Вдохновение (джен)

На веранде кафе Флориана Фортескью было так же жарко, как и на улице. Гарри вяло отвечал на задаваемые ему вопросы, чувствуя, что с каждой минутой он превращается в некую массу, напоминающую желе. Чертов конец августа. Когда ожидаешь привычных дождей, неожиданно начинает жарить, будто вооружившись печкой. И вот результат: великого Гарри Поттера вот-вот победит погода и заберет в свои прекрасные объятья сна.

— От имени редакции «Пророка» я благодарю вас за то, что вы согласились побеседовать со мной, — елейным голоском подвела итоги интервью Рита Скитер. — На следующий месяц у нас запланировано написание романа о ваших приключениях и о прошедшей войне. Гарри, редакция просит вас принять участие в этом. Поделиться воспоминаниями, рассказать о своих впечатлениях. Вас до сих пор преследуют призраки войны? Что чувствовал маленький мальчик, убивая могущественного мага-злодея простейшим обезоруживающим заклинанием?

— Мне было семнадцать лет, — автоматически поправил Гарри, выныривая из полудремы. Собеседница наклонилась к нему через разделяющий их столик, в надежде услышать душещипательное продолжение. — И это было три месяца назад!

Скитер, в обмен на согласие Поттера дать интервью, обещала не пользоваться Прытко Пишущим пером во время встречи и вести себя максимально вежливо, но сейчас, похоже, стала забываться.

— Так или иначе, мистер Поттер, — Скитер, кажется, пришла в себя; может, и на нее так удручающе подействовала жара? — Эту книгу напишут с вами или без вас.

Мистер Поттер окончательно проснулся. Оба ее предложения не казались привлекательными. Либо команда врунов, называющих себя корреспондентами, вывернет наизнанку его воспоминания и комментарии к ним, наверняка выставив его как вечно страдающего от недостатка любви «маленького мальчика»; либо вовсе издергают факты, заменят несколько сюжетных линий на выдуманные, и под конец заставят Волдеморта захлебнуться слезами жалости к Гарри Поттеру. Какая гадость.

Скитер искоса внимательно следила за ним, несмотря на то, что ее взгляд был прикован к блокноту, который она усердно заполняла своим летящим почерком. Когда Гарри передернуло от каких-то мыслей, ее рука ускорилась, а кончик пера от яростного нажима грозил сломаться. Гарри попытался прочитать перевернутые буквы, но увидел только «бедный мальчик… болезненно реагирует… несмотря на несчастную первую любовь… сделать отсылку к старым статьям по Турниру (подчеркнуто)».

— Я сам напишу эту книгу, — Гарри сердито скрестил руки на животе.

Перо все же сломалось, оставив большую кляксу в блокноте, но Скитер этого не заметила, она потрясенно уставилась на Гарри, а когда поняла, что он говорит всерьез, ахнула.

Так началась тяжелая работа над книгой. Очевидно, в исполнении самого Поттера это скорее можно было назвать мемуарами. Первые несколько дней подряд он прерывался только на сон и еду, а иногда и вовсе о них забывал, будучи увлеченным процессом творчества. Кричер в грязной наволочке время от времени заходил и бурчал о том, что хозяину вроде как полагается поесть, но Гарри каждый раз выгонял его из кабинета, в лучшем случае наказывая принести бутерброды и не мешать более, в худшем — просто исчезнуть.

Тем временем самым сложным было решить, с чего начать. И Гарри понял, что незачем вываливать всю свою историю одной кучей; а о том, что он знает с чужих слов, он напишет в хронологическом порядке — согласно тому, в какой момент он узнавал об этом. Еще немного поразмыслив, Гарри не стал писать от первого лица, предоставляя будущему читателю самому сделать выводы, но свои мотивы и то, что на него повлияло, решил упомянуть. Они же хотят все знать? Посмотрим, что они скажут по прочтении.

Гарри начал с описания начала обучения в Хогвартсе, ведь тогда он впервые встретился с Волдемортом. Надиктовав Самопишущему перу несколько абзацев, он прочел получившийся текст и сжег пергамент. Вышло так комкано, что перед самим собой было стыдно. Какие-то моменты и эмоции нельзя было предавать столь скудному описанию. Каждая мелочь казалась важной и определяющей; но, может, так оно и было. Почесав затылок, Гарри оптимистично настроился на то, что в следующий раз у него получится лучше. Но после еще нескольких потуг, во время которых было так мучительно сложно подбирать слова, текст не становился лучше. В раздраженном состоянии начинающий писатель безбожно истощил часть запаса огневиски и сломал пополам перо, записавшее все его витиеватые ругательства вместе с текстом книги.

Так и не выйдя к ужину (Кричер качал головой и злорадно ворчал, что друг грязнокровок собрался помереть с голоду, не евши целый день), Гарри уснул на диване. Пустая бутылка только под утро выпала из его руки, и от ее мягкого, но тяжелого стука о ковер он проснулся.

Приоткрыв веки, Гарри чуть не заорал от неожиданности: его сверлил назойливый взгляд громадных глаз вредного домовика.

— Доброе утро, хозяин! — гадко улыбнувшись, Кричер исчез с громким хлопком.

— Ах ты паршивец! — взвыл «хозяин», схватившись за гудящую на утро голову.

Время от времени Кричер любил тонко поиздеваться над ним, и сегодня как никогда это вывело Гарри из себя. Вскочив с импровизированной постели, он побежал было за негодником, но не тут-то было: голова ощущалась разбухшей, ноги были ватными, удержать равновесие получалось с трудом. Гарри схватился за стену и простонал:

— Кричер, сволочь! Сюда иди!

Появившийся домовик с самым невинным видом скрестил тощие лапки на наволочке. Пятен на ней, кажется, прибавлялось с каждый днем. Гарри прокашлялся и продолжил. — Антипохмельного мне, живо.

Кричер насмешливо фыркнул, но ослушаться прямого приказа не мог. Два хлопка с разницей в пару секунд, и вот Гарри жадно опустошает пузырек, источающий аромат мяты.

— А теперь слушай меня, — потирая ладонью глаза, начал Гарри. С каждым вдохом ему становилось все лучше. — Сейчас ты пойдешь и приготовишь мне завтрак. Затем ты уберешься здесь до моего прихода. Когда я вернусь в эту комнату, ты займешься тщательной уборкой всех комнат, — навскидку, это займет Кричера на несколько дней, и он не будет трогать Гарри, пока он будет за работой. — И пока ты не вычистишь каждый дюйм во всем доме, ты не появишься передо мной по своей воле. Только когда я тебя позову. И если мой приказ не будет исполнен или я найду хоть пятнышко, хоть пылинку где-либо, — Гарри нахмурился и постарался изобразить взгляд, не предвещающий ничего хорошего, — то я подарю тебе одежду и выгоню из фамильного гнезда Блэков, и ты никогда больше не сможешь сюда вернуться!

Под конец его монолога Кричер затрясся, в глазах-блюдцах появились слезы, он запричитал «да, хозяин, конечно, хозяин, пощадите, хозяин!» и, плюхнувшись под ноги Гарри, принялся усердно кланяться, стучась каждый раз головой о пол.

— Кричер. Бегом за дело! — рявкнул Гарри, и домовик испарился, не исчез с резким противным хлопком, а тихо растворился в воздухе. — Вот может же быть нормальным, когда хочет, зараза…

Взглянув в зеркало ванной, Гарри увидел там потрепанную ворону, и, ужаснувшись, взялся за свой внешний вид. Постоял под душем, затем пригладил мокрые волосы пальцами, заранее понимая, что без толку, сменил одежду, мятую после сна на диване, и спустился на завтрак. Имел ли целью Кричер закормить хозяина до смерти, или же от страха расстарался на гору еды, с которой и втроем не разделаешься, Гарри не знал, но честно постарался съесть, сколько смог. В голове настойчиво крутилась мысль, а не слишком ли жестко он говорил с домовиком?

Приоткрывая дверь кабинета, Гарри запоздало подумал, что времени, которое он отвел для завтрака, могло не хватить Кричеру в уборке кабинета. Почему-то сразу вспомнился Добби, показывающий обожженные утюгом руки — самобичевание за свое неповиновение хозяевам. Но, скорее всего, нахальный Кричер никогда себя не наказывал. Так что не о чем беспокоиться, несмотря на то, что полнедели он не выходил из кабинета. Впрочем, Гарри не знал, как у него получилось сделать комнату непригодной для жизни всего за четыре дня. Наверняка за эти дни в кабинете просто взорвалась Беспорядочная бомба, создав невообразимый хаос и разрушение, раскидав скомканные куски пергамента по комнате вперемешку с обертками от конфет, тарелками от бутербродов и чашками, покрытыми темными пленками от давно выпитого чая.

Но запуганный Кричер успел прибраться наскоро. После уборки комната стала визуально больше, и по сравнению с прошлой неделей непривычно чистой.

Рабочее настроение никак не шло, поэтому Гарри уселся на диван с книгой об одноглазых бородатых пиратах, сокровищах и загорелых знойных красавицах, но чтение тоже не привлекало. Вместо этого Гарри отвлекся от букв, смысл которых не доходил до него, и погрузился в воспоминания, которые он старательно пытался заново ощутить в подробностях вот уже несколько дней.

Взгляд упал на окно, за которым ветер трепал осыпающийся по осени клен. И на тебе — само пришло, ворвалось, закрутилось и утащило за собой. Обрывки увиденного одиннадцатилетним Гарри Поттером: Хагрид на фоне грозового неба в дверном проеме рыбацкого домика; Хогвартс-экспресс; нескладный новый рыжий друг, и девочка, помогающая Невиллу искать его жабу, и надменный мальчик, протягивающий ему руку, и ведьма с тележкой сладостей; потолок, изображающий небо в Большом зале; Дамблдор, напоминающий доброго старого волшебника, который есть почти во всех сказках; первое произнесенное заклинание, первое впечатление от Снейпа и его слов «Мистер Поттер, наша новая знаменитость»… Да, все это — абсолютно все — необходимо было описать, чтобы рассказ получился как можно более отстраненным от личности автора, более объективным и при этом более интересным, живым.

С открытого Кричером окна подул ветер, и Гарри, понимая, что слишком засиделся в доме, решил, что необходимо проветриться, прогуляться.

Через полчаса Гарри медленно шел по выстеленной желтыми листьями аллее в парке, что был недалеко от площади Гриммо.

Начиналась осень, и было очень странно не встречать начало сентября в Хогвартсе.

Картинки из прошлого по-прежнему кружили перед ним, как желтые листья, облетающие с крон деревьев. И с каждым шагом и воспоминаний, и листьев налетало все больше.

Ноги будто разучились ходить, яркий свет от заходящего солнца слепил, все тело будто налито свинцом — ощущения, сравнимые лишь с опьянением… кажется, это было от переизбытка свежего воздуха после добровольного заточения в душном доме. Было прохладно, и отчего-то кружилась голова. Гарри шел, пиная ворохи листвы плохо гнущимися ногами, и в мыслях кружились все новые обрывки событий первого курса. То, что тогда злило, огорчало, раздражало одиннадцатилетнего Гарри, сейчас вызывало лишь улыбку. С высоты пережитого он понял, что никто из студентов или профессоров Хогвартса не желал ему зла по-настоящему. Снейп сам представил доказательства в пользу этого, Малфои показали свое отношение не фиалом с воспоминаниями или словами, а делом (И неважно, что и Снейп, и Малфои были колючими в разговоре, а слова, бросаемые ими в лицо Поттеру, были острее лезвия, холоднее льда и ядовитее гадюки). Гарри преисполнился уверенностью, что даже Квирелл был с доброй душой, но подвела его слабая воля. Подвела и бросила в услужение к Темному Лорду.

На следующий день Гарри начал писать сначала. Он расположился на скамейке в парке вместе с чистыми свитками, Самопишущим пером, зонтом и отводящими взгляд чарами. Осеннее увядание природы хорошо подействовало на работоспособность, и Гарри резво надиктовывал перу строчку за строчкой. Мучительная проблема подобрать нужное слово — из-за этого он, будучи за работой дома, частенько замолкал на несколько минут в поисках наиболее подходящего выражения — исчезла невероятным образом, но Гарри даже не заметил этого, увлеченный монологом. Он просто рассказывал перу свою жизнь, без утайки и стеснения, и казалось, что то, о чем он рассказывал, было всего пару дней назад.

Перо резво бегало по пергаменту, оставляя за собой чернильные закорючки, и на второй день. Спустя еще два рукопись, датированная первым курсом, была готова, но Гарри вошел во вкус и не стал делать перерывы. Он просто отложил пронумерованные свитки в ящик стола и взял свежую кипу девственно чистого пергамента. О втором году обучения Гарри помнил больше, чем о первом, и разница составила полтора свитка.

Перо машинально строчило о третьем курсе, как вдруг оно остановилось, ожидая следующих слов. Гарри задумался, стоит ли описывать целый лишний год, если Волдеморт тогда затаился в тени и только копил силы в ожидании Петтигрю? С другой стороны, если умолчать, то непосвященные не поймут, откуда взялись Сириус и Питер, один на свободе, другой среди живых, и кто из них какую роль играет. Так что Гарри решил писать обо всем.

И перо снова засуетилось над строчками.

Время от времени Гарри приходилось творить водоотталкивающие чары на пергамент, а самому открывать зонт. Несмотря на дождь, скрываться в доме не было желания; ему нравилось ощущение сырости и влажности воздуха после самовольного заточения в мрачном доме.

К вечеру он уходил ужинать, чтобы утром вернуться на свою скамью в парке. Кричер вел себя более смирно, будучи занятым уборкой дома, и почти не показывался на глаза.

Так Гарри Поттер записал все свои школьные приключения, и заодно смог разобраться в себе, простить обидчиков, понять причины поступков многих волшебников, с которыми ему приходилось сталкиваться в своей жизни. А осень писала свою историю, застилая небо тучами, а землю — исписанными прожилками листья.

Профессор Амбридж сидела в розовом кабинете и бездумно блуждала взглядом по стенам, обвешенным тарелками с кошечками, которые занимались своими кошачьими делами, поглядывая на хозяйку. Машинально размешивая давно растворившийся сахар в чае с молоком, Амбридж держала на лице улыбку и старалась не замечать хряхтение и шипение мальчишки, пишущего перед ней пером. Слова на пергаменте выводились кровью, и чернила ему не понадобились.

Кошечки мяукали на своих тарелках, чай был сладким, а мальчишка смиренно терпел неприятное наказание. Едва он ушел, Амбридж удовлетворенно вздохнула. Поттер заставлял ее нервничать, он был определенно чем-то опасен. И, несмотря на то, что долг велел ей следить за его поведением, она хотела бы поменьше находиться рядом с ним.

Зима в этом году выдалась холодной, и Амбридж взмахом палочки подбросила жару в камин. Не хватало еще подхватить совершенно отвратительный насморк и пить мерзкие зелья от простуды.

В дверь постучали, и она приоткрылась. В кабинет заглянул облезлый старик с не менее облезлой кошкой на руках. На самом деле он не был так уж стар, но его внешний вид был неухоженным и неряшливым, и это значительно добавляло ему лет.

— Да-да, мистер Филч? Вы что-то хотели? — пропела в своей излюбленной манере Амбридж, не понимая, почему он стоит на пороге и мнется.

Филч еще больше смутился и сосредоточил свое внимание на кошке.

— Мистер Филч?

«Говори скорее, чего хочешь, и уходи», — подумала Амбридж, отпивая из чашки и приторно улыбаясь гостю.

Наконец он поднял свои глаза на нее, и, кажется, на что-то решился.

— Профессор, я хотел бы… попросить вас… попроситьвасободнойвещи, — комкано закончил он и снова уткнулся взглядом в миссис Норрис.

— Что-что, простите? — в недоумении протянула Амбридж и поставила чашку на блюдце.

— Профессор, — кошка, мяукнув, спрыгнула с рук Филча, и он стал мять свои пальцы. — Ваша красота… вы позволите написать ваш портрет?

Филч судорожно сглотнул и с ужасом уставился на Амбридж, как будто это не он сам, а она предложила ему невесть что.

— Вы рисуете? — изумилась она.

— Пишу, профессор. Портреты. Иногда, — Филч окончательно растерялся.

Долорес Амбридж неподвижно сидела за столом в своем кабинете, лениво рассматривая Филча. Он ежесекундно выглядывал из-за холста, что-то беззвучно шептал и улыбался. Было видно, что Филч наслаждается процессом.

Поначалу Амбридж было крайне неуютно участвовать в этом странном действе, но затем миссис Норрис запрыгнула к ней на колени и заурчала, а вместе с ее мурлыканьем к Амбридж вернулось спокойствие. За окном сгустились сумерки, метель завывала снаружи и время от времени стучалась в окно ветром, наполненным крупными снежинками. Камин весело трещал, а довольный Филч за вручную сколоченным мольбертом привносил ощущение нереалистичного происходящего.

Долорес Амбридж мучилась вопросом: какого пикси она согласилась на это? — и не находила ответа. То ли неуклюжие комплименты Филча заставили ее растаять, то ли ей польстило его желание нарисовать именно ее, или просто захотелось иметь свой портрет. А может, захотелось внести разнообразие в свое времяпровождение. Хогвартс все же оказался более гадким местом, чем она ожидала.

— Я всегда мечтал быть известным художником, — внезапно заговорил Филч.

Амбридж вздрогнула. Пока он рисовал, она успела задремать немного, хоть ее глаза и были открыты.

— Что вы сказали, мистер Филч? — она моргнула несколько раз.

— Писать картины, выставляться в галереях, быть популярным… я чувствовал, что это мое призвание. Я очень много рисовал в детстве. Сначала это были натюрморты… и когда я попробовал писать их маслом, все по-настоящему, понимаете? — когда я написал свой первый натюрморт маслом, часть фруктов устроила борьбу за место в вазе, и несчастным маргариткам не хватало места из-за них, — Филч завел мешающую прядь редких волос за ухо и немного сдвинул мольберт в сторону. Теперь Амбридж по большей части видела его в профиль.

— Маслом? — переспросила Амбридж.

— Мало кто интересуется тем, как пишутся картины, которые есть в избытке у каждого уважающего себя мага, профессор. И еще меньше тех, кто пишет картины. Если нужно написать что-то настоящее, то используется только масло, разведенное парой капель сока шевельника. Без сока шевельника в масле картины не будут двигаться, и не будут иметь никакой ценности, — с готовностью объяснил Филч.

Амбридж не понимала, зачем ей нужно это знать, но все равно спросила:

— Почему же вы не стали художником, мистер Филч?

Завхоз замер на мгновение и как-то поник. Он перевел взгляд на окно, в которое по-прежнему, завывая, билась снежная вьюга.

— Сейчас в Англии работает всего лишь один мастер, пишущий настоящие портреты. Его все знают, уважают и любят. Ему заказывают портреты своих родственников богатые фамилии, ему хорошо платят. Я видел его работы, — Филч опомнился и снова заработал тонкой кистью.

— Они хорошие? Работы этого мастера? — спросила Амбридж, только чтобы поддержать разговор и не уснуть.

Она бросила взгляд на настенные часы — точно такое же блюдце с кошечками, только еще и со стрелками. Время позднее, пора вежливо спровадить Филча в свою каморку.

— Они хорошие. Аккуратные. Красивые. Изображение точно передано на холст. Защита от времени поставлена, как следует, — Филч недовольно поджал губы и взял кисть еще тоньше, чем была до этого. — Но в его портретах нет изюминки, нет души. Они холодны и однотипны. Мне кажется, это неправильно.

Амбридж с удивлением воззрилась на него. Узнать Филча с такой стороны было… неожиданно. Миссис Норрис заворочалась на ее коленях, свернулась теплым клубком.

— И все же вы не стали художником, как мечтали. Почему?

Она заметила, что Филч неуютно себя чувствует после ее вопроса и медлит с ответом. Делает вид, что не услышал ее. Филч жестами попросил изображение профессора повернуться боком, чтобы прорисовать ухо. Затем Амбридж по его просьбе поднялась и встала перед камином спиной к холсту, на котором ее уменьшенная копия также вышла из-за стола и повернулась не тронутой краской белой спиной к художнику. Недовольная миссис Норрис нагло перелезла на стол, Филч продолжил работу, уверенными движениями детально прорисовывая розовый костюм Долорес.

— Неужели работа завхоза более привлекательна для вас, мистер Филч? — настойчиво вернула его к теме разговора Амбридж.

Филч методично водил рукой над холстом еще некоторое время, пока не собрался с мыслями.

— Профессор, вы знаете, кто писал портреты директоров Хогвартса на протяжении всего времени его существования?

— Мне неоткуда знать об этом, мистер Филч, — ответила Амбридж. Ей казалось, что он скажет сейчас что-то важное. Хотелось повернуться к нему, видеть его лицо, когда он будет рассказывать, но Амбридж сдержала глупое, на ее взгляд, желание.

— Со времен основателей вошло в традицию, что в первый год директорства нового мага пишут его портрет. И делает это медсестра, завхоз, или лесничий — кто-либо из вспомогательного персонала, который обладает достаточным мастерством для этого. Как ни странно, ни разу не оказалось, чтобы никто из них не обладал талантом к живописи. Зато случалось так, что талант был скрыт, и его открывали пробой кисти, разумеется, по просьбе директора.

Филч говорил совершенно серьезно, но Амбридж все равно подумала, что он ее разыгрывает.

— Профессор, вас еще не назначили директором Хогвартса, и мне следовало бы дождаться того момента, когда Вас утвердят на этой должности; портрет обычно не пишут заранее. Но сейчас такая прекрасная погода, вы видели эту метель за окном?

Амбридж внимательно посмотрела на человека, который до этого вечера вызывал у нее снисходительную улыбку и желание напустить на себя сочувствующий вид. Но сейчас, когда он стоял за мольбертом, он уже не казался таким примитивным и глуповатым, его вид теперь не был таким отталкивающим, и даже его речь казалась теперь более стройной, мудрой и глубокой, нежели обычно. Он будто преображался, занимаясь любимым делом. И кто бы мог подумать, что снегопад, который вызывает у нее самой раздражение, так вдохновляет его на творчество?

Филч горько улыбнулся и, осмотрев свою работу, стал завершать портрет конечными штрихами в разных частях холста.

— Знаете, что самое обидное, профессор? Я написал портреты профессора Дамблдора, ваш портрет… в моих комнатах почти все занято моими работами. Но моя мечта никогда не сбудется, потому что я всего лишь грязный жалкий сквиб, и годен только для грязной работы, которой не станет заниматься ни один уважающий себя волшебник. И никто никогда не купит картину сквиба, и ни одна галерея не выставит мои работы, — он резко замолчал, но было понятно, что он сказал бы еще многое.

Долорес Амбридж, вернувшейся за стол, стало неловко и неуютно находиться в своем кабинете. Она захотела, чтобы Филч ушел. Чай давно остыл, и молочная пленка осела на стенках чашки. Амбридж рассматривала ее, пока Филч снова не заговорил.

— Готово, профессор. Масло должно высохнуть, как следует, а после я покрою его слоем защиты, иначе ваш портрет не переживет ваших потомков. Я зайду завтра.

В камине догорали ветки, метель по-прежнему заставляла окно трещать. Миссис Норрис похрапывала во сне, но Долорес безжалостно спихнула ее со стола.

— Спокойной ночи, мистер Филч, — сказала Амбридж, когда закрывала за ним дверь.

В ту ночь ей плохо спалось, и долгое время она лежала, глядя в потолок и прогоняя глупые мысли, настойчиво лезущие в голову.

А снег все шел и шел, метель завывала диким зверем, атакуя ставни, которые жалостливо скрипели на ветру в ответ. С каждой снежинкой, заметающей замок с окрестностями, школа чародейства и волшебства Хогвартс превращалась в красивую зимнюю сказку.

Сахар, патока, молотая гвоздика. Сливочное масло, мука и яйцо. Немного соды.

Заснеженная Шотландия по весне окружается тающим грязно-белым месивом, постепенно пропитывающим землю и превращающим ее в болото. Так было здесь всегда, и я рада, что ничего не меняется. Стабильность в наше время, время после войны, — зачастую роскошь, которую мы редко можем себе позволить.

Чуть-чуть душистого перца, для общей пряной картины. Замешиваю тесто и по привычке добавляю немного молока. В рецепт оно не входит, но так получается нежнее и вкуснее.

Старая ферма после смерти отца потеряла свой прежний смысл, и теперь наша семья собирается здесь время от времени, но ни один из нас не живет здесь. Мать в слишком солидном возрасте, чтобы ухаживать за большой территорией и скотом, братья заняты своими семьями, их внимания требуют жены и дети, а я… я не могу оставить Хогвартс, Альбуса и детей.

И обязательно смолоть имбирь, много имбиря. Иначе какое имбирное печенье без имбиря?

Может, мне просто нравится думать, что без меня они будут не так хорошо справляться друг с другом, но Альбус постоянно говорит, что я помогаю поддерживать равновесие строгости и попустительства, обучения и веселья в школе. Наверное, ему можно верить.

Достаю формы в виде звездочек и полумесяцев разного размера. Конечно, можно раскатывать тесто и резать его с помощью палочки. Но, во-первых, я наполовину маггла, и с детства привыкла готовить без магии, когда присматривала за младшими братьями в отсутствие родителей, а во-вторых, каждый день заставлять магию работать вместо себя: иногда мне кажется это невежливым по отношению к ней. Чары я использую только для того, чтобы заставить работать древнюю духовку, по-хорошему ее бесполезно уговаривать.

Несмотря на то, что вот уже долгое время Хогвартс — моя жизнь, порой мне требуется отдохнуть от него, чтобы не потерять рассудок. Работа с детьми мне нравится, но они слишком беспокойные и непоседливые, чтобы не выматывать, особенно когда ты декан самого «безбашенного» факультета.

Вообще-то имбирное печенье — символ Рождества, но оно единственное, которое у меня сносно получается. К тому же, на Рождество мы не собираемся всей семьей, а ограничиваемся совами с подарками. Так что в какой-то мере это компенсация семейного праздника.

Окно кухни открыто нараспашку, и вместе со свежим ветром и запахом прелой прошлогодней листвы до меня долетают отголоски веселой и визгливой возни детей в весенней грязи и ручьях талой воды.

Печенье печется на противне, а я стою, опираясь ладонями о стол и задумавшись. Мне кажется, что время по-другому течет на старой ферме. Оно не останавливается, но определенно становится тягуче медленным, растягивает каждое мгновение и наполняет его щебетом недавно вернувшихся малиновок, чистым серо-голубым небом, привкусом озона на губах после грозы, радостью от зеленеющей листвы буйно разросшегося сада.

— Минни, еще не готово? Так вкусно пахнет, аж на улице чувствуется! — кричит через окно Роберт, мой брат.

— Еще минуту, Бобби, — откликаюсь я и взмахиваю палочкой над противнем с печеньем. Имбирь и правда настолько пахуч, что его аромат распространился по всему дому.

Рядом вьется бумажная птица — племянница сидит, болтая ногами, на стуле позади меня и практикуется в чарах, которым я научила ее сегодня.

Раз в году мы следуем традиции, и в один день на пасхальных каникулах приезжаем на старую ферму. Глория, жена моего брата Макгольма, готовит со мной ужин, все собираются за одним столом и по негласной договоренности делают вид, что так мы проводим каждый вечер. Затем дети идут играть в сад, за которым годами никто не ухаживал, и который им от этого кажется еще интереснее; взрослые устраиваются на веранде, прилегающей к дому, присматривать за детьми. Мама погружается в ностальгические воспоминания, братья подтрунивают друг над другом, как в детстве, Глория вяжет, а я через час после ужина иду готовить печенье.

Так происходит каждый год, и ничего ни разу не менялось.

Год назад кровавый террор Пожирателей, державших в страхе все магическое сообщество Соединенного Королевства, был на самом пике. Нам всем было страшно, как никогда. Страшно. Мы боялись за обедом, на работе, во сне. Каждую секунду напряжение не отпускало, и, несмотря на то, что мы храбрились, как могли, и подбадривали друг друга, мы не знали, увидим ли мы завтра родных и близких.

Год назад Орден Феникса был больше, чем в боевой готовности. Никто не делал резких движений, понимая всеобщую нервозность. Можно было хлопнуть друга по спине, подходя сзади, и тут же получить Ступефаем в лоб. Потому что всем было страшно, хотя мы не признавались в этом сами себе.

Год назад мы все равно приехали на старую ферму. Было намного больше предосторожностей, чем обычно. Это омрачило встречу. Когда я спросила Роберта о том, что он сказал мне в 12 лет, упав с качелей летом, и он не смог ответить, я едва не убила его. Магкольм вовремя толкнул меня, и заклинание полетело в сторону. Оказалось, что Роберт попросту забыл о том случае. Мы тогда несколько минут истерично смеялись.

И все равно я была рада, что мы тогда увиделись. Когда ты на старой ферме, весь мир словно перестает существовать. Есть только твоя семья, имбирное печенье и дуб, закрывающий половину веранды от солнца мелкими, только недавно проросшими из почек листьями.

Рисуя глазурью на печенье, я слышу смех матери с веранды. Она совсем седая, но все такая же крепкая — мы все такие в нашем роду, если смотреть по женской линии. Мать снова пьет молодое сливовое вино из небольшого бокала, принесенного одним из ее сыновей.

Слышу веселый голос Макгольма, перешучивающегося с Робертом. Они сидят в плетеных креслах и пьют крепленое сливочное пиво — как обычно.

Глория занята вязанием и неспешным разговором со свекровью. Они неплохо ладят, и в этом заслуга обеих.

Дети шлепают сапогами по лужам и соревнуются в полетах на детских метлах, и их крики никому не мешают.

Осталось выложить печенье с противня на поднос и можно угощать родных. Я выхожу с ним на веранду, и дети отвлекаются от игр, бегут к нам. Печенье разлетается за минуты.

Я сажусь в кресло и принимаю от Роберта бокал сливового вина вместе с поцелуем в щеку и традиционным комплиментом: «твое печенье — шедевр». Врет, конечно, но я знаю, что он не променяет мое печенье из пасхальных праздников ни на какие кулинарные изыски.

И так будет всегда.

Знаю, что когда мамы не станет, мы все равно будем приезжать. И я буду печь имбирное печенье, как в детстве, своим братьям.

Знаю, что когда я уже не смогу сама печь печенье, это будет делать моя племянница, и я буду говорить ей, чтобы она обязательно добавила немного молока в тесто — ведь так вкуснее.

Знаю, что когда меня однажды не будет весной на старой ферме, здесь все так же будет зеленеть дуб у дома, и на нем будут петь малиновки.

И так будет всегда. Потому что весна дарит надежду и помогает идти дальше, что бы ты ни оставлял позади.

В саду давно отцвела ива, но мне до сих пор кажется, что я чувствую медовый запах ее пушистых «пальчиков». Лето в разгаре, и в мамином цветнике жужжат шмели. В воздухе царит аромат розария и жженой на солнце травы. И почему-то пахнет медом.

Гермиона не любит шмелей и убегает от них, стоит только завидеть их поблизости. У Гермионы теплые карие глаза цвета вишни в шоколаде, а волосы пахнут тем самым медом. Она по-прежнему выравнивает их чарами, как бы я не убеждал ее, что «гнездо» намного лучше. Я никогда не считал ее прическу «гнездом», она сама так выражается. Ладно, я считал так раньше, но мне было тогда 11 лет!

Гермиона может в пылу своих исследований назвать себя идиоткой, может ругать себя… это происходит примерно раз в день; и всегда ждет, когда я начну доказывать ей обратное. Я действительно верю, что она самая умная и очень красивая, моя Гермиона.

Я люблю лето, и всегда любил его. Можно лежать в траве и слушать стрекот кузнечиков, жевать травинку и лениво рассматривать облака. Можно допоздна летать на метле, и не замерзнешь. Можно развести костер вечером и жарить хлеб и зефир. Но лучше делать все это с Гермионой.

Вечерами я часто зачаровываю гитару, мы устраиваемся на расстеленную на земле изношенную мантию и говорим обо всем на свете. Или танцуем прямо на траве. Или смеемся. Можно делать все, что угодно, главное быть с ней рядом.

Ради Гермионы я не стал проходить отбор в сборную Пушек Педдл, ведь тогда моя жизнь была бы в разъездах и вечных тренировках, матчах и снова тренировках. Не стал сдавать экзамены в Академию при Аврорате, ведь тогда она волновалась бы за меня шесть дней в неделю. Не стал зельеваром… а нет, это потому что я в зельях ориентируюсь хуже флоббер-червя.

Прошло два года с окончания войны.

Гермиона заочно учится на факультете права в Магическом Университете Британии, и хочет попасть в научно-консультативный совет при Министерстве, который занимается разработкой Статутов и поправок к принятым актам Министерства. Пока она стажер в совете, но это уже неплохо, на мой взгляд.

Гарри неожиданно для всех ударился в писательство, и за несколько недель затворничества — мы всерьез волновались, он не отвечал на письма и, если бы не сознавшийся Кричер, объявили бы друга в розыск — за несколько недель написал полную историю нашей борьбы с Темными силами. Теперь у него крупные контракты с издательством и временами он так же пропадает на время. Правда, после того, как Гермиона его побила, он стал предупреждать совой о том, что у него порыв вдохновения, и нам не стоит искать с факелами его труп по всем окрестностям. Зато мне нравится читать его детективы, пока Гермиона в университете или на работе.

Чем занимаюсь я? Хороший вопрос. Всем понемногу и ничем.

Время от времени езжу к Чарли в Румынию, подменить драконолога в отпуске. По весне нужно чинить постоянно ветшающую крышу сарая, подлатать дом, вскопать грядки по просьбе матери и прополоть сорняки у некоторых капризных цветов, не терпящих бытовой магии. Последние две недели августа у Джорджа в магазине полный аврал, и он без меня не справлялся бы с нашествием школьников.

С конца осени начинается сезон национального соревнования по шахматам «G4-Британия», и, конечно, я в нем участвую. В прошлом году мне удалось получить титул гроссмейстера, в этом году статуэтка хрустального Рыцаря осталась снова за мной, но впереди еще много лет, в течение которых я надеюсь удерживать свое звание.

С апреля по октябрь проходит сезон квиддичных матчей и других, менее популярных, летних видов спорта. Так что, в том числе и поэтому, «G4-Британия» проводится с ноября по февраль.

Зимой холодно. На турнир я езжу один, и в Гоуэре, являющимся частью Уэльса (именно с Уэльса начались шахматные игры в Британии, но это долгая история), живописные места скрыты под снегом. Везде один снег, ночами в отеле холодно, и я жду лета.

Ведь на самом деле шахматы — это не занятие всей моей жизни, как можно было подумать. Несмотря на то, что я не только заранее приглашен на все сколько-нибудь значительные шахматные турниры, но и умудрился написать два самоучителя по игре, мне больше нравится другое.

Каждое лето я любовно выбираю бруски дерева, в основном дуба и ореха. В сарае меня ждет набор инструментов, защищенный от сырости чарами. Кронштейн, фрамуга, несколько видов стамесок, резцы разных размеров и запас «шкурки», которую магглы называют наждачной бумагой — страшное название, на мой взгляд.

Однажды мы были на ярмарке, смотрели на зрелищные постановки, ели большие сахарные клеверы, бродили по рядам магазинчиков под открытым небом. И когда потратили почти все деньги, что у нас с собой были, Гермиона увидела витые серьги, искусно вырезанные из орехового дерева. Увидела — и страстно захотела их. Тогда я пообещал ей, что сделаю для нее точно такие же, раз не могу купить.

Несколько месяцев упорной порчи деревяшек дали свои плоды. В конечном итоге я сделал для нее серьги краше, чем она видела на ярмарке, и мои ей понравились больше. В самом деле, в чем был смысл делать «под копирку»? Если я могу что-то дать своей любимой, пусть это будет самое лучшее.

С тех пор каждое лето я выбираю дерево — дуб или орех, из них лучше всего резать скульптуры. Конечно, это громко сказано, «скульптуры». Часто магазин Джорджа пополняется деревянными поделками — медвежат, оленей, гиппогрифов, драконов, львов — каждую я вырезаю размером с ладонь, а Джордж их зачаровывает, чтобы они вели себя, как живые. Дети любят мои игрушки и быстро скупают их.

Я пытался сладить музыкальные инструменты своими руками, но у меня не получилось сделать не то что арфу, даже флейту. Видимо, не хватает мастерства.

Вечерами я часто зачаровываю гитару, и мы говорим обо всем на свете, сидя на расстеленной на траве мантии. В основном говорит Гермиона, наблюдая за тем, как стамеска в моих руках ловко стесывает нити дерева, закручивающиеся спиралями. Ей нравится смотреть, как по прошествии пары часов резак со стамеской делают из круглого полена орла, запечатленного в полете, или женский профиль, сдувающий воздушный поцелуй с раскрытой ладони.

Главное — правильно подобрать дерево. Годичные кольца в сердцевине могут стать частью рисунка в срезах скульптуры, и органично слиться с идеей поделки. Главное — правильно подобрать инструменты. Какие-то вещи лучше смотрятся вырезанными резцом, который скалывает с дерева стружку, похожую на ноготки, и само изделие приобретает мелкоребристую поверхность. Где-то лучше работать стамеской, и затем затереть готовую скульптуру «шкуркой», чтобы она была как можно более гладкой. В таких случаях я часто заканчиваю работу слоем бесцветного лака, чтобы работа лучше сохранялась, и имела пристойный вид спустя годы.

Но самое главное — правильно подобрать обстановку, в которой будешь резать дерево. Мне работается лучше всего, когда трещит костер, в вечернем душном воздухе разлит аромат маминого розария, на траве расстелена мантия, и звучит голос Гермионы, и я чувствую запах меда от ее волос. А если поднять глаза, оторвавшись от работы, то увижу любимые глаза цвета вишни в шоколаде.

Гермиона говорит, что, в каком-то роде, это тоже магия — сотворить своими руками из непримечательного куска дерева что-то действительно прекрасное.

Мне нравится, что она поддерживает меня на моем пути, считая, что все к лучшему, и человек должен заниматься в первую очередь тем, что приносит ему удовольствие, а не тем, что ждет от него общество. Я тоже так считаю, а иначе стал бы я вольнонаемным рабочим? Все знают, что Рональд Уизли занимается всем понемногу и ничем одновременно, и если его заинтересовать или хорошо попросить, он поможет заменить работника, разобраться с проблемами на таможне, найти волонтеров, обойти лучшие аптеки Ирландии в поисках чадорня кислого, возглавить спасательную экспедицию… Чем только я не занимался за два года, а все только начинается!

Время от времени я будто бы в шутку предлагаю Гермионе выйти за меня замуж, но она смеется и отмахивается от меня, мол, собственная фамилия ей нравится больше.

Следующим летом я вырежу ее бюст, передам на дереве всю ее красоту, насколько это возможно. Я обязательно изображу ее с «гнездом» на голове, ведь мне больше нравится, когда она не выпрямляет волосы и похожа на ведьму из детских сказок.

Следующим летом я буду чуть более настойчив. Например, соберусь с духом и подарю ей самое красивое обручальное кольцо, которое только найду в Британии.

Гермиона делает меня счастливым. А свое счастье нужно суметь удержать, не так ли? Ведь она мое маленькое лето, греющее меня зимой, и без которого холодно в разлуке.