Девочка, которая не боялась темноты (джен)

Белла с самого детства боялась полутьмы.

Во мраке, когда в помещение не проникал ни единый лучик света, она ощущала себя весьма комфортно. Не было видно вообще ничего, и застилающая глаза черная краска нисколько не пугала, а, напротив, радовала душу. В темноте никто ничего не увидит, не сделает. И не напугает — потому что в темноте нет ничего живого.

А вот полутьма... тоненькая полоска света из-под двери или лунная дорожка на полу... легкие проблески во мраке превращали темноту из чего-то родного и уютного в пугающую реальность. В ней всегда таились, колыхаясь, страшные бесхозные тени на матовых поверхностях. Блуждали непонятные отблески. Лакированные чуть блестящие предметы неуловимым образом изменяли свечение. А краем глаза всегда можно было заметить чуть сильнее засветившийся огонек, который колебался, то разгораясь, то вновь потухая.

Белла видела страшные, глядящие прямо в душу красные точки-глаза, которые преследовали ее при каждом шаге. Слышала шорохи от непонятных колебаний и, замирая, вглядывалась в неподвижные предметы. Она верила, что, стоит ей только отвернуться, как они снова начинали перемещаться, пугая своей неуловимостью, неясностью... Пугая тем, что они будто и не существовали, но в то же время всегда были рядом.

Кошмары, которые преследовали Беллу, рождались именно из этих страхов и почти всегда были одинаковыми. Блекло-серыми, чуть темными в некоторых местах. Почти бесцветными. Они определенно были ненастоящими, но страх, который испытывала Белла, просыпаясь в холодном поту, с учащенным дыханием, — страх этот был самым настоящим. Реальным. Живым. Он наполнял всю ее сущность, доставая до каждого уголка сердца, и проникал в душу, даже когда Белла пыталась отвлечься, подумать о чем-то другом, приятном. В те моменты, когда страх полностью завладевал ею, она становилась почти неуправляемой. Нелюдимой, бешеной, неподвластной никаким эмоциям, кроме страха и ярости.

В кошмарах всегда были живые — более-менее живые — существа. Они подкрадывались незаметно — просто подходили сзади, как младшие сестры, и приветливо клали руки на плечи... Только руки оказывались холодными, совсем ледяными. Пальцы — невероятно твердыми и короткими: просто обрубки костей с кусками мяса. Ногти впивались в спину, прокалывая кожу, обмакивались в кровь, терзая то живое и мягкое, что было внутри. Тянулись через тело в груди, врезаясь в ребра и нащупывая сердце.

Конечно, она все это не чувствовала, но... видела, как чувствуют другие. Видела и понимала, что не хочет быть на их месте. Мир в ее сознании разделялся на две половины, и Беллатрикс знала, что хочет оказаться среди тех, кто подкрадывается сзади.

Но раз за разом просыпалась от ощущения того, что на ее плечи опускаются тяжелые руки.

Беллатрикс бросалась к матери, закидывала вопросами, высказывала самые нелепые свои утверждения, пряча за ними все необоснованные и мелкие опасения, и только так притупляла страх. После "приступов" она не могла понять, в чем было дело, что так зацепляло ее и разъедало ее душу изнутри, — и только во время очередного настигающего страха она могла догадаться.

Она боялась не самой полутьмы — в ней не было ничего такого, что не могло не испугать на свету или в темноте. Она боялась не того, что ей мерещилось. Она боялась того, что было на самом деле. Что существовало вокруг нее, постоянно оплетая все и вся своими нитями и загребая костлявыми руками.

Беллатрикс боялась... не смерти, нет — неизвестности смерти. Того самого невозможного при всей своей реальности, того, о чем никто не знал, о чем все старались не думать. Она боялась страха смерти. А все остальные предпочитали делать вид, что его не существовало, и потому не могли понять ее.

Ее очередные припадки, трясущиеся губы, побледневшее лицо и невероятные, выдаваемые с безумной скоростью фразы — лишь бы только не молчать, лишь бы не было тишины, пустоты и неизвестности, — все это не просто раздражало, но даже пугало людей. Пугало, кажется, гораздо больше, чем все остальное в Беллатрикс. Может, они просто не видели, не замечали в ней того, что зарождалось под твердым коконом страха. Не видели ни жажды крови, ни невесомого торжества от чувства того, что может давать власть над поверженными. Люди не видели граничащего с болью удволетворения в ее глазах... впрочем, не все и могли его видеть. Когда тело разбивало очередное Круцио, перемежающееся с режущими заклинаниями, когда по бедрам проскальзывали потемневшие от крови пальцы, когда следы от плети образовывали на спине почти реальные картинки, — было не до выражения глаз...

Не замечая этого всего, люди попадали в ловушку, привлекаемые внешней обольстительной, невероятно умно созданной оболочкой.

И потому, когда Беллатрикс встретила единственного человека, который еще больше боялся смерти, но при этом внушал страх перед ней другим, — Беллатрикс решила, что этот человек понимает и может принять ее всю. Со всеми кровожадными мыслями, которые являлись попытками усмирить смерть, стать выше и контролировать ее. Со всеми паническими и оттого яростными, влияющими на всех вокруг и внушающими ужас, сменами настроения.

И он принимал, вернее, давал возможность почувствовать себя принятой и понятой. Он был единственным, кто оказался сильнее и тверже ее, кто мо заставить ее почувствовать боль, захватывая ее разум и проникая в ее тело... он мог заставить почувствовать боль, но не страх.

Он был Темным Лордом, а темноты Беллатрикс совсем не боялась. Темноту она любила — может, любила бы она и Темного Лорда, если бы в ней могла зародиться любовь к живому существу. Он не был человеком, и потому из всего живого больше других имел шанс на ее любовь... хоть и не нуждался в нем.

С ним Беллатрикс погрузилась во мрак — пугающей ее полутьмы больше не было, и, хоть и осталась боязнь несуществования, ушел страх неопределенности. Все стало определенным, четким, строгим и расписанным по плану. Все стало подчиняться воле Темного Лорда — а значит, и воле Беллатрикс.

Белла окунала мир во тьму — шаг за шагом, дюйм за дюймом, душу за душой, — и не боялась, что что-либо вынырнет обратно, наружу, на свет. Свет еще мог существовать, но полутьмы больше не было. Были те, кто сомневался, стоит ли облачаться в темные мантии и присоединяться к Темному Лорду, — но в каждом из таких людей был мрак, постепенно захватывающий душу полностью. Бороться с ним было невозможно, и "сомневающиеся" исчезали, либо получая Темную Метку, либо растворяясь в неизвестности.

Беллатрикс наполнялась жизнью, расцветала черными красками и дышала полной грудью, глядя на то, как мир склоняет голову перед ее Темным Лордом. Она полюбила саму жизнь, перестав убегать от своих детских кошмаров. Теперь она являлась людям в кошмарах, подбираясь сзади, и сводила с ума, обходясь даже без конкретных манипуляций, пугая лишь своим существованием. Белла затмевала взор, надевая на чужие глаза черную повязку, и велела искать мрак внутри себя. Это преследовало каждого несчастного, попавшегося ей, человека до конца жизни, лишая его всякой надежды на то, что он может снова обратиться к свету или хотя бы остаться в полутьме...

В День всех Святых Беллатрикс сама оказалась в полутьме, лишившись своего Темного Лорда, к ней снова вернулись все ее страхи, и, раз за разом поднимая волшебную палочку над Лонгботтомами, она снова возвращалась в свое детство, в свои глубокие, бесцветные сны... И, когда ей на плечи легли костлявые руки дементоров, а ощущения потухли, заглушенные узниками Азкабана, и мир, потеряв все краски, даже самую темную черную и самую светлую белую, окончательно выцвел, погряз в безысходной полутемной неизвестности.

А Белла с самого детства боялась полутьмы...