

И я пишу.

* * *

После инцидента с маской профессор не разговаривает со мной несколько дней. Я пыталась перед ним извиниться, но он упрямо запирается в своих комнатах. Просто не знаю, что думать. Мы собираемся работать дальше или мне можно собирать вещи? Какое-то детство, честное слово! Единственное, чего мне удаётся добиться — выпросить пару книг из его библиотеки, чтоб почитать что-нибудь, кроме того, что записываю сама. Он, скрипнув зубами, соглашается подпустить меня к святая святых, но заставляет поклясться, что я не буду загибать страницы и делать пометки на полях. По серьёзности эта клятва близка к Непреложному Обету. Если я залью страницу кофе, он убьёт меня. О Мерлин, с кем я живу!

Три дня я валяюсь у себя на чердаке, осторожно прихлёбываю кофе и от нечего делать совершенствуюсь в трансфигурации по вырванным с кровью книгам. Ничего не подчёркиваю — всё интересное аккуратно переписываю на отдельный листочек. До тех пор, пока не понимаю, что больше не могу писать. Ещё немного — и у меня будет писчий спазм. И прощай, профессия! Полдня я гляжу на стропила и на снег с дождём, который падает за чердачным окошком. Вспоминаю о Роне — опасный симптом. Вспоминаю о Викторе — срочно надо чем-то заняться. Вспоминаю о Снейпе — точно пора вставать.

Как всегда, когда в голове начинается беспорядок — не важно, от переутомления или от безделья — меня тянет навести порядок вокруг. Благо, почва благодатная. Не совсем, конечно, моя. Но раз уж я тут поселилась на неопределённый срок... Книжные полки, по-моему, были очень пыльные. А окно в моих апартаментах такое мутное, что непонятно — дождь за ним или снег. С волшебной палочкой прибраться в доме можно за один день. Но я растягиваю удовольствие на два.

Сперва занимаюсь чердаком. Как я недавно узнала, до меня тут обитал Питер Петтигрю, а он не из тех людей, с которыми мне хотелось бы иметь что-то общее. Для начала я раскрашиваю каминную трубу, как ствол дерева, балки маскирую под ветки, а вокруг пририсовываю листочки. Я так себе художник, но профессор всё равно упадёт. Впрочем, он никогда не поднимается на чердак, и вообще ему всё равно. Но, если что, я могу всё быстренько смыть. После этого я вешаю занавески и оттираю полы — сперва очищающими чарами, а потом щёткой — по маггловской привычке, так чище.

Хозяин жилища упорно не показывается, и на следующий день я берусь за лестницу и гостиную. Лестница — пара пустяков, но с книжными шкафами приходится повозиться. За одним рядом бесценной магической литературы открывается другой ряд и третий — настолько бесценные, что такое никто нормальный не купит. Похоже, тут со шкафами та же история, что и в кабинете — до дна не достанешь. За день мне не управиться точно. Тем более что не все фолианты согласны, чтоб их протирали тряпочкой. Одни отбиваются и норовят цапнуть за палец. Другие, отвыкнув от света, пугливо забиваются в самые дальние углы. Приходится по пояс забираться в шкаф, чтоб навести порядок.

— Смотрите, чтоб вам не откусили руку. А то и голову.

От неожиданности я так вздрагиваю, что ударяюсь затылком о книжную полку, и злобное руководство по борьбе с вампирами метко ударяет меня по носу серебряной застёжкой. Я едва не падаю на пол, потому что и так стою на спинке кресла, но чудом умудряюсь сохранить равновесие. Накладываю Петрификус на зловредную книжку и осторожно выпрямляюсь, потирая ушибленный нос. Профессор с недобрым интересом оглядывает отмытое окно, отчищенную обивку на мебели и починенную ножку стола. Я уверена, что он замечает всё. И ему это всё не нравится.

— Здравствуйте, сэр, — говорю я как можно мягче. — Вот, решила прибраться в честь первого дня весны. А то у вас очень мрачно.

Мрачнее всего он сам. Хорошо, хоть маску в этот раз не нацепил. Понимаю — он этот дом ненавидит. То есть, он не говорит этого напрямую, но вряд ли я ошибаюсь. Но от запустения тут лучше не станет. Так зачем смотреть на меня волком? Я ведь ничего не выбрасывала!

— Не трудитесь устанавливать здесь свои порядки. Я не нуждаюсь в домовом эльфе, — объясняет он мне, непонятливой. — И слезьте со шкафа.

А чего я ждала — благодарности?

Пока я спускаюсь с кресла и левитирую его на прежнее место, профессор разглядывает улицу через чистенькое окно, и лицо у него при этом такое, словно он сейчас не поленится выйти и заново замазать стекло грязью. Но мужественно сдерживается.

— Перо и пергамент при вас? — спрашивает он, усаживаясь в кресло как ни в чём не бывало.

— Всегда, — отвечаю я сдержанно и призываю наш запылившийся труд с каминной полки. Всё, как положено — диван, и стол, и огонь в камине. Правда, снаружи уже не зима, а весна, но кого это волнует?

Профессор взмахом палочки задёргивает занавески, чтоб солнце не слепило глаза, и хмурится, решая, чем продолжить повествование. Он, по-моему, похудел ещё сильнее, пока прятался у себя и злился. Мантия и прежде сидела на нём свободно, а теперь такое ощущение, что её можно два раза вокруг него обернуть. Странно всё-таки — взрослый человек, должен же понимать, что надо иногда есть! И выходить на свежий воздух.

— Хотите, я ужин приготовлю? — предлагаю я в качестве жеста примирения.

Я и себе-то не готовлю, мне хватает меню из кафетерия — девушкам надо поддерживать фигуру. И, честно говоря, я мало что могу прилично сварить. Но кое-что могу. Суп там. Или цыплёнка запечь в духовке. Раз убираться нельзя. Я начинаю вспоминать, в каком тут состоянии духовка, но профессор смотрит на меня, как на помешанную, я спохватываюсь, сдуваю пыль с пергамента и берусь за перо.

Была бы честь предложена. Если ему нравится жить на одних укрепляющих зельях, дело, как говорится, хозяйское. Но, честное слово, он себя заморит всепоглощающей верой в магию. Не мне его учить — знаю. Профессор доверяет мне, как никому другому, но только потому, что я его биограф. И не надо путать божий дар с яичницей. Хотя яичница у меня получается что надо, скажу без скромности. Но ему это неинтересно. Ему вообще ничего неинтересно. Ни-че-го. Мне его даже жалко. Почти. Мне почти за него страшно. Я совсем уже решаюсь спросить, не отложить ли нам новую главу и не приболел ли он часом, но профессор уже собрался с мыслями.

— Гибель Альбуса Дамблдора началась задолго до того, как я убил его Смертельным Проклятием, — начинает он устало, и у меня не хватает духу его прервать.

Прервать и налить ему кофе. Или чаю. Или вина. И запечь цыпленка. И сказать, что — ну её к Волдеморту, эту мучительную книгу воспоминаний. Что ничего не нужно, и пусть он отдохнёт. Мне кажется, ему требуется даже не отдохнуть, а отдыхать. Долго-долго. Но для профессора очень важно всё досказать. Или он делает вид, что важно. Возможно, это нечто вроде моей уборки — способ не думать о... чём? О чём из того, что рассказывает, он не желает думать? И почему я всё чаще думаю об этом? Профессор соединяет пальцы в замóк и, щурясь на огонь камина, отстранённо предлагает одну из версий разгадки:

— Тогда я его спросил, что станет с моей душой. Он ответил, что это может быть известно только мне. Увы, мне это неизвестно. Пока.

Его речь звучит даже ровнее, чем на уроке, но я уже знаю, из каких уроков он черпает эту пугающую выдержку. Его глаза ничего не выражают. Его спокойствие ничего не значит. И пробиться за его щит невозможно. Я могу только наблюдать за ним по праву летописца, и у меня сжимается сердце при мысли о том, что книга идёт к концу, а значит, я скоро буду лишена даже этой крохотной привилегии. Я ещё не понимаю, что приводит меня в отчаяние, но чувствую, что больше не тороплюсь сбежать из дома, в который он с такой неохотой меня впустил. Каким бы холодным и неприветливым он ни был. Я, конечно, про дом.

Обитатель Паучьего Тупика

Друг! Неизжитая нежность — душит.

Хоть на алтын полюби — приму!

Друг равнодушный! Так страшно слушать

Черную полночь в пустом дому!

М.И. Цветаева

Но с домом определённо что-то не так. Или с моей головой. Что было бы неудивительно. Я очень благодарна профессору Снейпу за то, что, разделавшись с битвой на Астрономической башне, мы на время оставили тёмную сторону его жизни и теперь в основном пишем про школу. Потом я как-нибудь осмысленно переплету одно с другим — на это потребуется день или два — а пока тихо радуюсь моральному отдыху.

Не будь он таким угрюмым, я могла бы дополнить многие эпизоды собственными воспоминаниями, но мои воспоминания тут ни при чём. О большинстве неясных моментов он и так уже знает, или догадался, или лучше ему не знать. Ну какая теперь разница, кто поджёг его мантию во время матча по квиддичу? Тысячу лет назад. Из любви к ясности я подсчитываю точнее — девять лет назад. Всего-то девять? Мы оба очень ясно помним тот случай. И сотню других случаев тоже, пересекающихся и дополняющих друг друга. Поэтому дневная работа даётся мне сравнительно легко.

То ли дело ночи. Пару дней я до позднего вечера проверяю надиктованные им ужасы, и в результате опять перестаю спать от избытка впечатлений. Всё это было так недавно, так напрямую касалось меня, Рона, Гарри... да всех нас! — что я не в состоянии воспринимать то, что делаю, исключительно как работу. Я понимаю, что всё это должно остаться в памяти поколений, я сознаю значимость своей задачи, я даже готова согласиться, что профессору это доставляет не больше удовольствия, чем мне. Но разумные доводы не помогают. Не буди лихо. А мы, похоже, разбудили, и теперь я никак не могу успокоиться.

Я то ложусь, то брожу из угла в угол по своему чердаку, и любой шорох вызывает у меня оторопь. Я боюсь не привидений — я боюсь, что в слуховое окно заползёт гигантская змея Волдеморта или сам Волдеморт неслышно зайдёт в дом, как он зашёл к родителям Гарри. Я не трусиха, и понимаю, что всё это бред. Но побегайте с моё от Тёмного Лорда, и, ручаюсь, вы не захотите, чтобы вам напоминал об этом кто-нибудь очень мрачный с очень чёрными глазами и в очень чёрной одежде. В полутёмной комнате полусгнившего дома за заброшенной фабрикой. Бр-р! Не хочу больше спать на чердаке! Но не бежать же под бок к профессору? Чего доброго, он опять начнёт мне что-нибудь рассказывать.

Проспав пару часов — не больше, я рано утром спускаюсь за ритуальной чашкой кофе. Обратно по лестнице бреду тоже в полусне, продолжая размышлять над главой про Астрономическую башню, чтоб уже покончить, наконец, со всем этим кошмаром. Вспоминаю похороны профессора Дамблдора, и глаза заволакивает слезами. То есть, я начинаю хуже видеть и почти не думаю о том, на что смотрю. И в этот момент замечаю движение за открытой чердачной дверью. От неожиданности я роняю кружку, и ноги мне обдаёт горячим кофе, но сейчас не до этого. На этот раз я убеждена, что... Да что же это такое!

Перепрыгиваю через разлетевшиеся по ступенькам черепки, забираюсь на чердак, а там, разумеется, никого. Я помню, что не одна в доме, но будь это профессор Снейп, куда он спрятался и зачем? И потом, я уверена, что опять видела свой шарф! То есть, почти уверена. Как можно быть полностью уверенной, если вокруг ни души?

Я стою и оторопело озираюсь в полумраке, под кроной нарисованного мной дерева. Я даже достаю волшебную палочку и произношу Фините Инкантатем, хотя прекрасно понимаю, что ребёнок — хоть волшебный, хоть нет! — не может просто взять и исчезнуть. Это уже не магия — это мистика. Но на всякий случай я обхожу всю комнату по периметру и, чувствуя себя полной дурой, несколько раз окликаю:

— Малыш! Ты куда спрятался? Выходи — я не буду ругаться. Хочешь яичницу?

Либо я спятила, либо местные привидения равнодушны к яичнице. Изучаю на всякий случай узенькое окно, но оно даже не открывается. Не сквозь стену же он прошёл! Не поговорить ли мне с хозяином дома? С него станется поселить в чулане под лестницей какого-нибудь племянника и не счесть нужным нас познакомить.

О чём я? Какие у профессора племянники? Полумна махнула бы рукой на всё это: мозгошмыги расшалились по весне — что с них возьмёшь?! Профессор Трелони сочла бы это знамением скорой и мучительной смерти. Что скажет о моих галлюцинациях профессор Снейп, я даже представлять не хочу. Но моё собственное рациональное мышление требует вразумительного объяснения. Я, конечно, перепила кофе и перечитала всяких ужасов на ночь, но если ребёнок свалится тут с какой-нибудь гнилой стропилины или скатится с мокрой крыши...

Я в замешательстве шарю глазами по потолку и, наконец, нахожу среди листвы то, что мне нужно. Отрадно, что я ещё не окончательно выжила из ума и не выдумала люк на крышу! Лестницы поблизости нет, и я понятия не имею, как туда мог забраться не очень сильный, судя по сложению, мальчик. Но мне ли не знать, на что способны мальчишки?

Я решаю действовать быстро. Бегом возвращаюсь на кухню — там, в закутке, где я обнаружила половую щётку, помнится, была ещё и метла. Старая, но вполне лётная. Хватаю метлу и стремглав несусь обратно, словно у моего привидения может иссякнуть терпение. На ручке метлы ножиком накарябано «Нимбус», хотя на самом деле марка куда более скромная. Но в воздух «псевдо-Нимбус» поднимается вполне уверенно. Проделать такое по силам даже маленькому ребёнку. Дальше сложнее. Добравшись до люка, я придерживаюсь одной рукой за ветку, то есть за потолочную балку, а второй рукой пытаюсь отодвинуть засов. Засов не поддаётся, и я заинтригована.

Понятное дело, я могу воспользоваться Аллохоморой, если профессор не наложил на все входы и выходы чересчур мудрёные чары. Но ребёнок, не доросший до палочки, не способен овладеть отпирающим заклятием. И засов выглядит совсем старым и ржавым. По-моему, его не трогали много лет. Для чистоты эксперимента я пытаюсь отодвинуть его двумя руками, и в этот момент опять замечаю движение внизу. Мне достаёт ума не закричать, но я так сильно вздрагиваю, что теряю равновесие и не успеваю ухватиться за метлу. Полеты никогда не были моей стихией.

К счастью, профессор успевает меня поймать. Не руками, конечно, а чарами. Останавливает на уровне нижних ветвей, переворачивает Либеракорпусом, и я приземляюсь на ноги. Не могу устоять на ногах и опять падаю. Профессор что-то шипит сквозь зубы, поднимает меня подмышки и пристально рассматривает. Для него это звёздный час. Давайте, сэр, начинайте. Что уж тут!

— Всякий раз, как я захожу, вы пытаетесь откуда-нибудь свалиться, мисс Грейнджер.

Далеко не всякий раз, но я молчу.

— И на лестнице опять намусорили.

Я молчу.

— Дерево. Это так... неожиданно, — прибавляет он, подняв голову.

Помолчу ещё немного.

— И почему вы летаете на метле по моему дому?

Так, хватит молчать.

— Метла ваша, профессор? — спрашиваю я хмуро.

Он, прищурившись, разглядывает метлу, зависшую под стропилами.

— Допустим.

— А другой у вас нет? То есть, я имею в виду — у вас не крали метлу?

— Вот разве что вы.

Что он мне врёт? Не летает же он до сих пор на модели семьдесят второго года? Я повнимательней приглядываюсь к профессору, но гриффиндорского шарфа не обнаруживаю. Только неизменно чёрную мантию. Если они у него чем-то и различаются, то я не замечала. Между тем, во взгляде моего собеседника появляется намёк на беспокойство.

— Мисс Грейнджер, — произносит он мягко, — мне крайне редко требуется летать. И метла мне для этого не нужна.

Ах да, как я могла забыть?! Но откалывать такие штуки ещё до поступления в Хогвартс не мог даже Том Реддл. Между прочим, подобные фокусы пахнут Азкабаном, и на месте профессора я бы поменьше хвасталась. А на своём месте получше бы соображала. Я понимаю, что говорю полный бред, но лучше хоть какое-то объяснение, чем никакого.

— Дело в том, сэр, что я уже не в первый раз вижу здесь ещё кого-то.

— Не меня часом? — он вот-вот возьмётся за палочку, так как спятившая ведьма — штука опасная.

— Нет, сэр, не вас, — я встряхиваю головой, чтоб отогнать наваждение. — Перед тем, как прийти к вам, я никак не могла отыскать нужный дом, и спросить дорогу было не у кого. А потом я наткнулась на мальчика, который объяснил мне, как выйти в Паучий тупик...

Профессор с лёгким удивлением поднимает брови, и я вежливо поправляюсь:

— На улицу Прядильщиков. Потом я ещё раз видела через окно того же ребёнка. Здесь, в тупике. Я почти уверена, что видела! Но это бы ещё ладно, он говорил, что живёт на этой улице вместе с родителями...

— Я понял. На чердаке вам встретился тот же мальчик, — устало вздохнул профессор.

Я не могу различить — то ли это его привычка не удивляться, то ли он, правда, не особенно удивлён. Или он что-то знает?

— А вы зачем вдруг сюда пришли? — осеняет меня.

Он молчит пару долгих секунд, но всё же отвечает, хоть и с видимой неохотой:

— Вы так носились по лестнице вверх и вниз, что я решил, у вас тут пожар. Но всё оказалось куда интереснее.

Интереснее. Да уж. Меня передёргивает под его взглядом. Отошёл бы он уже, что ли!

— Вы прямо дрожите, — сообщает мне наблюдательный хозяин странного дома. — Вас так напугал ребёнок, забравшийся на чердак? Но вы же немного волшебница — ручаюсь, вы бы с ним справились.

По моему лицу, видимо, незаметно, что я успокоилась, и он раздражённо прибавляет:

— Если вы ещё не заметили, мисс Грейнджер, тут не самый благополучный район. Но если вы хотите, чтобы ради вашей безопасности всякий мелкий воришка обращался в пепел...

Я вспыхиваю и перебиваю его:

— Конечно, сэр, я этого не хочу!

Когда уже он перестанет насмехаться и когда уже он меня отпустит? Или одно напрямую связано с другим? Что с ним вообще такое?

— Я пытаюсь сказать, что не понимаю, как он сюда попал! — почему-то я чувствую себя всё большей идиоткой. — Что, если он волшебник?

— Наверняка волшебник. Раз сумел пробраться в мой дом.

Да, и камушки он бросал чересчур метко... Даже когда не целился. Но дело не в этом, дело... Нет, надо мне самой от него отодвинуться. Как-нибудь ненавязчиво.

— Вам кажется странным, что в мире есть другие волшебники? — усмехается профессор. — Именно это не даёт вам покоя?

Я прикусываю губу, пытаясь понять, от чего же мне в самом деле не по себе. Этот непредсказуемый человек никак не отходит от меня и ждёт очень терпеливо.

— Этот ребёнок в беде — вот, что мне кажется, — отвечаю я после паузы. — Это и не даёт мне покоя. Я должна была понять это ещё в первый раз. И помочь.

— А вы считаете, что смогли бы помочь? — спрашивает он с интересом.

— А вы как считаете?! — не выдержав, восклицаю я. Мне до смерти надоел его тон. Он вообще мне до смерти надо...

— Ну попробуйте, — со странной интонаций произносит профессор, проводя рукой по моим волосам. То есть, по пакле, которая в данный момент заменяет мне волосы. Всего одно движение, я даже не успеваю понять, что это было.

— Попробуйте, — усмехается он, отступая.

Я стою, как приросшая к полу, и ошалело хлопаю глазами. Он останавливается лишь перед лестницей, пару секунд смотрит на меня, словно решая, говорить или нет, а потом осторожно произносит:

— В Паучьем тупике нет других обитаемых домов, мисс Грейнджер. Уж можете мне поверить.

И уходит. Ой, мамочки, он уходит! А я, как назло, не могу пошевелиться от страха. Или от потрясения. Как — нет обитаемых домов? А что я тогда видела? Или кого? И зачем он вот сейчас трогал мои волосы? Испугался, что я едва не свернула шею? Или решил, что я незаметно спятила?

— Сэр! — окликаю я слабо. — Профессор Снейп!

Рациональное мышление отказывает сразу в нескольких узловых точках, и лучше уж Снейп, чем думы в одиночестве. Я опять скатываюсь по ступенькам, причём неудачно наступаю на осколок кружки и теряю ещё секунд десять, прыгая на одной ноге. Про заживляющее заклятие я забываю и, прихрамывая, добираюсь по узкому коридорчику до его двери. Там и вылечусь. Стучу в кабинет, потом заглядываю — никого. Дверь в спальню распахнута, и там тоже пусто. Ладно. Только не нервничать. Гостиная, кухня, чулан для мётел — пусто. Нервы уже начинают сдавать. Если и этот растворился, то я просто не знаю!

Входная дверь всё ещё опечатана заклятиями, которые я наложила после сцены с мистером Малфоем. Я, наконец, вспоминаю про волшебную палочку, снимаю чары и распахиваю дверь — улица совершенно пуста, и на крыльце никаких следов. К слову, под чердачным окном тоже. Странноватые они всё-таки — обитатели Паучьего тупика...

Стараясь сдержать нервную дрожь, я закрываю дверь, запираю на обычную щеколду и хромаю обратно на чердак. Вдруг профессор как-нибудь мимо меня проскочил? Он, безусловно, мог бы, с его-то шпионским опытом, вот только зачем ему это? Зачем-зачем! А много я могу объяснить в его действиях? Ох. Поворачиваю голову и вздрагиваю. Профессор неподвижно стоит в тёмном коридорчике, из которого я выбежала минуту назад.

— Кровь, — роняет он, задумчиво глядя себе под ноги, а потом вопрошающе смотрит на меня.

Я бросаюсь к нему и повисаю на шее. Мне нелегко сохранять равновесие без опоры и мне всё ещё страшно. Профессор тоже с трудом сохраняет равновесие и даже опирается спиной о стену, но всё-таки удерживает мой вес. А я всё равно не отпускаю его. Я опасаюсь, что он опять необъяснимо исчезнет. И все, только что промелькнувшее, исчезнет.

На самом деле, он никуда не исчезает. На самом деле, он и не собирался исчезать — просто заходил в ванную ополоснуть лицо. Он и сейчас едва прикасается ко мне, придерживая за плечи, чтоб не намочить мой свитер. Я сегодня дёрганая, могу так завизжать от холода, что даже профессор Снейп начнёт заикаться. Хотя нет, не начнёт. Он чем сильнее волнуется, тем спокойней становится. Но холод — это хорошо, это то, что мне сейчас нужно. А то у меня так пылает лицо, что я не решаюсь его поднять. Я снимаю руку профессора со своего правого плеча и прижимаюсь щекой к прохладной ладони. Как хорошо. Он вздрагивает, словно от боли, но не отнимает руку, в которую я впилась мёртвой хваткой.

— Что с вами такое? — озабоченно спрашивает он после бездонной паузы.

— Не знаю, — отвечаю я легкомысленно, даже не пытаясь открыть глаза. — Раньше со мной не происходили такие странные вещи. А с вами происходили?

— Бывало, — вздыхает он не очень-то весело. — А почему вы стоите на одной ноге?

Больше этот спокойный тон меня не обманет — я слишком хорошо ощущаю, что сквозь него проходит та же нервная дрожь — она ощущается в пальцах, которые уже согрелись, прикасаясь к моему лицу. И сердце у него стучит тоже чересчур часто. Пульс под моей ладонью так и колотится. «Не вздумайте ко мне прикасаться...». Так вот, что будет, если я не послушаюсь! Бедный мой, бедный.

— Лучше скажите — у шпионов бывает отпуск? — спрашиваю я очень тихо и всё-таки открываю глаза.

«И что вы ожидали увидеть?». Да ничего особенного не ожидала — только его. Жалко, что в этом доме всегда не хватает света — мне кажется, я впервые вижу на лице профессора живую краску — отличную от белого и чёрного. Он, конечно, не заливается румянцем, но хотя бы превосходит мимикой маску. Он смотрит на меня почти со страхом, как недавно на чердаке. Но в сообразительности ему не откажешь. Усмехается, отодвигается, отнимает ладонь. Некстати накладывает на меня заживляющее заклятие, возвращая возможность стоять самостоятельно, и непринуждённо выскальзывает из тупика, потирая освобождённую руку.

— Я там лестницу тоже испачкала, — предупреждаю я сразу. — И ковёр в гостиной.

— Да, одни убытки от вас, — соглашается он, озирая ступени.

Я останавливаюсь рядом с ним и терпеливо жду. Я по опыту знаю, что он не в состоянии ограничиться одним предложением. Он продолжает, почти не меняя тона, разве что чуть более задумчиво:

— Я действительно привязался к вам, мисс Грейнджер, за эти недели. Хотя это было не лучшее время в моей жизни. Или как раз поэтому.

Он даже не смотрит на меня, он не повышает голоса. Он привязался? Долго же я гадала бы, если б он не сказал! Что поделаешь — это у меня всё на лице написано! Но если он не перестанет говорить со мной, как с Волдемортом, я его... вымою. Или перекрашу все его мантии в жёлтый цвет. Я с ним точно что-нибудь сделаю — сил моих больше нет! Я всхлипываю. Он, наконец, соизволяет глянуть, с кем говорит, вздыхает и усаживается на перила в узком промежутке между лестницами наверх и вниз. Я бы не рискнула так сидеть, но профессор, в отличие от меня, падать не боится — чего ему бояться? Он даже в метле не нуждается!

Приятно видеть, что он хоть что-то может делать непринуждённо. Сразу проскальзывает мысль, что эта привычка совсем из другого времени. Из тех дней, когда отец громил всё внизу, мать рыдала, запершись в спальне, а их странный ребёнок чутко прислушивался к происходящему в доме — пора уже прятаться на чердак или можно проскользнуть на кухню, чем-нибудь поживиться? Только надо быть очень тихим. Очень быстрым. Очень хитрым и незаметным. А если попадёшься, то не подавать виду, что у тебя что-то припрятано в карманах. Мой навязчивый вопрос «А был ли мальчик?» снова всплывает в голове. Наверное, всё-таки был. Когда-то. Очень давно.

Он смотрит очень внимательно, не шевелясь и почти не моргая, словно ждёт, когда что-то зажжётся в моём лице. И, видимо, дожидается, потому что продолжает говорить, а не молчать.

— Видите ли, в чём вся сложность — моё положение сейчас таково, что я не могу вам ничего предложить, — в его речи появляются новые интонации, но ни одной радостной. — Так что лучше бы вам ничего не было нужно. И я сам, в первую очередь. Но, как говаривал один мудрец, решать это исключительно вам. Главное — не лгите себе. Иначе я втяну вас в свою беду, и ручаюсь, в этом будет мало приятного. Подумайте, — ни улыбки, ни надежды в глазах. — Только подумайте хорошенько.

Ясно. Значит, у меня тоже не всё написано на лице. Или он плохо разбирается в девушках. Что, кстати, неудивительно. Вот в этом он весь! Он всегда нагоняет жуть и говорит какие-то страшные вещи. И что ж я должна делать после такого заупокойного признания? Убежать? Поцеловать его? Разрыдаться? Я только сейчас понимаю, что у меня по щекам катятся слёзы. Так, уже реву. Вытираю глаза сразу двумя руками и шепчу, потому что голос пропал:

— А мне ничего и не нужно... совсем... ничего...

Я боюсь, что он пребывает в очень шатком равновесии на этих перилах, поэтому подхожу крайне осторожно. Я до него почти не дотрагиваюсь, я быстро целую его куда-то в щёку, а потом убегаю на чердак. А потом зарываюсь в одеяло и плачу.

* * *

Ближе к вечеру он приходит сам и спрашивает, спущусь ли я к ужину. Спущусь ли! Моя магглорождённая светлость изволит спуститься. С чердака.

И какой, к Мерлину, ужин? В этом доме не бывает ужинов, весенней уборки и определённого времени суток. Здесь даже привидений нормальных нет. Только мы. Я сажусь на постели с тяжёлой и растрёпанной головой. Мозги совершенно не работают, нос распух и не дышит. Если профессор заставит меня писать его мемуары, все чернила сразу же расплывутся. Но есть я очень хочу — я с утра не ела. Ой, я и утром не ела! И, вроде бы, вчера вечером... А профессор — вообще не помню, когда питался.

— Вы же ничего не едите и не пьёте! — удивляюсь я.

— С чего вы взяли? — изумляется он. — Я что, похож на вампира?

Мы переползаем в гостиную. Он разжигает камин пожарче, и я спрашиваю, всё ещё шмыгая носом.

— А что мы будем есть?

— Не знаю. Что хотите.

Приглашение на ужин без ужина — это так романтично! Я бы сказала, что обожаю его, но, кажется, для таких откровений рановато. Вместо этого я задаю очень сложный философский вопрос:

— Курица или яйцо?

— Курица, по-моему, крупнее, — отвечает он без малейшей паузы.

— Тогда раздобудьте курицу, — вздыхаю я и отправляюсь на кухню.

И соль бы не помешала. И что-нибудь, кроме кофе. А, всё равно плита не работает! Я несколько раз пытаюсь разжечь её Инсендио, но ничего не получается.

— Попробуйте Репаро, — советует из-за спины мой учитель.

— Пробовала уже.

Как ещё оживить эту шутку, мы не знаем, и курицу приходится жарить в камине. Она немного обугливается, но всё же выходит съедобной. Не ожидала. Хорошо, что я не предложила яичницу!

— Так с женщиной в дом приходит уют, — с убийственной серьёзностью сообщает радушный хозяин, разливая вино в бокалы. Красное, как положено.

Где-то здесь хранится вино? И бокалы? Интересно, сколько ещё скелетов у него запрятано по шкафам? Я бы не удивилась, если б это были в прямом смысле слова скелеты. Но в данный момент меня интересуют только куриные кости. С грехом пополам я, наконец, раскладываю по тарелкам наш скромный ужин. Режущее заклятие не помешало бы, но я стесняюсь попросить и мучаюсь с тупым кухонным ножом. Профессор смотрит в огонь, вертит в руках бокал и как будто забывает о моём существовании. Всё-таки он очень своеобразный. И какая с ним беда? Но, по крайней мере, мы едим, как нормальные люди. Почти. В первый раз за всё время.

Потом, конечно, всё возвращается на круги своя. Я уношу посуду, профессор приманивает с каминной полки мои записи, находит, на чём мы остановились, и продолжает диктовать. Я пишу. Он диктует. Я пишу. И так до глубокой ночи. Но впервые я не ощущаю усталости от этого и забываю следить за временем. Может быть, потому что мы сидим на диване рядом.

Ужас Подземелий

Над нашим домом целый год мела метель,

И дом по крышу замело.

А мне сказали, что за тридевять земель

В домах и сухо, и тепло.

А.В. Макаревич

— Завтра мне надо будет уйти, — говорю я напрямик одним хмурым весенним утром.

Мы сидим в гостиной. Профессор, морщась, просматривает главу про Нагайну, я нервно листаю научный том по трансфигурации, ожидая, пока он внесёт свои коррективы. Наконец, и этот ужас дописан — мрачные месяцы его директорства в Хогвартсе, последние распоряжения профессора Дамблдора, последние безумства Волдеморта и последние битвы.

— Уходите, — не моргнув глазом, отвечает мой профессор и мгновенно становится совершенно спокойным. — Укус змеи — отличный финал истории.

Сами вы змея. А я и без того проревела всю ночь — как вспомню, что с ним тогда было... Не реветь!

— Я вернусь тем же вечером, — произношу я напряжённо.

Я знаю, что это нарушение нашего неписаного договора, и у профессора свои необъяснимые принципы, но не вижу другого выхода. У меня что, не должно быть обязательств перед кем-то ещё? Неужели он до сих пор боится, что я проболтаюсь? После всего, что между нами было? Ну хорошо, после того, как выяснилось, что между нами может что-то быть. Между нами может что-то быть? Он молчит.

— Мне что, не возвращаться?

Опять молчит. Отлично. Просто прекрасно! Я не уверена, что дальнейшие объяснения улучшат ситуацию — скорее ухудшат! — но, тем не менее, объясняю:

— Это свадьба моих друзей. Я не могу не пойти.

Слово «свадьба» ожидаемо не производит на него ни малейшего впечатления. Я даже не решаюсь прибавить, что друзья — это Гарри Поттер и Джинни Уизли. Совы сюда не долетают, но за числами я слежу. И я ещё сто лет назад пообещала Джинни, что буду подружкой невесты. Я и так пропустила всю подготовку...

Он молчит, продолжая что-то помечать на полях. Конечно, небо не упадёт на землю, если я и завтрашний день просижу на чердаке, но кое-кто мог бы привести для этого стоящий довод. А он молчит.

— В общем, я вернусь до полуночи, — говорю я хмуро. — Мы даже успеем поработать.

— Смотрите, не превратитесь в тыкву, — заботливо отзывается профессор.

Я раздражённо захлопываю книгу и отвечаю в тон ему:

— Надеюсь, к тому времени вы не будете лежать при смерти от тоски и отчаянья. Я прошу всего один день, а не неделю!

Он вздрагивает, но произносит ещё невозмутимей:

— Не тревожьтесь, я найду себе дело. Почитаю. Сварю что-нибудь ядовитое. Полетаю по чердаку на метле. Ступайте, Белль, ступайте.

Что-то мне подсказывает, что он намекает не на мою красоту.

— Вы ни о чём не хотите мне рассказать? Сэр? — спрашиваю я, теряя терпение.

— Вроде того, что я — принц? — уточняет он коварно. — Завтра и расскажу.

— Что вы — Принц? — я не могу понять: если он, как утверждает, привязался ко мне, зачем эта издевательская игра в слова?

— Нет, об этом было в первой главе, — отвечает он, скатывая свиток пергамента. — А завтра мы напишем последнюю.

У меня обрывается сердце. Последнюю? Как, уже?! И... что же потом?

— И что потом? — вырывается у меня.

Его глаза вспыхивают на бледном лице.

— Потом и поговорим об этом, — произносит он резко. — Отправляйтесь веселиться и ни о чём не думайте.

Встаёт и уходит. И опять запирается у себя. И ничего больше не диктует. О боже, боже, боже, дай мне силы! Как с ним всё-таки трудно! Вот я-то что к нему привязалась? Надо на самом деле уйти и не оборачиваться. И вернуться к Рону. И перестать гоняться за привидениями. Но сердце ёкает. И ёкает. И ёкает, и теперь я понимаю, про что говорил Гарри. И это единственное, что я пока понимаю. Ладно, доживём до завтра.

* * *

Назавтра он ведёт себя ещё страннее, но я уже ничему не удивляюсь. С утра я стараюсь не вспоминать о ссоре, тем более что не уверена, была ли ссора. С ним ничего нельзя знать наверняка. Он выносит мне мозг, этот загадочный и сумрачный человек. Я знаю о нём очень много, даже слишком, и одновременно ничего не знаю. Не знаю, например, что он сейчас делает и что думает, и не могу не мучиться от этого. Наверное, я всё же люблю его. А он меня, интересно? Он всерьёз вознамерился испортить мне праздник? Так и не покажется? И не пустит обратно в дом? Всё равно уйду! Да кто бы вынес такое отношение?!

Меня, непонятно почему, мучает совесть. Стараясь её успокоить, я с особой тщательностью создаю себе платье, сумочку и прочие мелочи. Не шью, разумеется, а трансфигурирую из подручных средств. Я теперь так навострилась в трансфигурации, что никакие феи не нужны. Могу и в тыкву превратить. Что-нибудь. Или кого-нибудь. Неужели он так и не зайдёт?

Разместив между нарисованных на стене веток чернильницу, которая в данном случае заменяет зеркало, я механически подбираю цвет платья — розовый-сиреневый-голубой-зелёный... Да какая разница?! Раздражённо обуваю туфли и спускаюсь в гостиную. Профессор лежит на диване и читает, как обещал. При моём появлении даже не поднимает глаз.

— И как вы живёте с таким характером?! — восклицаю я. — Вам никто не предлагал его поменять?

Он серьёзно задумывается и качает головой:

— Никогда.

А судя по его мемуарам, по сто раз на дню.

— Но это же глупо! — говорю я с досадой. — Глупо так злиться из-за того, что я иду на свадьбу. Ну хотите, вместе пойдём?

Идея осеняет меня совершенно внезапно, я даже не успеваю подумать, как к этому отнесётся Гарри. Да и все остальные. Но с другой стороны, я ведь имею право прийти с... с... профессором Снейпом? Или как мне его представить? Не хочет ли он что-нибудь подсказать? На секунду меня посещает надежда, что он согласится, но этого, конечно, не происходит.

— Увольте, — отвечает профессор, возвращаясь к книге. — Но вас я не держу.

— Нет, держите! Тем, что не желаете на меня смотреть! — я топаю ногой, забывая, что уже на каблуках, и хватаюсь за столик, чтобы сохранить равновесие. — Теперь ясно, почему у вас даже эльфы не приживаются!

— А я и забыл, что вы — родоначальница движения за свободу эльфов! — бормочет он, переворачивая страницу. — Откройте секрет, как вам удалось взбаламутить даже таких спокойных и трудолюбивых созданий?

— Я им вязала шапочки, — отвечаю.

Теперь мне кажется, что он вот-вот улыбнётся, но вновь только кажется. Он лишь усмехается, глядя на меня. Но хотя бы воздерживается от комментария. Так вот оно — настоящее чувство!

— Эльфы теперь свободные граждане, — заявляю я гордо. — И я, кстати, тоже. И не надо так на меня смотреть. Дай вам волю, вы меня в подвале запрёте!

Мне неожиданно приходит в голову, что я до сих пор не знаю, есть ли тут подвал. И зачем я так сказала? Это, наверное, уже слишком. Я прямо вижу, как в глазах профессора пробуждаются черти. Он вдруг вскакивает, отбрасывая книгу — так резко, что я подпрыгиваю на месте. Вскакивает и уносится в кухню. Я в смятении устремляюсь за ним — вдруг человеку плохо или ещё что случилось? Он ничего мне не объясняет. Молча выдвигает один ящик буфета, потом другой, достаёт какой-то ржавый ключ и протягивает мне.

— Только не забудь потом стереть кровь, — предупреждает он доверительным и одновременно зловещим шепотом. — А то станешь седьмой.

О Мерлин! Я прислоняюсь плечом к косяку, только теперь понимая, что он продолжает вчерашнюю игру. Будь передо мной Рон, я бы покрутила пальцем у виска или стукнула его кулаком в плечо. Но передо мной человек серьёзный и уважаемый. Но ненормальный.

— Сдались мне ваши скелеты! — выпаливаю я в сердцах. — Вот женитесь, тогда и предлагайте свои ключи!

Разворачиваюсь на каблуках, оставляя его стоять с этим ключом, и иду к выходу.

Что это я сейчас сказала и кому? Я никак не ждала от себя такого. Я... просто понервничала. Он меня напугал. Он точно не пустит меня назад. Опять спрячет дом под Фиделиус, и я никогда его не найду...

Неужели он больше меня не пустит? И даже не поцелует на прощание? Я чувствую, что лицо опять пылает, а на глазах закипают слёзы, и я не вижу щеколду, которую должна отодвинуть. Отличное состояние перед свадьбой лучшей подруги! Я всё-таки отпираю засов дрожащими пальцами и распахиваю дверь на свободу. Ведь из дома аппарировать неприлично. А приличия надо соблюдать.

Профессор останавливает меня в последний момент, разворачивает к себе и целует. И целует. И целует. Я даже начинаю смутно подозревать, что это новый хитрый способ не пустить меня из дому. Раз не удалось заманить в подвал... Почему у меня так сердце сжимается — не пойму? Вроде, он не очень и сердится. Но прощается так, будто и впрямь не верит, что я вернусь. Но я ведь вернусь!

Он делает шаг назад, я делаю шаг назад, и нас разделяет дверь. Я стою одна в Паучьем тупике и прижимаю ладони к своим горящим щекам. Причёску придётся поправлять и, похоже, я забыла сумочку... Единственный раз за время моего пребывания здесь утро оказывается солнечным. Или это оттого, что я впервые за много дней вышла из дома? Похоже, ночью был дождь — кирпичные стены заколоченных зданий кажутся вымытыми, и разбитая мостовая сверкает, как лёд. Щурясь от непривычно яркого света, я озираюсь по сторонам, и на секунду мне мерещится, что в конце улицы мелькнула знакомая детская фигурка. Я зажмуриваюсь и снова открываю глаза. Паучий тупик пуст. Никого.

Я делаю взмах волшебной палочкой и тоже исчезаю оттуда. И только в этот момент вспоминаю, что целоваться на пороге — дурная примета.

Северус

Мне снился сегодня ночью ваш дом,

В котором я никогда не была.

Я часто бываю в доме другом,

А вас я, наверное, выдумала.

З.Н. Ященко

Я не верю в приметы. Всё это полнейшая чушь. Я не верю в морщерогих кизляков, новое возрождение Волдеморта и гадание на кофейной гуще, и меня даже выгоняли за это с урока прорицаний. Поэтому я стараюсь заглушить тревогу в душе и выбросить из головы всякую ерунду, которая отчаянно в неё лезет. Я ненадолго аппарирую домой к родителям, обнимаю маму с папой, забираю припасённые припасённые для Гарри и Джинни подарки и поскорее перемещаюсь в Нору. И когда Луна Лавгуд встречает меня на крыльце удивлённым: «И ты тоже тут, Гермиона? А я думала, ты останешься с ним!» — я только улыбаюсь и бодро отвечаю: «Конечно, я тут! Как можно пропустить такую свадьбу?!».

Проще назвать тех, кто её пропустит, чем всех присутствующих. Ради такого случая собралось несметное количество волшебников и волшебниц — приглашённых и неприглашённых. И мистер Уизли уже волнуется, хватит ли на всех шатров. Гарри наотрез отказался делить расходы с семьёй невесты, но празднование попросил устроить в Норе. Дом на площади Гриммо не подходит для таких шумных и масштабных гуляний. Как я догадываюсь, есть и другая причина.

Первая волшебная свадьба, которую видел Гарри (да и я тоже) состоялась именно здесь. Это был лучший день после многих несчастных дней. И перед многими ещё более несчастными днями. И теперь праздник будет снова, только в конце не появятся Пожиратели. Что-то колет меня под сердце — не потому ли не захотел прийти Северус? Нет, он вообще не любит такие мероприятия. Я ловлю себя на мысли, что за глаза называю его по имени и, кажется, уже по нему скучаю, но тут же попадаю в круговерть праздника и на время перестаю терзаться сомнениями.

Впечатлений слишком много и встреч слишком много. И, слава Мерлину, я ничего не перепутала! А то я очень боялась, что дату или место свадьбы переменят без моего ведома. Но всё идёт, как надо. Погода по-весеннему ясная, но не жаркая. Зелёные шатры замечательно смотрятся на нежной траве, гирлянды белых цветов прелестно парят между шатрами, и музыканты играют что-то безумно трогательное. Впервые за долгое время у меня становится легко на сердце и я, наконец, выныриваю, из воспоминаний о войне. Всё хорошо. Сегодня чудесный день, и мои друзья рядом, и с родителями всё в порядке, и работа у меня интересная. И я, похоже, влюблена. Поэтому всё особенно хорошо. Очень жаль, что он не согласился пойти со мной. Почему не согласился? Я сто лет как не его ученица, он вообще больше не работает в Хогвартсе... Мог бы вырваться хоть на полчаса из своего тупика!

Я вздыхаю, вношу свою лепту в праздник, запуская стаю золотых птичек порхать между шатрами, и отправляюсь искать виновников торжества. Гарри уже в центральном шатре, очень взрослый и очень взволнованный. Около него стоит Рон и говорит что-то такое, отчего Гарри волнуется ещё больше.

— Он его до инфаркта доведёт! — доверительно сообщает мне Джордж, продолжая размахивать волшебной палочкой — хлопушки с разноцветным конфетти бодро развешиваются под потолком, повинуясь его приказу.

— Ты уверен, что они никого не напугают? — спрашиваю я с тревогой.

— Шутишь?! Наоборот, взбодрят! Половина народа уснёт к концу церемонии! — убеждённо отвечает Джордж. — Ты, надеюсь, не собираешься убежать сразу после торжественной части? Мы тебя живой не выпустим, Гермиона, пока всё не отгуляешь! Рональд и так нацедил в нашей лавке целое озеро оттого, что ты совсем его позабыла.

— Прости. Надеюсь, наводнение не нанесло большого урона бизнесу, — отвечаю я, не очень-то веря в сентиментальность Рона.

— Ещё чего! Пруд посреди торгового зала отлично привлекает покупателей, — усмехается Джордж. — С меня процент!

В это время Рон и Гарри замечают меня, прерывают свой спор и разражаются громогласными приветствиями. На то, чтоб от души поболтать, у нас нет времени, но я успеваю вручить Гарри коллекционный снитч с секретом, продекламировать все положенные поздравления, обнять его и поцеловать в щёку.

— Ты счастлив? — спрашиваю я его напоследок.

— Я счастлив.

— Таким и оставайся.

С Роном мы едва обмениваемся парой фраз, но с ним я успею поболтать после церемонии — он сегодня не так занят, хоть и исполняет роль шафера. Мне тоже пора занять своё место, и я бегу к Норе — петляя между шатрами, разгоняясь и притормаживая, обмениваясь приветствиями с гостями. По дороге случается только одна досадная задержка в образе Риты Скитер, которая налетает на меня, как коршун, готовый выклевать глаза. Ручаюсь, её уж точно никто не звал. Вот уж кто настоящая шпионка! Одна радость — что мисс Скитер больше не работает в «Пророке». Терпеть её не могу!

Подтверждая худшие подозрения, мисс Скитер немедленно засыпает меня полупрозрачными вопросами, давая понять, что ей известно кое-что о том, чем я в последнее время кое с кем занимаюсь. Её намёки какие-то уж очень двусмысленные. Она нарочно меня выводит, но я больше не позволю этой мухе снова меня ужалить. Я отвечаю, что не понимаю ни слова в её жужжании, от чего она сразу ослабляет натиск. Видимо, всё ещё не зарегистрировала свою анимагическую форму. И в банку возвращаться не хочет. Потом я спрашиваю, не забыла ли она кое-что? И не напомнить ли мне ей кое-что? И не позвать ли мне кого-нибудь ещё, чтоб они ей тоже напомнили? Я спрашиваю, спрашиваю и спрашиваю, наращивая быстроту речи, так что даже мисс Скитер не успевает вставить ни слова. В конце концов она всё же убирается с дороги. Как всегда, вполне довольная, что собрала необходимый материал.

Вот ведь ведьма! Зачем ей ещё и магия — не понимаю?! И правильно Северус сюда не пошёл. Хотя, подозреваю, он не дал бы себя в обиду. Я, в общем, тоже не обижена — только рассержена. Но моё настроение тут же исправляет Хагрид. На радостях от встречи он доносит меня прямёхонько до дверей, не переставая делиться тем, как он рад за Гарри и Джинни. Так что я всё-таки добираюсь в последний момент до невесты и не срываю начало церемонии. Фух.

Джинни очень волнуется, как и Гарри. То есть, не так, как Гарри. От её волнения воздух искрится электричеством, а на стенах трещат обои. Миссис Уизли, Луна, Флёр и штук пять кузин окружают её гомонящим роем. Платье, как и положено, велико, диадема сидит криво, и флёрдоранж куда-то запропастился. И жарко — давайте откроем окна, а то у неё потечёт косметика. Нет, закройте окна — ей растреплет волосы!

Как всё это здорово! Я так за неё рада. Джинни, несмотря на крайнюю занятость, успевает со мной расцеловаться и принять подарочную брошь с секретом, которая как раз подходит к её платью. Теперь есть, чем заколоть излишне открытый с точки зрения её матери вырез. Кстати, Джинни молодец, что несмотря на протесты миссис Уизли выбрала для свадебного наряда бирюзовый цвет вместо белого — ей гораздо больше идёт.

— Завтра проболтаем как минимум два часа. Я тебе всё расскажу первой, — шепчет она под прикрытием общего гвалта и внезапно делает озабоченное лицо: — Что, вы с Роном так и не помирились? Может, на празднике помиритесь?

В её глазах надежда, что мы станем настоящими сёстрами, и хоть у одного брата будет жена из «своих». И в глазах миссис Уизли та же надежда. Она, конечно, ничего не говорит, но я знаю, что к Флёр в этой семье привыкали с трудом. Но привыкли. Привыкнут и ещё к кому-нибудь. Но я не хочу никого расстраивать. Я улыбаюсь и отвечаю:

— Завтра всё обсудим. У тебя же свадьба! Веселись и ни о чём не думай.

Я говорю это и знаю, что завтра меня тут уже не будет.

Но сегодня-то я здесь!

Можно не пытаться уговорить Полумну подогнать цвет платья под мой, поэтому я молча соглашаюсь на оранжевое в зелёный горох — как ни странно, так мы лучше сочетаемся с невестой. Наконец, все готовы, и мы чинно следуем за Джинни в главный шатёр. Гарри и Рон уже заняли положенные места, как и море гостей. Музыка становится более торжественной, белые цветы начинают медленно сыпаться с венков, парящих под куполом, и мы идём по центральному проходу, и, кажется, я сейчас заплачу.

— Очень трогательно, правда? — шепотом говорит мне Полумна. — Любовь — это самое чудесное чудо. Чудеснее любой магии!

Я киваю. Я стараюсь не сосредоточиваться на грустном, а просто радоваться за друзей. Одно плохо — как и предупреждал Джордж, церемония длится так долго, что чересчур пожилые и чересчур юные волшебники начинают дремать, а я уже не могу стоять на каблуках — икры просто судорогой сводит. Но всё когда-то заканчивается. Даже самое хорошее. Гарри и Джинни осыпает серебряными звёздами, зрителей осыпает конфетти из взорвавшихся хлопушек, мы ещё раз поздравляем новобрачных, и поздравляем, и поздравляем, и, наконец, я могу сесть.

В мой локоть немедленно толкается поднос с многоэтажными бутербродами и бокалом шампанского, и я вспоминаю, что опять забыла позавтракать. В странном месте, где я живу, быстро отвыкаешь от нормальных человеческих привычек.

Как раз когда я набиваю рот бутербродом, пожилая колдунья (если мне не изменяет память, тётушка Мюриэль, общая для всех Уизли) присаживается рядом и сообщает, что, кажется, видела меня раньше. Я киваю, потому что говорить с набитым ртом невежливо. И по вине своей вежливости выслушиваю, что всё ещё не умею держать спину, укладывать волосы и выбирать туфли, подходящие для моих костлявых лодыжек. Короче говоря, во мне не чувствуется порода. Я слушаю её и думаю — всё-таки есть нечто притягательное в том, чтобы не стараться быть милой и всем понравиться. Сейчас послала бы старую ведьму лесом — и дело в сторону! Но я не могу грубить пожилым людям. Я мягко отвечаю, что моих друзей, родителей и будущего мужа моя внешность вполне устраивает, а её я вряд ли ещё когда-то увижу, хоть мне и очень жаль. Неужели я уже понабралась дурных привычек? Из неудобного положения меня выручает Рон.

— О! Тётя Мюриэль! — приветствует он почтенную волшебницу. — Здорово, что вы познакомились с Гермионой — она мой лучший друг. А с дядей Реджинальдом вы виделись? А то он прямо сейчас собирается от нас аппарировать. Говорит, у него вот-вот родятся внуки, и он хочет сам сделать первые колдографии.

Рон заливает очень убедительно — сказывается опыт ведения дел в компании Джорджа. Рон теперь умеет внушать доверие. И подкупающе серьёзное выражение лица, и строгая парадная мантия, и аккуратная стрижка — всё говорит о том, что такой благовоспитанный молодой человек не будет обманывать ради хохмы вздорную престарелую тётушку.

Тётка Рональда выпрямляется со всем аристократическим величием, и её глаза зажигаются праведным гневом.

— Сесилия уже рожает? А почему меня уведомляют в последний момент? — набрасывается она на Рона.

Но Рон только пожимает плечами, и разгневанная тётя, потрясая зонтиком от солнца, отправляется искать повинного в её беде Реджинальда. Рон довольно плюхается на стул рядом со мной и хватает сразу два бутерброда.

— Жестоко, — произношу я с содроганием, — несчастный дядя Реджинальд! И Сесилия.

— Вообще-то, дядя пока не прибыл — он появляется только в разгар веселья. А у Сесилии срок только через полгода, — отвечает с набитым ртом мой приятель и вдруг бросает на меня пристальный взгляд:

— У нас как? Лучше скажи сразу. Мир и дружба?

— И шоколадная лягушка, — отвечаю я совершенно искренне, и он, успокоившись, продолжает жевать.

Веселье ещё не в самом разгаре, но планомерно движется к этому. Музыка не смолкает, Гарри и Джинни танцуют посреди шатра в круге света — то голубого, то золотистого, то изумрудного. К ним потихоньку присоединяются другие пары. Те, кто ещё не готов к танцам, сбиваются в кучки, болтая между собой и попивая шампанское.

— А что ты тогда пропала? — озабоченно спрашивает Рон.

— Я не пропадала. Просто было много работы.

— Знаю, — хмыкает он. — Твой мистер Поллард нам проболтался. Не смог устоять перед прекрасными глазами Гарри. Ну, и обещанием разнести редакцию, если он не скажет, где ты. Что, Снейп тебе совсем продыху не даёт?

— Тише, Рон, — отвечаю я заговорщицки. — Это сверхсекретная информация. Тайное задание Ордена.

Рон секунду смотрит на меня с подозрением, но потом разражается смехом.

— Ладно, Миа, ответь только одно — он взаправду был на нашей стороне?

— Взаправду, — отвечаю я через силу.

«Миа» существовала только между нашим первым поцелуем и последним «будем друзьями», я пока не понимаю, значит ли что-то эта оговорка, и решаю не обращать внимания.

— Но уж теперь-то ты у нас погостишь! — Рон, словно спохватившись, поспешно меняет тему. — Гости ещё месяц не разъедутся, так что не бойся нас потеснить. Ты совсем зелёная, тебе отдохнуть сам Мерлин велел. Хоть с недельку!

С недельку. Было бы здорово. На мгновение я представляю, как это было бы здорово. Вдоволь наобщаться с друзьями, поесть пирогов миссис Уизли, забыв о диете, вспомнить школьные времена. Вспомнить хоть что-то весёлое. Но мистическое слово «неделя» тут же вызывает в моей памяти картину мгновенно застывающего лица, мгновенного содрогания и мгновенного ужаса в глазах.

Между прочим, за неделю он мог бы найти время, чтоб навестить меня! Мог бы и подождать неделю, я бы послала сову — до него-то, небось, долетают совы! Книга почти закончена, но, если ему не терпится, он в состоянии сам дописать последнюю главу — ничего страшного. Ничего страшного. Но я знаю, что так не будет. И он не приедет. У нас всё не так, а как-то... необъяснимо. Я пока не могу подобрать лучшее определение.

— Да нет, спасибо, — отвечаю я после паузы. — Мне на самом деле надо работать...

— Брось, ты можешь работать даже под вопли волшебных вредилок! — возражает Рон. — А мама создаст тебе все условия — только пиши. Тебе ж всё равно надо где-то жить! А летом в Норе просто рай!

Тут не поспоришь. В раю всё должно быть так же, как здесь. Правда, и в раю есть не всё. Там, например, нет смерти... Да что за мысли у меня сегодня?! Даже стыдно перед Гарри и Джинни! И передо всеми, кто готовил праздник.

— Тряхнем стариной? — предлагает Рон, когда мелодия в очередной раз сменяется.

Я киваю — почему бы и нет?

— Только туфли сниму, а то все ноги стёрла, — я делаю вид, что опустила голову, только чтоб расстегнуть ремешки, а не для того, чтоб смахнуть слёзы, навеянные внезапным мóроком.

Ничего, если кто заметит, скажу, что плачу от счастья. Отчасти это действительно так. Сегодня просто очень длинный и суматошный день. А встряхнуться мне точно не помешает. Так что мы с Роном выбираемся в круг и начинаем неторопливо кружиться под музыку. Без туфель я не боюсь отдавить ему ноги и могу спокойно размышлять о своём. И я размышляю, что-то сейчас поделывает мой профессор, и не пора ли к нему вернуться, и так ли важно дотанцевать с Роном? Рон ведь старый друг и всё поймёт. Но неизвестно, когда ещё мне удастся потанцевать. Северуса вряд ли заставишь!

— Слушай, я тут подумал, — излишне легкомысленно начинает Рон, — может, мы поспешили с выводами? Я не имею в виду прямо сейчас снова сходиться. Но так, на будущее. То есть, мы ведь знаем друг друга, как никто. И нам нормально вместе — сто раз проверено! Обязательно, что ли, чтобы, прямо, страсть на разрыв аорты?

Я молчу, потому что не знаю, что отвечать и насколько подробно. Сказать, что я даже не думала о том, чтоб к нему вернуться? Терпеть не могу вранья! Сказать, что у меня... что у меня? Другой мужчина, который вроде как... привязался... но у него там какие-то проблемы... и ничего не понятно... и нет, его не спросишь напрямую. И в обход не спросишь. Я, по-моему, хочу быть с ним, но не знаю, смогу ли, и если ничего не сладится, мне надо будет как-то жить дальше, и если я не утоплюсь в безымянной вонючей речке, то, видимо, прибегу к тебе, Рон. Так что посиди, подожди — не умирать же мне синим чулком!

— Можешь не отвечать, — разрешает Рон, и я только теперь замечаю, что мы больше не танцуем, а стоим на месте.

Но я понимаю, что должна что-то сказать. Хотя он не должен был спрашивать. Это нечестно. Я всё объяснила ещё зимой. А теперь вот мне вдвойне тяжело.

— У тебя кто-то есть, так? — напряжённым голосом произносит Рон, и я не могу понять — он просто спрашивает или уже догадался, как Рита Скитер?

Почему все сразу догадываются? У меня что-то написано на лице? Какой-то знак принадлежности?

— Он тебя зацепил, верно? — Рон старается говорить сдержанно, но видно, что долго не протянет.

Несколько лет назад он уже разорался бы. Но все мы взрослеем. Особенно после всего, что с нами было. Хорошо, что Рон становится только лучше. Быть мужчиной на самом деле труднее, чем кажется.

— О ком ты? — спрашиваю я тихо.

— Не знаю. О ком-то, — он пристально смотрит в моё лицо, словно и впрямь старается прочесть имя. — Обалдеть, Гермиона! Не ожидал, что у тебя может снести голову. Скажи хоть, в чём секрет?

Я пожимаю плечами. По крайней мере, взгляд со стороны помогает определиться с диагнозом. Я безнадёжна. Не буду забиваться в их нору, забьюсь в свою.

— Нет никаких секретов, Рон, — говорю я спокойно. Очень спокойно. — И тебе не надо про это думать. Ты всё делаешь хорошо, но... ничего не получится. Просто не получится. Извини, но я не передумаю. Я, наверное, буду менять жизнь. Может быть, выйду замуж. Скоро.

Рон только качает головой. С ним мы встречались два с лишним года, и про замужество речь не заходила — куда торопиться? Как раз в это время оркестр начинает играть быструю музыку, и танцующих сразу становится больше. Я по-прежнему стою на месте, а Рон отходит, и людей между нами всё больше. Каждый из них сказал бы мне, что я дура, если бы знал, в чём дело. Буквально каждый.

Рон замечательный. Не просто замечательный, он из того круга близких мне людей, которых можно пересчитать по пальцам. Этот круг редко принимает кого-то ещё. Мы столько всего пережили с Роном! Столько же, собственно, сколько и с Гарри. Но Гарри ведь не женится на мне? Он женится на той, кого любит. Война кончилась, нам не обязательно доверять только друг другу, не зная, кто враг, а кто нет. Правда же?

Если неправда, то сейчас я совершаю самую большую в жизни ошибку. Но Рон уже улыбается и, сцепив большие пальцы, показывает руками замысловатую фигуру. «Шоколадная лягушка» — читаю я по губам. Мир и дружба. Я улыбаюсь, хотя человек не знающий решил бы, что Рон пытается меня напугать. Так и было. Лягушка любила неожиданно запрыгнуть под одеяло, и я начинала визжать на весь дом. В моём новом доме визжать как-то не хочется. И шоколадную лягушку мне больше не покажут. И «Миа» больше не будет. Никогда. Значит, так тому и быть.

Я киваю, разворачиваюсь и ухожу. Всё равно больше не смогу веселиться. И сердце как-то не на месте... Лучше исчезнуть сейчас, пока кругом полно народу и всем не до меня. Я выбираюсь из шатра и углубляюсь в сад, чтоб незаметно аппарировать. Уже смеркается, до полуночи ещё уйма времени, и я несколько минут стою под настоящим, а не нарисованным деревом, пытаясь взять себя в руки. Если соберусь реветь, то лучше пореву тут, спокойно и обстоятельно. Сажусь на траву. Сижу. Нет, реветь не хочется. Наоборот, отступает волнение, вызванное недавним разговором, и приходит уверенность, что всё правильно. Как же хорошо, что решение, наконец, принято! Не стану никого обманывать, и будь что будет.

Ох, что-то будет. Что-то будет точно. Я чувствую. Солнце ещё не скрылось, но меня пробирает дрожь. Ну почему, чем дольше я думаю о Северусе, тем сильнее моя тревога? Всё, не могу больше! Я вскакиваю, поминая Мерлина, и поспешно рисую волшебной палочкой невидимый узор в воздухе. Бутерброды подпрыгивают в желудке, в глазах темнеет, а уши закладывает от резкого перемещения, но через секунду я вздыхаю с облегчением. Неповторимый запах Паучьего тупика подсказывает мне, что я дома.

Наш лучший разведчик

В том доме было очень страшно жить,

И ни камина свет патриархальный,

Ни то, что оба молоды мы были,

...Не уменьшало это чувство страха.

...И говорил ты, странно улыбаясь:

«Кого они по лестнице несут?»

А.А. Ахматова

Как только я переступаю порог дома, на мою душу снова ложится тяжесть, и сердце мгновенно холодеет, и первая мысль, которая меня посещает — очень нехорошая мысль. Я мгновенно себя одёргиваю, я не знаю, почему всё чаще думаю о плохом. Мне это, вообще-то, не свойственно. Это всё профессор с его мрачными сказками.

Профессор сидит в кресле, отложив книгу, и, вроде бы, дремлет. Зеленоватые шторы и слабеющее вечернее солнце создают в гостиной призрачный полусвет-полумрак, будто дом опускается под воду. И камин погас... Лицо хозяина кажется единственным светлым пятном. Он всегда был бледным, но сейчас выглядит бледнее, чем когда-либо. С ним что-то не так. Что-то не так, и это уже не объяснить последствиями змеиных укусов и нездоровым образом жизни.

Я подхожу и тихонько прикасаюсь к его плечу. Он вздрагивает, но глаза открывает не сразу и очень медленно, словно сбрасывает чары или наркоз. Сбрасывает, сбрасывает, и я машинально тянусь в карман за волшебной палочкой, чтоб как-то ему помочь. Но он уже приходит в себя, высвобождает руку из-под книги и рассеянно смотрит на свою ладонь, прежде чем провести ею по лицу. Этот жест чем-то странен и не похож на обычный жест — профессор словно снимает невидимую паутину. Смотрит несколько секунд на моё лицо, потом притягивает меня ближе к себе и прижимается лбом к моему солнечному сплетению. И молчит. Ничего не объясняет. Ни о чём не спрашивает. А я ощущаю этот самый разрыв аорты. Мне хочется заплакать и хочется стоять так вечно.

Я осторожно кладу руку ему на голову, приглаживаю его длинные жёсткие волосы. Вороново крыло — у висков в них вплетаются тонкие седые прядки. Что с вами, мой самый сильный, мой самый гордый? Любимый мой. Расскажи мне! Но он никогда не говорит того, что от него ждёшь. Когда он полностью приходит в себя и поднимает на меня глаза, я по-прежнему не нахожу в них ответа.

— Садись. Будем дописывать, — произносит он спокойно.

Спокойно. Я спокойно сажусь, даже не успев переодеться. Я чувствую себя здесь, как голая, в своем, вернее Лунином, платье цвета солнца и яблок. Но всё, что нужно для работы, уже лежит передо мной на столике. Остаётся только взять перо. Но я смотрю на профессора, и он мне нравится всё меньше. То есть, он мне нравится всё больше, но лучше ему сейчас не работать. А отправиться в постель. Или сразу в больницу святого Мунго.

— А нельзя отложить до завтра? Хочешь, я тебя уложу? — спрашиваю я с тревогой, но он отрицательно качает головой.

— Решила нарушить ещё одно обещание? — голос звучит лишь немного глуше обычного. — Пиши пока. Если понадобится, я прилягу на диван.

И буду диктовать во что бы то ни стало. Это действительно так для него важно? Я не уверена, что правильно сделаю, если его послушаюсь, но попробуй-ка не послушаться! Не силой же его тащить! Рискнуть-то можно, но я помню, как он колдовал с растерзанным горлом, и это не оставляет мне шанса на победу. Сердце опять сжимается, и я нахожу глазами следы этих старых шрамов. Вдруг дело всё-таки в них? Проклятая змея была крестражем Волдеморта, и кто знает, какое колдовство в ней таилось? Но внешне ухудшений незаметно. И я не знаю, что ещё возразить. Я неохотно берусь за перо... и возвращаю его в чернильницу. Нет, это просто бред какой-то! Так же нельзя!

— Так нельзя! — говорю я в отчаянье. — Может, ты расскажешь мне кое-что другое?

Профессор поднимает брови, изображая недоумение. Он быстро возвращается к обычной манере поведения, а, значит, я опять ничего не добьюсь.

— Всё другое уже рассказано, — сообщает он мне.

Мерлин, дай мне силы!

— Да?! Тогда что с тобой происходит? Почему ты только и делаешь, что диктуешь воспоминания? Никуда не выходишь, никого не зовёшь к себе, ничего не хочешь? И почему я должна держаться в пределах этого замкнутого круга?

Он опять впивается руками в подлокотники кресла так, что дерево вот-вот разлетится в щепки. И произносит абсолютно ледяным голосом:

— Ты мне ничего не должна. Надоело писать — не пиши. Делай, что хочешь.

«Что хочешь» звучит, как «проваливай на все четыре стороны». Это очень обидно. Я даже не могу передать, как обидно. Я ведь совсем не это имела в виду, и, главное, он прекрасно меня понял. Просто бесится оттого, что я отказываюсь подчиниться.

— Неужели?! — я снова вспыхиваю до слёз. — Тогда последний вопрос — почему ты едва не падаешь в обморок, если я говорю, что отлучусь на несколько часов?

— Вероятно, потому что я проклят, — зловеще усмехается он. — Я не могу без тебя жить. Я умру без тебя от тоски и отчаянья.

Злопамятный, невыносимый человек! Просто не могу поверить, что он опять взялся за старое! У него в лице ни кровинки, даже губы почти белые, а он, не жалея себя, продолжает меня высмеивать.

— Хорошо, — сдаюсь я. — Лучше диктуйте, сэр — хоть какой-то толк будет!

— Я уже диктую, — отвечает он, не моргнув глазом.

Терпение. Ему ведь, и правда, плохо. Я не буду сейчас с ним ругаться.

— Что — мне так и записывать? — уточняю я.

В конце концов, вымарать пару абзацев — дело не долгое. Он пожимает плечами — мол, повторять не будет.

— Как скажете, — я со вздохом начинаю писать. — Кто вас проклял?

— Страшный злой колдун — кто же ещё?

Что тут скажешь? Отличное начало последней главы!

— Какой ещё... — я осекаюсь, не закончив фразу. У меня начинает дрожать рука, и на пергамент сыплются мелкие кляксы.

— Ещё? — удивляется мой профессор. — Вам мало одного? Я жалею, что не пошёл с вами на праздник, мисс Грейнджер. Всего день — и такое очищение сознания! Ну загляните в предыдущий абзац — про кого мы говорим вот уже несколько недель?

Я механически следую его подсказке и скольжу глазами вверх по строчкам. Я уже поняла, о ком речь, я лишь пытаюсь найти, с какого места сказка перешла в быль. Профессор совсем меня заморочил своими страшными сказками. Если он надеялся таким способом сгладить производимый эффект, то это не вполне удалось. Я всё равно впадаю в шок и обнаруживаю, что разучилась читать. У меня отнимается язык, у меня дрожат губы, я ничего не вижу из-за слёз. Что ж это такое?! Про что он говорит?

Северус подходит — быстро и бесшумно — садится возле меня на корточки и берёт мои руки в свои.

— Чш-ш-ш, маленькая, — говорит он негромко. — Это не страшно.

Не страшно, да? А почему тогда я так боюсь? Я знаю, что его невозмутимости нельзя верить, но он не отводит взгляда от моего лица, пока мои руки не перестают дрожать. Его движения кажутся уверенными, и голос звучит твёрже, и я думаю — вдруг и в самом деле всё не так плохо? Проклятие Волдеморта, с которым Северус Снейп не в силах справиться... Что может быть хуже? Что это вообще за проклятие?!

Он поднимается и отходит к окну, чтобы задёрнуть шторы. Я догадываюсь, что это просто привычка к жизни в неблагополучном районе, где могут и камень бросить в стекло... Правда, теперь тут некому кидать камни, и Северусу не так легко навредить. Практически невозможно. Но привычка есть привычка. Так же, как привычка держать рамы закрытыми из-за мерзкого запаха с реки. Но сегодня мне во всём видятся зловещие приметы.

— Так это из-за Волдеморта ты не выходишь отсюда? — спрашиваю я осторожно.

Я не знаю, для чего нужно такое проклятие, но мало ли, что взбредёт в голову сумасшедшему, возомнившему, что он Лорд? Запереть человека в самом ненавистном для него месте — почему бы и нет? Но Северус смотрит на меня удивлённо и озабоченно.

— Я могу выйти в любой момент, Гермиона. Я ем, пью и сплю. Что ты напридумывала? Говорю тебе — всё не так страшно.

— Да я уже не знаю, что думать! — вырывается у меня.

Мысленно я продолжаю отматывать назад весь написанный здесь свиток, и не понимаю, не понимаю, не понимаю, и не могу найти ответ.

— Когда он успел тебя заколдовать? И как? — выдыхаю я, отчаявшись догадаться. — И почему я только сейчас это узнаю?

Профессор опирается спиной на ближайший книжный шкаф и произносит с усмешкой:

— Намекаешь на то, что такие вещи положено сообщать до предложения руки и сердца? Прости — я не ожидал, что ты так скоро сделаешь мне предложение. И прости — но ты прекрасно знаешь, о каком проклятии идёт речь. И знаешь, когда оно было наложено.

После первой части его речи, я уже плохо воспринимаю вторую, и уж тем более не могу ничего сообразить. Теперь уже молчу я, и тревога Северуса перестаёт быть наносной.

— Да что с тобой сегодня? — спрашивает он, хмурясь. — Ты забыла, что я ношу Тёмную Метку? Ты сама требовала, чтоб я её тебе показал!

А он отказался. Я моргаю глазами. Нет, я не... Я, конечно же, не забыла. Я просто перестала вспоминать об этом, я не могу считать его Пожирателем Смерти. В любом случае, всё это давно в прошлом. Или... не в прошлом?

— Я знаю, что такое Метка, — отвечаю я тихо. — Но я, наверное, чего-то не понимаю. Ведь Волдеморт мёртв, а мёртвому ни к чему знак верности.

— Не знак, а клятва, — механически поправляет профессор. Он и на уроках всегда требовал предельной точности. Мелочи бывают очень важны.

— Хорошо — клятва, — соглашаюсь я, всё так же не улавливая сути. — Я знаю, что у этой... магии было несколько назначений. Но Волдеморт больше не может управлять ею!

— В том-то и дело, — тихо поясняет Северус. — И поэтому Метка исполняет последнее назначение. Прежде Волдеморт предпочитал решать такие вопросы лично. Безусловно, теперь его магия не так несокрушима, как до победы. Но всё ещё действует.

Я вздрагиваю и непроизвольно берусь руками за горло — я не могу ничего ответить, потому что не могу говорить, словно на моей шее стягивается в кольцо невидимая змея.

— Но... — выдыхаю я, наконец, глядя на него совершенно безумными глазами. — Но... если бы... Если б это могло... причинить тебе серьёзный вред, разве... Разве оно уже не сделало бы этого?

— В своё время, но не сразу, — произносит он отстранённо. — Тёмный Лорд никогда не признавал примитивного подхода.

Опять Северус называет эту тварь Лордом, и опять в нём просыпается это непробиваемое безразличие. И я понимаю, что он снова там, по другую сторону тени. В нём будто включается что-то, иначе не скажешь. Или выключается — я прямо чувствую, как он ныряет в себя на какую-то бездонную глубину, и выражение глаз неуловимо меняется, и становится гораздо труднее понимать, что он ощущает на самом деле. Не проведи я с ним столько времени, не узнай о нём так много, не... полюби его, я смогла бы понять не больше, чем, если бы он вновь надел маску. Я не хочу видеть его в маске, но понимаю, что он ничего не может с этим поделать. Как иначе не помешаться от череды кошмаров?

— Раз дело в Метке, значит Волдеморт тянет за собой не только тебя, — я отчаянно цепляюсь за любую надежду. — И если б спасения не было, кто-нибудь уже поплатился бы! Вряд ли мистер Малфой стал бы беспокоиться о добром имени, будь у него такие проблемы. А уж он-то был первейшим из Пожирателей!

Северус только пожимает плечами — он вот, к примеру, побеспокоился о добром имени, так что это ничего не доказывает. Я понимаю, что спорить с ним бесполезно, но мне не нравится его равнодушие. Должен быть выход! Наверняка он есть! Иначе по всей Британии уже трубили бы о загадочном возмездии для Пожирателей Смерти. Ужасней всего, что Северус опять очутился с ними в одной связке.

Но оказывается, всё ещё ужасней.

— Люциус действительно был одним из приближённых Лорда, — профессор даже не пытается спорить со мной. — Он принял Метку одним из первых и не попал в тюрьму ещё двадцать лет назад лишь потому, что сослался на Империо. Так делали многие.

Но не Северус. Я начинаю понимать, про что он, и у меня холодеет кровь. Я словно чувствую, как она замедляет ток и ползёт по венам медленней, медленней... Сейчас совсем остановится. Вместе с сердцем. Потому что нет никакой надежды. И никто не подскажет нам, где искать избавление.

— В этот раз Люциус снова избежал заключения, — напоминает Северус. — Решающую роль сыграло то, что он уже сидел в Азкабане в то время, как Волдеморт стремительно продвигался к власти. Но Люциус никогда не предавал Лорда. Таких людей вообще было немного.

Больше он ничего не прибавляет, остальное я понимаю сама — из тех, кто нарушил эту жуткую клятву верности, никто больше не пережил Волдеморта. Голос у меня совсем пропал, но хотя бы не слышно, как он дрожит.

— И это... наказание, в чём оно заключается? — произношу я сдавленным шепотом. — Что ты чувствуешь?

Скорее всего, то, что я успела увидеть, было лишь окончанием приступа. Или оно приходит не приступами? Или оно с ним постоянно?

— Какая разница?

Северус сейчас на такой глубине, что мне становится ясно — применяй хоть Круцио, он не скажет. Страх смерти не способен его заставить. Он не рассказывал в подробностях, как образовались такие глубины, но я понимаю, что как-то так и образовались. Мне больно от одной мысли об этом. Мне теперь постоянно за него больно.

— И ты ещё врёшь мне, что нет ничего страшного! — говорю я горько.

Он не отвечает — опять это необъяснимое молчание! Он смотрит в прогал между шторами, как гаснет день за соседними домами, а я пытаюсь представить, каково это — считать каждый день последним?

— Я не сказал тебе ни слова лжи, Гермиона, — отвечает он через такой промежуток времени, что это уже трудно назвать ответом. — Да, я считаю, что теперь в Метке нет ничего страшного. И даже если я ошибаюсь, всё это уже не важно.

— Для меня важно! — восклицаю я в отчаяньи.

Меня начинает трясти, и я обхватываю себя руками за плечи, хотя в комнате совсем не холодно.

— Прости, маленькая, — отвечает он, оставляя свой пост у окна. — Поэтому я и не сказал тебе сразу.

День погас, теперь в гостиной почти темно, и Северус взмахом палочки зажигает свечи. Задумывается на секунду, вглядываясь в крохотные язычки живого огня и постукивая себя палочкой по ладони. Этот жест я тоже помню со школы — он пытается попонятнее сформулировать что-то слишком сложное.

— Я бы тебе и дальше не говорил. Если б ситуация так и осталась безнадёжной, — произносит он, наконец. — Но раз уж я до сих пор жив, то могу с тобой поделиться. Всё равно ты душу из меня вынешь!

Он, наверное, улыбается, но это слышится только в голосе. И пусть он меня простит, я пока не слишком верю такому мрачному оптимизму.

— Я не Волдеморт, чтобы вынимать душу, — заявляю я сердито. — И что значит — мне незачем знать? В какой момент ты собирался мне сообщить, интересно? Если б не изобрёл, наконец, какое-то средство.

— Я ничего не изобрёл.

Он точно вошёл в роль и ведёт себя, как на допросе. Только запутывает меня, так что я вообще уже ничего не понимаю. И в который раз скатываюсь от надежды к отчаянью.

— Про что же ты сейчас говорил?! И почему тогда ты не в больнице Святого Мунго?!

Он, усмехнувшись, опирается на спинку кресла и опять смотрит на меня этими своими загадочными глазами. У него очень красивые глаза. Очень. И черти опять заводят в них пляску. Ему весело! Надо же подумать! Зная его странный юмор, я пугаюсь ещё сильнее. С него станется шутить и во время чумы. В конце концов, после победы прошло больше двух лет, он наверняка давно понял, что происходит, и, насколько это возможно, привык. Этот вечер ещё не худший — хоть есть с кем поговорить! Глупая зареванная гриффиндорка, к тому же влюблённая в него по уши, слушает, разинув рот, и всецело сопереживает. Умирать так с музыкой, да, Северус? Скажи мне, умираешь ты или нет?! Я имею право знать, я должна знать, сколько мне осталось самой.

— В больнице святого Мунго уже вылечили мне всё, что могли, — разъясняет он, не торопясь. — И неужели ты считаешь, что за всё это время я не пытался снять проклятие? По-твоему, я не хочу жить?

Значит, это всё же вопрос жизни и смерти. Я так и знала! Такое ощущение, что я давно это знаю.

— Тогда почему ты оставил попытки?! — я, не выдержав, вскакиваю на ноги. — Зачем ты тратишь время на писанину? Ты мог бы придумать что-то ещё, ты ведь разбираешься в магии, как никто другой! Ты лучший, ты же сам это знаешь! Ты никогда не поддавался Волдеморту, и теперь не поддашься!

Он слушает меня с явным удовольствием и даже немного высовывается из своих глубин, но надежды мои разбивает с прежней безжалостностью.

— Я... искусный волшебник, — произносит он вполголоса, и меня передёргивает, потому что я помню, кто высказал о нём такое авторитетное мнение. За секунду до того, как подвергнуть прошлой мучительной смерти.

Северус едва заметно кивает, подтверждая, что мы вспомнили об одном человеке. О том, кто никогда, собственно, и не был человеком.

— Но с Волдемортом тягаться сложно, — прибавляет профессор с намёком на скромность, которую в нём вряд ли кто видел. — Для этого надо зайти так же далеко, как он, в тёмных искусствах. А это не лучше смерти. Конечно, существуют обходные пути. На всякую силу найдётся другая. Есть и такие силы, которые недоступны Волдеморту. Но мне они неподвластны.

Не человек, а ходячий ребус.

— Неподвластны, но хотя бы доступны? — переспрашиваю я, всеми силами пытаясь уловить смысл.

Кажется, у меня получается. Он выглядит обрадованным и вместе с тем он словно боится чего-то. Он, конечно, не выдаёт себя ни жестом, ни голосом, но я так жадно всматриваюсь в его лицо, я так отчаянно стараюсь понять то, что он не может высказать по-нормальному, что... Я, вроде бы, понимаю. О, Мерлин, я понимаю... И мне тоже становится дико страшно. Словно я вижу его жизнь подвешенной на тончайшую, совершенно невидимую и неуловимую нить.

Я — чудовище. Я — легкомысленная эгоистичная идиотка. Но почему он не сказал вчера, почему?! Это ведь так опасно... Я едва не падаю в обморок при мысли о том, что могла просто отправить ему сову и остаться в Норе. А ведь проклятие до сих пор не снято. Он хоть понимает, как рисковал? Конечно, он понимает и понимает, что иначе было нельзя. Это до меня всё доходит, как до морщерогого кизляка.

Зато теперь я сразу же вспоминаю, чтó Полумна говорила мне сегодня о самой могущественной магии. Её даже Рон почувствовал во мне, хотя к нему это не имело отношения. А ведь профессор Дамблдор сто раз напоминал нам об этом! И Гарри сто раз повторял, почему он неуязвим для Волдеморта. Я вспоминаю весь сегодняшний день, вспоминаю Гарри и Джинни и понимаю, что не ошиблась. В свадебном шатре только такое порождение мрака, как Волдеморт, не ощутило бы настоящего волшебства. Это особое волшебство и победило в конечном итоге Тёмного Лорда. Оно защищало всех нас — всех, кто с ним боролся.

Только не Северуса. У него этой защиты не было. Никогда. И мне становится, как никогда, жутко. Он, способный оградиться со всех сторон всеми существующими магическими и ментальными заслонами, не имел настоящего щита. Мне хочется сейчас же его укрыть, но... каким образом? Не одеяло же на него набросить? А я... я и так здесь.

— Главное, что ты рядом, — немедленно говорит Северус. На моём лице, наверное, сменяется такая гамма чувств, что он всерьёз опасается быть спелёнатым в одеяло. — Уже этого достаточно, чтобы жить.

Нет, некоторые вещи всё-таки выше моего понимания.

— Тогда почему... — я просто не нахожу слов для такого самоубийства. — Почему надо было запираться в пустом доме в брошенном квартале за разрушенной фабрикой? В городе, где никто не знает, кто ты на самом деле?! Северус, ты же мог... мог найти кого-нибудь... ещё раньше... Ты мог попытаться! Ты пытался?!

Он опять качает головой. Нет, вот кто способен это понять?! Ну ладно, я способна, но пусть он хоть объяснит, в чём моя уникальность. А то ведь опять сделаю что-то не то!

— Маленькая, всё не так просто, — произносит он почти нежно. — Пока ты не появилась, я лишь смутно догадывался, что любовь могла бы помочь. Но скажем так, в предыдущие годы мне не слишком везло в любви. А проклятие Волдеморта не добавляет привлекательности. И даже при идеальном раскладе, — его взгляд заставляет меня потупиться, — само моё желание влюбиться погубило бы замысел на корню.

Я всё ещё не могу поднять на него глаза. Я словно опять вижу, как он стоит в дверях своего кабинета, держась за Метку, и напряжённо спрашивает «что вы обо мне думаете?». Неужели он ещё тогда почувствовал, что проклятие начало отступать? Точно, почувствовал, потому и явился в маске. Неподражаемо.

И я опять срываюсь от надежды к отчаянью. До чего же обидно, боже мой! До чего всё это несправедливо! Ну как же так?! Так вот почему проклятие никак не уходит! И что же теперь делать? Как его снять? Может, Северус наложит на меня Обливейт, и мы начнём всё снова? Я бы влюбилась в него ещё раз. Ох, нет, тогда и на него придётся накладывать Обливейт...

Чтоб ему провалиться там, в аду, этому Волдеморту! Куда-нибудь в самый адский ад. Я не злая и не мстительная, но я бы его сейчас собственными руками убила. Возможно, зубами. Только бы дотянуться. Но до Волдеморта теперь не дотянешься, и потому его магия необратима, и положение безвыходно. И я начинаю плакать.

— Так нечестно! — выдаю я что-то безнадёжно гриффиндорское, не имеющее ни малейшего отношения к Тёмному Лорду. — Ты ведь всё сделал правильно! И эта книга, и дом... Ну пусть ты сначала просто хотел жить, ну и что? Мало ли, почему люди сближаются! Но теперь-то всё по-настоящему, я же чувствую! Ты ведь сам сказал, что тебе уже не важно, чем всё кончится — ты ведь сам это сказал, помнишь?

Я вроде как пытаюсь его подбодрить, но он смотрит на меня с таким изумлением, что на миг даже приподнимает маску. Делает шаг ко мне и останавливается. Хочет что-то сказать и осекается. Я тоже осекаюсь и тоже смотрю на него с недоумением. Вроде, я ничего не перепутала. И нового ничего не сказала.

— Может, ты считаешь, что дело во мне? — спрашиваю я с замирающим сердцем. — Что я теперь обижусь... или испугаюсь? Что я передумаю?

Я тоже делаю шаг к нему, но он молчит, и я останавливаюсь перед этим молчанием, как перед незримой чертой.

— Но я, правда, всё понимаю! — заверяю я уже менее убеждённо. — Я не могу без тебя. Я не хочу без тебя. Я не знаю, как сказать, чтобы ты поверил — я действительно считаю, что ты замечательно всё придумал...

Невероятно — он начинает смеяться. Вот именно теперь. Впервые за десять лет нашего знакомства. Я так теряюсь, что почти пугаюсь, и поэтому в первый момент не могу сообразить, что с этим делать. А он смеётся. Сначала опирается на спинку кресла, но потом не выдерживает — так ему весело — и садится прямо на пол. Запрокидывает голову и смеётся. Роняет лицо в ладони и смеётся.

— Северус... — говорю я с тревогой и опускаюсь на колени возле него.

Ещё когда ведь сказала ему, чтобы шёл в постель! Но, конечно, обсудить всё в подробностях надо было именно сейчас. Мы ещё и мемуары сядем дописывать!

Он замирает и, кажется, перестаёт дышать. А потом смотрит на меня с таким непонятным выражением, что на миг я и впрямь исполняюсь бредовой уверенностью, что он сейчас предложит: «А теперь сядем и всё запишем».

— Я ничего не придумывал, Гермиона, — произносит он со странной усмешкой. — Я уже сказал, что не обманывал тебя. Я понятия не имел, кого ко мне пришлёт ваш мистер Поллард. Я не надеялся пробудить в тебе чувства и ещё менее надеялся пробудить их в себе. Мне это казалось невозможным. Тем более, что последний раз я видел тебя на шестом курсе Хогвартса.

На самом деле была ещё одна встреча, которую и встречей не назовёшь, но он прав — про это лучше не вспоминать. Я прикусываю губу до крови и в сотый раз удивляюсь, что ж я за дура такая? А ведь всегда считала себя умной!

— Ты была для меня лишь одной из студенток, чуть более смышлёной и настырной, чем прочие, — сообщает мой добрый профессор — уж правда, так правда. — Но в основном я воспринимал тебя, как интеллектуальное приложение к Поттеру.

Я боюсь, что он сейчас опять даст мне тот ключ. И кто меня вечно тянет за язык?! Зачем я сказала, что он нарочно подстроил ловушку? И кем я себя возомнила на самом деле, чтоб он именно меня выбрал? Но он же выбрал, в конце-то концов! И я вовсе не желала оскорбить его, я дура, но я хотела, как лучше. Остаётся длинный вопрос — если все хотели, как лучше, почему нам так паршиво, почему мы сидим на полу и не смотрим друг на друга, и почему проклятие не снялось? Что ему ещё надо, этому проклятию? Вконец нас рассорить?

Я опускаю голову на плечо Северуса, ну и пусть он на меня не смотрит. Спрашиваю тихим голосом:

— И когда же всё поменялось?

Я понимаю, что это глупый вопрос, но наши мудрые разговоры слишком безрадостны.

— Постепенно, — отвечает он очень устало. — По мере того, как всё прочее теряло значение.

Понимаю. В его ситуации становится вообще ни до чего. И это странное возвращение в ненавистный дом детства, как способ забиться куда-нибудь подальше. И книга воспоминаний, которую он так торопился дописать — это способ виток за витком, глава за главой отпустить прошлое. Отдохнуть от многолетней лжи. Смириться, проститься и уйти. Я чувствую, что мне ещё привыкать и привыкать к нему. Он слишком непростой. Его всё время надо как бы переводить на общий язык.

— Исповедь, — я всё-таки подбираю слово. — Ты потому лишь этим и занимался?

Он усмехается моим возвышенным фантазиям:

— Скорее потому, что надо было как-то убить время. Но если тебе очень хочется, то из чувства долга. А с какой стати Поттер должен знать больше всех? — мой профессор наконец-то оборачивается ко мне, но смотрит с насмешкой. — Как он там, кстати? Счастлив, я надеюсь?

— Вполне, — признаю я.

— Стало быть, и с этим покончено.

Покончено — какое мрачное слово!

— Вот и отлично. А теперь давай сожжём этот свиток и всё забудем, — восклицаю я в первом порыве.

Северус секунду смотрит на меня удивлённо, а потом со вздохом целует в лоб.

— Ну зачем же жечь? — говорит он увещевающе. — Вставим туда твои главы, допишем новые... Или ты хочешь уйти с работы под аккомпанемент хорошего скандала?

О работе он тревожится!

— Что вы, профессор! Я всем расскажу, как вы тут со мной обращались, и мне ещё посочувствуют! — отвечаю я, состроив гримасу. — Лучше определитесь, чем вы сами теперь займётесь. Раз с мемуарами... покончено. Вернётесь в Хогвартс?

Я пытаюсь понять, насколько он на самом деле верит тому, что говорит. Я не умею раскалывать профессиональных шпионов, но по мне, так нисколько не верит. Слишком уж безразлично звучит его «Возможно. Подумаю».

Я замолкаю, уткнувшись в его плечо. Я представляю, до чего страшно умирать здесь в одиночестве. И как хочется, чтобы рядом была хоть одна живая душа. Хоть кто-нибудь. Я так мечтаю ему помочь, но я совершенно не представляю, как.

— Но теперь ведь тебе есть, что терять? — уточняю я тихо. — Раз ты говоришь, что со мной чувствуешь себя лучше. Скажи, что ещё можно сделать? Северус?

Он целует мои волосы, и от этого мне почему-то опять хочется плакать.

— Не знаю, маленькая. Знал бы, сказал бы.

Ну да, он ведь больше не лжёт. Мне, по крайней мере. Только недоговаривает или вообще молчит.

— В любом случае, теперь у нас больше времени. Мы непременно что-нибудь придумаем — вот увидишь! — я старательно изображаю энтузиазм и уверенность. — Ну... ты придумаешь. В конце концов, Метка — это всего лишь магия!

Он морщится, но хотя бы не делает непроницаемое лицо, отдавая дань моим стараниям.

— Всего лишь магия — это галеоны, через которые вы сообщались в Отряде Дамблдора.

Ой! А я была уверена, что это такая тайна! Хотя, если все знали даже про Тёмные Метки...

— Метка отличается от них, как только может отличаться одно от другого, — поясняет профессор, продолжая перебирать мои волосы. — Это магия совершенно иного уровня. И это не моя магия — я очень мало знаю о ней и не могу её прочитать. Можешь попробовать ты, если хочешь. Только не сегодня.

Не сегодня. И кто это говорит? То есть, ему не срочно? Или он настолько мне не верит? Дал бы хоть из вежливости попытаться!

— Сегодня я не умру. И завтра тоже, — произносит он, глядя в мои зарёванные глаза.

Да, он ведь умеет читать мысли! Но это должно как-то ощущаться, верно?

— У тебя всё на лице написано, — усмехается он, опять правильно угадав вопрос. — Гермиона, я не хочу больше говорить о проклятии. Это не слишком весёлая тема.

Да, а ему главное — повеселиться! Подозреваю, что следующим движением он не музыку включит, а велит мне браться за перо и пергамент или опять спрячется к себе, чтоб страдать в гордом одиночестве. Поэтому я поскорее пересаживаюсь к нему на колени — чтоб не сбежал. И целую его — чтоб не начал распоряжаться. Не будем про проклятие, значит — не будем. Всё равно его не переубедишь. Всё равно я его переспорю.

Пока я только в силу неопытности не знаю, долго ли его целовать, чтоб он забыл про свои мемуары и вообще... побольше всего забыл. Он сам подводит черту, отстраняясь через какое-то время. Но выглядит чуть более живым. И глаза заблестели, и на лице появилось какое-то выражение. «Не вздумайте ко мне прикасаться...». А вдруг надо, напротив, прикасаться почаще? Он качает головой. Он ещё ни разу со мной не согласился! Теперь-то что не так?

— Я не считаю, что дело в этом, Гермиона, — говорит он вполголоса.

— Вы сами велели забыть о проклятии, сэр, и найти занятие повеселее, — возражаю я.

Надеюсь, он не решит, что я слишком ветреная. Или пусть решит. Пусть думает, что угодно, только не то, что мне безумно его жалко, и безумно за него страшно, и вдруг он всё-таки солгал, когда давал обещание про сегодня и завтра?.. Что — у меня опять всё написано на лице?

— Дурочка, — произносит он ещё тише, но хотя бы не спихивает меня с колен.

А зачем, в самом деле? Раз он до сих пор жив, значит, между нами действительно... действительно...

— Иди ко мне, маленькая, — его голос падает до шёпота, и, похоже, я начинаю понимать, что такое легилименция, потому что не могу не смотреть ему в глаза.

Он всё же решается и начинает всплывать к поверхности со своих неизмеримых глубин. И я внезапно пугаюсь, словно мне надо будет его поймать и удержать. Оторвать от его проклятого Лорда. Вытащить на свой берег. Нет, он прав, близость тут ни при чём, тут что-то другое. Хотя и близость тоже... имеет значение... Потому что, если он будет всё время держать меня на расстоянии и нырять в глубину, то как я смогу его... подхватить?

Он подхватывает меня и придвигает ближе и я, путаясь в длинной юбке, немного меняю положение у него на коленях, чтоб удобнее было его целовать. И чтоб меня удобнее было целовать. Больше никто из нас не помышляет о том, чтоб остановиться, я только предупреждаю, понимая, что навалилась на него всем весом:

— Послушай, если тебе плохо...

— Мне хорошо. Всё лучше и лучше, — усмехается он, отыскивая замок платья у меня на спине. — Я, вроде бы, просил тебя не думать об этом.

— Как можно... перестать думать? — возражаю я, обхватывая его ногами.

— Просто перестань.

Наверное, это какое-то упражнение по окклюменции... Сокращённый курс. Но он своего добивается — на какое-то время я теряю ход мысли и вообще мысль. Это непохоже на то, как мы целовались с Роном, как... как только может отличаться одно от другого. Я не хочу сказать, что прежде мне было плохо или неприятно, но прикасаясь к Северусу, я ощущаю под пальцами целый мир, от которого кто-то вручил мне ключ. Он сам или некая высшая сила. Или этот ключ всегда хранился где-то во мне... Я уже и сама не знаю, я теряюсь в этих откровениях. И почти не замечаю, как он расстегивает на мне платье — только лёгкую прохладу оттого, что бретельки скатились с плеч, и я теперь открыта до пояса. Наплевать. То есть, не наплевать, конечно. Я знаю, что краснею. Потому что свечи горят чересчур ярко. И его глаза тоже. Останься у меня Хроноворот, я бы откручивала и откручивала назад этот момент. Кажется, что я не видела никого прекрасней Северуса Снейпа. Надеюсь, что и я его не разочаровываю. О Мерлин, что мы делаем? Что я делаю?

Я медленно поднимаю руки и вынимаю шпильки из волос, недальновидно бросая их на пол, точнее, на свою же смятую юбку, которая немного накрывает нас и ещё половину ковра в крохотной гостиной. Я стараюсь ни на секунду не отрывать взгляд от лица Северуса, и он тоже смотрит на меня, не отводя глаз. В моём представлении всё это длится безумно долго, хотя долго мы, наверное, не выдержали бы. Наконец последняя шпилька падает, и я с облегчением распускаю волосы, и он припадает губами к моему плечу. Прижимает меня к себе, осыпает поцелуями, целует и целует, словно не хочет пропустить ни единого участка кожи.

А всё-таки он солгал, всё-таки ему лучше — мелькает на дне сознания последняя здравая мысль, прежде чем я со стоном хватаюсь за его плечи. Губы совсем пересохли, но мы целуемся снова, и снова, и снова... Мне трудно разобраться с его одеждой, но он мне помогает. С моей стороны препятствий меньше — он просто разрывает кружево, и я продолжаю ощущать его прикосновения. В этот раз его руки тёплые — и это тоже именно то, что надо. Наконец, наши чувства сливаются, и я могу не гадать, что он ощущает на самом деле. Ещё немного, и видимое измерение объединится с тем, невидимым, где всё состоит из лабиринтов и пропастей. Если и там я смогу до него дотронуться. До него, а не одной из тысячи масок.

— Я люблю тебя... люблю тебя, — всхлипываю я прежде, чем опуститься на него. Потом я уже ничего не могу сказать. Или не помню, что говорю. Я перестаю ощущать себя кем-то отдельным, мне кажется, что я ныряю за ним на бездонную глубину и где-то там мы всё же встречаемся, и нас с неимоверной силой выбрасывает обратно к поверхности. Здесь, уже в этом мире, он откидывает голову на сиденье кресла с бесконечным стоном. Здесь я захожусь криком, выпрямляясь, выгибаясь в его руках в мучительном стремлении глотнуть воздуха, вырваться из глубин или никогда не выныривать, задержаться навечно между высью и бездной.

Я падаю ему на грудь и едва могу отдышаться, словно и впрямь побывала на дне. Мне чудится, что нас ещё качает волнами, и его волосы намокли от воды, а не от пота. Мне стоит большого труда стряхнуть это наваждение. Но Северус опять ускользает сам — упрямец, ничего ему не надо! Хорошего понемножку — получила удовольствие, и хватит его спасать. Он снова бледнеет на глазах и, похоже, задерживает дыхание уже от боли. Я рывком возвращаюсь в себя — дура восторженная! — и скатываюсь с его руки, бормоча «прости-прости-прости...».

Он ни о чём таком не предупреждал и никогда не подавал вида, но я должна была сама вспомнить про боль в Метке! А я почему-то решила, что раз приступ миновал... Прежде ведь она болела только в определённые моменты! Прежде... Но такого я ещё никогда не видела. Я всхлипываю и зажимаю руками рот.

Северус равнодушно смотрит на залитую кровью ладонь, вытирает её о ковёр и оглядывается в поисках волшебной палочки. Пока я реву, он забирает палочку с кресла здоровой рукой и удаляет кровь с ковра, а заодно с моего платья. Его рукав тоже насквозь в крови, просто на чёрном не видно.

— Я же предупреждал — не обращай на неё внимания, — напоминает он мне. — Знает, что ей недолго осталось, вот и злится.

Конечно, он нисколько меня не обманывает. Он думает именно то, что говорит. И отсюда это знакомое спокойствие. Пока он окончательно не закопался в ил, я поспешно вытираю глаза и говорю ему:

— Пойдём наверх. Надо перевязать.

— Можно и перевязать, — безразлично соглашается он.

А можно спеть песенку. А можно обняться и поплакать. Или вот... Что мы тут делали на ковре перед камином? Я не могу припомнить, кто и в какой момент зажёг камин, но, будь моя воля, я бы так и сидела с ним до утра, обнявшись, и глядя в огонь, и ничего больше. Ничего не надо — только бы жил. Но я, конечно, поднимаюсь на ноги и придаю себе более приличный и деловой вид, насколько это возможно. И он тоже поднимается, и по нему вообще не скажешь, что он делал минуту назад — общался с Волдемортом или бросал в Гарри банку с тараканами. Надеюсь, он хотя бы не потребует снова сосредоточиться на работе. На последней главе. С него станется.

Он ничего не требует. Он стоит, тяжело опираясь здоровой рукой на кресло, и смотрит в пламя камина. Смотрит и усмехается. И пламя то отражается, то меркнет в его глазах.

Принц

И — гроба нет! Разлуки — нет!

Стол расколдован, дом разбужен.

Как смерть — на свадебный обед,

Я — жизнь, пришедшая на ужин.

М.И. Цветаева

Пока мой профессор опять не вспомнил про долг, или что там у него, я всё-таки заставляю его подняться в кабинет и показать мне руку. Он показывает. Совершенно бесстрастно. Я едва не лишаюсь чувств, но он опять успокаивает меня и объясняет, что так не всегда, и вообще, прежде было хуже. То ли врёт опять, что любовь на него так благотворно действует, то ли мне повезло, что я не видела этого раньше. Потому что Метка выглядит так, будто её только что впечатали раскалённым тавром. Поверх старых ожогов от того же клейма.

Я дрожащими руками ищу на его полках какие-то настои и мази и вспоминаю всё то время, которое мы провели тут вместе. А особенно его манеру запираться на один, а то и несколько дней по какой-нибудь надуманной причине. Он же не собирается и сегодня меня прогнать?

Он не прогоняет. Или не надеется, что прогонит. Или действительно считает, что это ещё ничего страшного. Он даже позволяет мне нанести на кровоточащую и воспалённую рану какой-то загадочный состав, который должен сохнуть, а потом впитываться, а потом можно будет перевязать. Если успеем. О Мерлин, Мерлин, Мерлин. О Северус, Северус, Северус. Я всё же уговариваю его раздеться и лечь. Ну что это такое — просто сидеть и ждать, поможет или нет? И рукав заставляю разрезать, чтоб не мучить больную руку.

— Ну, режь, — усмехается он. Хорошо, что хоть своими усилиями я его забавляю — он редко радуется.

Только ближе к полуночи мы перебираемся в его спальню — она определённо ближе, чем моя, и там не летают призраки. Северус, по крайней мере, утверждает, что не видел ни одного. Ладно, раз тут нет чужих, я раздеваю его догола, и сама раздеваюсь догола, ставлю у кровати свечу, чтоб удобней было за ним смотреть, и забираюсь к нему под плед. Он такой худой, как будто держится на одной магии. И очень горячий. С ним опять начинает что-то твориться, я это чувствую. Он слабеет на глазах, он проваливается всё глубже туда, куда всё трудней до него дозваться. Я не знаю, насколько ему больно — он не говорит, но лицо у него опять белее простыни.

— Потерпи, — говорит он мне, указывая глазами на Метку. — Сейчас подсохнет, и я её уберу.

Как будто это мне надо терпеть! Я устраиваюсь со стороны здоровой руки, кладу голову ему на грудь и молчу.

— А лучше шла бы ты к себе. Сегодня не будет ничего интересного, — прибавляет он.

И, конечно, не лжёт. Просто хорошо владеет словами.

Я молчу.

— Не молчи.

— Сегодня было достаточно интересного, — отвечаю я, устраиваясь поудобней. Он не прогонит меня! Нет, не прогонит.

— Знаете, я в вас тоже не собиралась влюбляться, профессор, — признаюсь я, беззаботно улыбаясь ему, смертельно бледному и смертельно напуганному. — Я всегда уважала вас как преподавателя, хоть вы и вели себя отвратительно. А когда вы были в Ордене Феникса, я вами даже восхищалась. Но потом случилась такая катастрофа, что я уже просто старалась о вас не думать.

— Значит, умеешь всё-таки, — вставляет он между делом. — И на этой женщине я решил жениться?!

А он всё-таки решил? Как мило, что он сказал мне! Метка проступает отчётливей, и я понимаю, что скоро начнётся... что-то. От чего я, наверное, поседею.

— Не перебивайте — я вам в любви признаюсь! — отвечаю я, перебирая его спутанные длинные волосы. — На чём я остановилась? Ах, да. В общем, я тогда была совсем маленькой, я ведь только недавно выросла!

— Как деликатно с твоей стороны напомнить о моём возрасте! — его голос делается глуше, но пока что он здесь.

— Я ещё и не то могу вам припомнить, я теперь всё про вас знаю, — заверяю я, наматывая на палец чёрную с проседью прядь. — Если б я тогда всё это знала, я бы сошла с ума. Или влюбилась бы в вас, и бегала бы за вами, как дура, а вы бы швыряли в меня тараканами. Знаете, вы умеете быть страшным, профессор!

— Может, мне пойти вымыть голову? — предлагает он, хотя вряд ли способен встать. — Или хотя бы свет погасить?

— По-моему, уже нет смысла, — вздыхаю я.

— Да, действительно.

Часы в гостиной начинают бить полночь — и почему я раньше никогда их не слышала? Ах, да, я спала этажом выше! А мне кажется, я уже целую вечность здесь.

— Я не стала тыквой, — сообщаю я гордо.

Северус молчит, и целует мои волосы и прислушивается к бою часов, как будто и его это удивляет.

— Ладно, хватит вязать мне шапочку, — говорит он, когда опять становится тихо. — Поздно уже. Отдохни, маленькая.

Скорее всего, в этот раз он имеет в виду лишь то, что сказал — что уже глубокая ночь. Но я привыкла мучительно размышлять над каждым его словом. Во-первых, правда это или нет? Во-вторых — что значит «поздно»? Что Метка сработает в полночь? Или что она никогда его не отпустит? Я понимаю, что больше не могу выносить неизвестность. Я не понимаю — как он может? У него холодеют руки и ноги, я это чувствую, я ощущаю, как его бросает в озноб, но он продолжает смотреть на меня спокойно. Ни страха, ни отчаянья, ни надежды.

Ничего, я и так угадываю его мысли. Он опять прячется в какой-то Паучий тупик, он опять один. Рядом — и один. Ну кто ещё так сумеет? Ну почему он так делает? Потому что ему легче удерживать щит, чем бросить? Потому что хочет жить и видит, что ничего не получается? Потому что боится боли и сознает, что она неизбежна? Потому что последняя надежда не оправдалась, а у него уже нет сил меня выгнать? Он слишком много думает. Это, конечно, хороший способ не поддаться панике, но так вот и сходят с ума.

Я знаю, что сейчас не время для нежностей, но я всё равно перекатываюсь на него, осторожно, чтоб не задеть кровоточащую Метку. Я хочу, чтоб он был как можно ближе и не мог отстраниться.

— Как она снимается? — спрашиваю я его, пристально глядя в глаза.

Он всё дальше, и дальше, и дальше. Как же это страшно! Но он в полном сознании и отвечает совершенно осмысленно:

— Шапочка?

Вроде бы, снимать уже нечего. Но я не сразу понимаю, про что он, и пугаюсь, что начался бред. Я уже забыла, на чём мы прервали разговор.

— Нет. Твоя окклюменция.

Кажется, Северус улыбается — едва заметно, только углами губ, но это впервые походит на человеческую улыбку. Он закрывает глаза, и мне становится стократ страшнее, потому что я теряю контакт и не знаю, что происходит. Он открывает глаза, и я, наконец, вижу его полностью. Я вижу. Нет, я прозреваю. И это... это... Это должно быть только между нами. Да словами и не объяснишь! Он становится одновременно юнее и старше. Сильнее и уязвимее. Как будто все эти бесконечные лабиринты и бездны соединяются, как главы книги, в нечто единое.

Я не хочу спрашивать, страшно ему или не страшно, больно ему или не больно. Я просто обнимаю его руками и ногами, я прижимаю его к себе, и довольно уже того, что он соглашается опустить голову на моё плечо. Хотя бы на пару мгновений, за которые он произносит:

— Я люблю тебя, маленькая. Я так люблю тебя.

И мы ждём.

И Метка исчезает. Совсем.

* * *

Недели через две мне всё-таки удаётся его поймать. Я иду домой знакомой дорогой и размышляю над новой статьёй про магэкологию. Теперь я точно знаю, куда аппарировать, и могу сократить путь, но мне хочется посмотреть на реку и прогуляться по улице Прядильщиков.

В Министерстве Магии, конечно, отыщутся недовольные. Как бы лояльно ни был настроен наш новый, всеми любимый министр Бруствер, по закону средства магического мира тратятся на облагораживание исключительно тех мест, где живут волшебники. А здесь разве не живут?! А мы кто? Даже если меня сочтут недостаточно волшебной, против Северуса Снейпа никто ничего не скажет. Кто же тогда волшебник?

И пусть не надеются, что я так просто отстану! После того, как Северус дал добро на публикацию избранных глав из его воспоминаний, мистер Поллард полчаса целовал мне руки, обещал назначить заместителем и отвёл пожизненную колонку, в которой я могу писать, что хочу. Так что держитесь все, кто не уважает домовиков, чистоту окружающей среды и героев магического мира! Пребывая в радужных грёзах, я почти дохожу до нужного поворота, но тут внезапно замечаю моё неуловимое привидение и сворачиваю на соседнюю улицу. Я опять была слишком погружена в свои мысли и не успела толком его рассмотреть, но я точно узнала свой полосатый шарф.

Эта вездесущая тень, конечно, выучила тут все подворотни и закоулки, но мостовая уже просохла, и на мне удобные ботинки, и я, не отставая, бегу за ним полквартала. Я могла бы и магию применить, но не хочу совсем его напугать. Да в этом и нет нужды. Под очередным заколоченным окном я, наконец, хватаю его за плечи и прижимаю к стене. Чтоб не вздумал снова исчезнуть.

Он дышит тяжело, и отводит глаза, и мгновенно напрягается под моими руками одновременно для драки и для побега. И молчит. Но я узнаю его сразу. Я осматриваюсь по сторонам — улица выглядит заброшенной и пустынной, и фабричная труба высится чуть справа от нас, за одинаковыми кирпичными домами с облупленными стенами.

— Привет. Ты живёшь где-то здесь, так? — говорю я призраку. — Что же ты меня обманул?

Он отчаянно вырывается, сопя простуженным с зимы носом и не говоря ни слова. Но я умею держать крепко, и в конце концов он сдаётся. Слабенький, даже для своих лет, он задохнулся и уже дрожит от предпринятых усилий. Приваливается спиной к крошащейся штукатурке, раскрасневшийся и потный, всё в той же безразмерной куртке, слишком лёгкой для зимы и слишком жаркой для погожего весеннего дня.

— Очень мне надо, чтоб вы жаловались моим родителям!

На деле он и не собирался сдаваться, он пытается пихнуть меня головой в живот и опять развоплотиться, но я как раз ждала чего-нибудь в этом роде, поэтому успеваю увернуться.

— Я и не думала жаловаться. Я собиралась позвать тебя в гости, — объясняю я ему. — Может, перестанешь бодаться?

Он выворачивается из моих рук и отходит на два шага, но не убегает совсем.

— Что вы ко мне пристали? — спрашивает он, сощурив глаза. — Что вам нужно?

— Мне нужно обмерить твою голову. Чтобы связать шапку к шарфу, — говорю я очень серьёзно. — И ещё у меня печенья всегда получается больше, чем надо. Придётся тебе его доедать.

На самом деле я никогда не пекла печенье. Надо будет срочно восполнить этот пробел. Спрошу рецепт у миссис Уизли. Пока я размышляю, призрак, понемногу начинающий напоминать мальчика, смотрит на меня, как... как на призрака! С изумлением, переходящим в страх. Но его глаза уже распахнуты во всю ширь, и я знаю, что он придёт.

— Словом, заглядывай, как надумаешь. Меня зовут Гермиона — запомнишь? — говорю я, решив, что надо дать ему время оправиться.

Он хмурится, кивает, разворачивается без прощания и направляется прочь. Ладно. Хоть так. До чего же с ним трудно! Я тоже разворачиваюсь и иду своей дорогой. Не мешало бы поглядеть, где он живёт, но, конечно же, не сейчас...

Я замираю, оборачиваюсь и снова бегу за ним. Я уже готова поверить, что он всё-таки растворился в воздухе. Но он не растворился, и за углом я опять ловлю его за рукав. Он вздрагивает, но уже слабее, чем в первый раз.

— Ты даже не спросил адрес! — говорю я, задыхаясь от бега. — Так как же ты пробираешься на чердак?

Его лицо одновременно выражает испуг и вызов, он не отбивается, но и не сдаётся.

— Вытащил гвозди из двух досок — всего и дел-то! Чтоб уходить из дома, когда хочу, — отвечает он со смесью злости и гордости.

Теперь он уже почти настоящий, он убирает от глаз прилипшие ко лбу волосы и усмехается моему недоумению.

— У наших домов задняя стена общая, — объясняет он мне, как пришельцу из космоса. — Я у вас только раз был — думал, там давно никто не живёт... Жалуйтесь, если хотите! Отец меня за это уже порол, — он безразлично поводит плечом и прибавляет с неподдельной грустью: — И доски шурупами завинтил, скотина.

Я вздрагиваю и прикусываю губу, чтоб не разрыдаться — его окончательное воплощение происходит чересчур резко. Хочется то ли обнять его, то ли погладить по голове, но я догадываюсь, что сейчас он этого не позволит. Я так потрясена, что не сразу соображаю, про что речь, когда он после паузы спрашивает почти шепотом:

— Если я приду... Вы скажете, почему у вас листья шевелятся? Там, на дереве.

На каком дереве? Тут на много кварталов вокруг нет никаких деревьев... А! И я ощущаю повторный шок. О Мерлин! Хорошо, что он не видел в нашем доме никакой другой магии. Надо будет обязательно выяснить, волшебник он или нет. Потом. И, если нет, сочинить разумное объяснение. Только очень разумное — он слишком смышленый и недоверчивый.

— А ты придёшь? — уточняю я, поправляя на нём замызганный шарф, абсолютно лишний в такую жару.

Он, наконец, кивает.

— Тогда и расскажу, — улыбаюсь я и на этот раз хочу по-человечески с ним проститься, но понимаю, что для этого чего-то не хватает.

— Так как тебя зовут? — спрашиваю я напоследок, и совершенно нейтральный вопрос заставляет его неожиданно отдёрнуться.

Я вспоминаю, что он и в прошлый раз мне не ответил. Странный всё-таки мальчик. Странный и очень похожий на привидение. Особенно сейчас, когда он отступает всё глубже в тень стены и словно развоплощается на глазах. Бледное личико, тёмные нестриженые волосы, сумрачный без улыбки взгляд и немного режущие глаз угловатые, но при этом стремительные движения. Просто ходячая загадка, а не ребёнок!

— Это что, такая страшная тайна? — говорю я ему так, будто не происходит ничего особенного. — Ну не говори, если не хочешь!

Лицо приведения искажается неподдельным страданием, и я вижу, что ему проще исчезнуть, чем ответить.

— Принц, — роняет он, как камушек в консервную банку, и третьего шока мне, видно, не пережить.

Меня против воли опять накрывает ощущение полной нереальности происходящего. Я не могу понять — это совпадение, или шутка, или они действительно родственники?! У меня даже мелькает безумная мысль: может, это ребёнок Северуса, и тот ничего не говорил мне по понятным или непонятным причинам? Такое кажется невозможным. А что тогда возможно?..

У меня настолько оторопелый вид, что я, наверное, пугаю ни в чём не повинного мальчишку. Пока он не бросился наутёк и не исчез опять, я поскорее хватаю его за руки и вытаскиваю на свет. На свету наваждение пропадает, и становится видно, что глаза у него не чёрные, а тёмно-серые. И волосы чуть светлее. И он совсем не напуган. Он только понимающе вздыхает и говорит через силу:

— Знаю, что не похож. Это мать постаралась. В том доме до вас жила какая-то полоумная. Она всё время твердила, что родом из принцев. Так матери понравилось, она и назвала... Но меня даже в школе зовут только по фамилии. Так что и вы зовите — я привык.

Он произносит совершенно незнакомую мне фамилию, и я окончательно прихожу в себя. Ничего не скажешь — бедный ребёнок. Представляю, каково ему в местной школе! И каково будет в Хогвартсе — думаю я, наблюдая, как он на нервной почве обрушивает водосток с крыши на той стороне улицы. Вздрагивает и снова переводит взгляд на меня, сделав вид, что он тут ни при чём. Ладно, до встречи, маленький принц.

— До встречи, Принц, — говорю я, помахав ему на прощание.

Он не отвечает мне. И не машет. Ничего, научится. Время ещё есть.

Знакомым уже проулком я быстро выбираюсь с этой улицы на соседнюю и направляюсь к дому номер девять по улице Прядильщиков города Кокворта. Я иду туда и думаю, как здорово, что пришла весна! И что войны больше нет. И что наша книга не сожжена. И что есть этот город, и эта улица, и этот дом, и славный мальчишка по соседству. Что у меня есть он. Мой Северус. А значит — всё поправимо и всё будет хорошо.

Конец