Из ненаписанного. Драбблы (гет)

Написано для Jane-vampire по колажжу chouette-e "Slytherin"

— Ты что-нибудь узнала?

Она не решилась поднять взгляд. Лишь теребила тонкую прядку.

— Нет... Они не обсуждают при мне...

— Дура! — Звук пощёчины отбивался от стен подземелья и снова возвращался к ней — неловко прижимающей руку к щеке. Солоноватый привкус мешал сосредоточиться на важности момента. — Безмозглая корова!

— Но...

— Не смей. — Он прошипел это у самого её уха, отчего вниз по позвоночнику побежала холодная капля. — Не смей называть моё имя.

Она жалась к стене, пытаясь справиться с дрожью.

Она — безмозглая. Она — ни на что не способная. Бесполезная. Глупая. Наивная.

Дура.

— Знал, что нельзя связываться с пустоголовыми гриффиндорцами. У тебя есть ещё неделя. Иначе я подумаю, что ты не хочешь помогать делу Тёмного Лорда. Помогать мне...

Она вздрогнула от того, что его пальцы прикоснулись к её шее.

— Иди. И постарайся не разочаровать меня.

Она прислонялась к стене каждые три ступеньки по дороге в гриффиндорскую башню. Вздрагивала от ощущения его пальцев — все ещё. Поправляла мантию и боролась с приступами тошноты. Ей не привыкать — не первый день она играет полоумную.

Только не облажаться. Помочь. Доказать.

Поднять на него взгляд.

Она сможет. А пока будет тайком разглядывать зелёный плакат — они мастерили такие в прошлом году со всеми симпатичными парнями Хогвартса. Так, ради смеха. Никто даже не заметил, что из общей кучи пропал светловолосый представитель Слизерина. Зато она могла смотреть на него каждый день. Нарисованного, правда, но это только пока. Она выполнит его указания — и сможет быть с ним. В том, новом мире, где Тёмный Лорд победит.

Портрет. Соберись. Ты должна справиться — другого варианта просто нет.

Она переступает порог гостиной и тут же вступает в игру. Не ради Тёмного Лорда, а ради него.

— Бон-Бон! А я тебя искала! Где же ты был весь день, мой Бон-Бончик!..

Предупреждение: намеренное употребление кучи штампов, много ассоциаций и почти никакого развития.

Какова на вкус твоя любовь?

Какова на вкус твоя любовь, Грейнджер?

Не смейся мне в лицо, не говори, что мне неизвестно значение этого слова. Сама-то много знаешь, просиживая дни и ночи в библиотеке?

Карие глаза смотрят с презрением, и мне до боли в кончиках пальцев, до сдавленного грудного рыка хочется узнать вкус именно твоей любви, несносная грязнокровка!

Она — твоя любовь — острая, как жгучий огненный перец чили. От него жжёт во рту так, что запросто можно плеваться огнём, словно хвосторога. Так же горит во мне ненависть, текущая по венам вместе с древней кровью. Так же вновь и вновь вспыхивает след от твоей ладони на щеке, пылает алым, словно удар, неожиданный и яростный, пришёлся всего секунду назад, а не в далёком прошлом.

Твоя любовь — с привкусом вишни. Отдаёт горечью прошлого, дурманит нотками жалости и ненависти. Но в то же время сладкая, ароматная: хочется прикрыть глаза и наслаждаться, наслаждаться, наслаждаться... И лишь лёгкая кислинка возвращает в реальность, где горечь перекрывает яркий и желанный вкус.

Твоя любовь — пряная, Грейнджер. Корица, гвоздика, имбирь, анис, кардамон... Вихрь ароматов и привкусов кружит голову, притупляет бдительность, располагает к себе. Словно твои хрупкие ладошки гладят усталые плечи, пропускают длинные платиновые пряди сквозь пальчики, едва касаясь шеи.

Красное вино, обязательно сухое, — нет в тебе той приторной и наигранной сладости — горячее, отзывается теплом внутри, игрой крови и затуманенным взглядом, когда ты испуганным птенцом прижимаешься ко мне спиной, чтобы чувствовать жизнь, опору, спокойствие.

Лёгкий аромат цитрусовых — куда же без них — насыщенный, яркий. Как вспышка необоснованной нежности, которую хочу да не могу затушить...

Огневиски — вот твой вкус! Сдержанный, терпкий, сложный. И хочется разгадать тебя, с каждым маленьким глотком впитывать твои тайны. Но это только вначале. За строгостью скрывается страсть, внезапно обнажая свою мощь. Резкая, острая, пьянящая. В моих руках не растрёпанная умница, перепачканная чернилами. В моих руках женщина, которая небрежным взмахом ресниц лишает рассудка. Ещё глоток, ещё... И невозможно остановиться, сдержать блаженную улыбку, когда вдруг понимаешь, какое сокровище в твоих руках, когда не можешь поверить в реальность происходящего, когда счастье накатывает стремительными мощными волнами, стирая все границы, предрассудки, убеждения и морали. Когда спина послушно выгибается под моими руками, когда тонкая кожа вспыхивает от поцелуев, и во всём этом нет ни капли пошлости — эти чувства высшей пробы, как коллекционный огневиски, лукаво переливающиеся разноцветными вспышками в оковах стекла.

Почему так много алкоголя? Не смотри так укоризненно, Грейнджер. Твоя любовь дурманит сознание, расправляет крылья, даёт силу. Да и кто поверит, что ты, пусть и не нарочно, поставила на колени самого Драко Малфоя без помощи огневиски! Я преклоняюсь пред тобой и не стыжусь этого. В любви нет ничего постыдного, хотя я и бежал от неё столько лет. Вкус твоей любви сделал меня тем, кто я есть — самым счастливым, самым богатым и самым достойным мужчиной.

Но есть один секрет, разгадать который я не в силах. Сколько же ещё оттенков вкуса скрывается за лёгкой улыбкой, пронзительными карими глазами, непослушными локонами и живым, любящим сердцем?

Какой всё-таки вкус у твоей любви, Гермиона Малфой?

* * *

Каков вкус твоей любви, слизеринский принц?

Вкус у тебя отменный, не спорю, а любви, к сожалению, нет. И не пытайся доказать обратное, не стреляй оскорблениями — мне уже давно не больно.

Говоришь, что твою любовь нужно распробовать? Только вот понравится ли мне, грязнокровке, утончённый аристократический привкус твоей любви, Малфой?

Она — твоя любовь — отдаёт полынью. Я кашляю, пытаясь вырвать изнутри эту горечь, но она уже впиталась, просочилась в меня. Тошнота липким комком подкрадывается к горлу, и я зажмуриваюсь изо всех сил. Я выплёвываю оскорбления, улавливая твою волну, но внутри всё равно горько-горько.

Твоя любовь отдаёт железом, знаешь? Солоноватым и тёплым. Когда закусываешь губы, так всегда бывает. И этот привкус преследует меня с тех самых, школьных, пор. Когда сдерживалась, чтобы не запустить в тебя каким-нибудь мудрёным заклинанием. Когда корчилась в Малфой-мэноре, но держалась из последних сил. Когда в нашу последнюю ссору меня отбросило твоим Ступефаем к стене. А потом, целуя твои губы, я делила этот вкус на двоих, смешивая с таким же солёным железом на твоей коже. Я тогда ощутила всю твою любовь, Малфой. Всю свою любовь.

Твоя любовь на вкус — миндаль. Горький, конечно, а чего ты ждал? Но я с детства люблю миндаль, с того самого, маггловского детства. А ты знал, что миндаль вовсе не орех, как принято считать? Не смейся, слышишь! Прочитанных мною книг хватит на две жизни. С половиной. Каждый раз, когда твои губы прикасаются к моим, я чувствую вкус миндаля. Такой приятный, знакомый и (может, я всё-таки слукавила, говоря о горечи) слегка сладковатый. Знаешь, миндальное масло используют как успокоительное при болезнях сердца. А моё — болеет уже давно. Никакой тахикардии или инфаркта. Его задело четвёртым непростительным — любовь не прощают, Драко. И твои губы — моё миндальное масло.

Любовь твоя, чего и стоило ожидать, изысканный и дорогой коньяк с многолетней выдержкой. Я снова закашляюсь — не умею пить, и ты это знаешь. Обжигает — и я беспомощно пытаюсь вдохнуть, смаргивая бусины слёз. Горло, кажется, разодрано, гортань пылает Адским пламенем. Но послевкусие того стоит: мягкость, терпкость... Вкус солнца, запутавшегося в виноградных гроздьях. Я грею напиток в руках, словно отдаю своё тепло твоей фарфоровой коже. И никакой сладости — тебе ли не знать, — малфоевская выдержка и самообладание.

Почему я вспомнила о коньяке? (Да-да, я не пью, ты знаешь.) Малфой, ну кто поверит, что я ответила согласием на твоё предложение руки и сердца в трезвом уме? Но даже если бы я была пьяна, произнося «Да», я никогда не пожалею.

Может, когда-нибудь я изучу всю палитру вкуса твоей любви...

Но каждое полусонное утро, пропуская между пальцев твои светлые прядки, глядя в серые, ураганные глаза, касаясь губами прохладной кожи, я задаюсь лишь одним вопросом:

Какова на вкус твоя любовь, Драко Малфой?

Сонгфик. На песню "Белая гвардия". Драма, как обычно.

А я всё жду. И никогда не перестану.

Пусть они твердят, что ты погиб, пусть! Я не верю.

Разве может погибнуть тот, кто умеет так любить? Снова улыбнусь — им не понять.

Столько лет ты один сражался ради этого мира. Вёл тихую войну. С ним, со смертью, с собой. И не дожил до победы? Глупо.

Ты снова отлично сыграл, как и всегда! Все поверили и похоронили тебя, назвав посмертно героем! Но только не я. И ты знаешь, что я не куплюсь на эту уловку.

Они считают меня сумасшедшей. Ну и пусть. Любовь и вера — разве это не сумасшествие?

Я знаю, что однажды ты вернёшься. Ко мне.

Снова станешь язвить и плеваться ядом. В этом ты весь. Такой родной.

Кто бы мог подумать, что однажды я это скажу? Но ты слышал эти слова от меня. Ты поверил. И я знаю, сохранил их где-то в тех уголках души, куда никого никогда не пускал. И никакой легилименцией не забрать у тебя моё признание. Так же, как и твоё — у меня.

Тогда я была в белом. Скромное белое платье, словно кусочек жизни, вырванной у войны. Я смотрела на тебя затравленным взглядом и знала: это первая и последняя встреча. Эти несколько часов между сегодня и завтра, между войной и миром, между жизнью и...

Назавтра мы победили. Но главная моя победа — ты. Суровый взгляд, холодный тон. Ты словно делал мне выговор, а не говорил о чувствах. Я знаю, ты считаешь себя преступником. Кто же говорит о любви накануне последней битвы? Кто даёт надежу, балансируя на краю бездны? Кто снимает маску, не думая о завтра?

Именно поэтому не было жарких речей и страстной агонии. Не было клятв и обещаний. Был лишь взгляд, который стоил этой войны. Я сражалась не ради победы, а ради этого взгляда и пары обрывочных фраз. Ради этого стоит жить! Ради этого стоило умереть.

Я снова в белом — только для тебя. Тонкие руки, которые сохранили на себе твой невесомый след.

Красный закат, как тогда. И пусть мы не видели его, ведь нашим небом стала метка, я точно знаю, что в тот вечер он был таким же огненно-красным.

Я не верю, что ты погиб. Ты не мог уйти, не сказав то, что я прочла во взгляде.

Нас не поймут, нас не простят, но к чёрту их! Тех, для кого ты умер, а я сошла с ума.

Всё сложилось не так... А может так?

Главное, я продолжаю ждать. Каждый год. В белом. Впитывая кожей тот самый закат.

Когда ты вернешься -

Такой невозможный и такой желанный?

Написано для феста "I believe" по заявке: Невилл Лонгботтом/Гермиона Грейнджер. Каждое девятнадцатое сентября, в свой день рождения, она находит на пороге неожиданные подарки от неизвестного отправителя.

Предупреждение: стих)

Я открою коробку, пылью поросла она вся за год. Там хранятся твои открытки и флаконы душистых вод. Там все ленты цветных букетов, этикетки твоих конфет. Там твоя непростая вечность, мой, хоть праздничный, всё же бред.

Я ведь думала, это Рон всё. Нет, не думала, а ждала. Но его поглотила осень, магазин, суета, дела. У него ведь большое сердце и оно всё моё, до дна. Но слова, что в пустом конверте, не его нанесла рука. Он не знает, что я, как дура, жду сентябрь и колкий дождь. Там огонь и моя простуда, там меня на крыльце ты ждёшь. Убегаешь, едва проснусь я, оставляя лишь тонкий след: на крыльце золотая пудра, череда из прошедших лет. И записки от анонима — я сжигаю их на ходу, потому что по ним — прости же — я тебя всё равно найду. Не была бы я Гермионой! Ты вернёшься ко мне в обед: другом старым, до дыр знакомым, за плечами немало лет. А ещё недомолвок море, океаны из строчек — я всё писала их в коридорах, от себя и других храня. Всё пугалась таких открытий, улыбалась тебе вдали. Почему же ты не заметил, почему же не отпустил?

Я больна уже год не первый, я пугаю саму себя. Я подарок твой — жизнь и сердце — под подушкою берегла. Я хотела уйти, остаться верной мужу, своей семье. Только радостно просыпаться, если лилии на крыльце. Я слежу за твоей улыбкой, Рона за руку крепко взяв. Ты становишься очень сильным, виду горького не подав. Почему же тогда приходишь, почему ты терзаешь тьму? Я сегодня опять на взводе: вот возьму и весь мир сожгу! Тот, что сказочною коробкой, что в пыли нераскрытых слов. Что ты хочешь? Ответь хоть строчкой: что взамен на твою любовь? Потому что я вся болею этой осенью и тобой. И меж рёбер ответы зреют непроглядною синевой. Ты меня приковал нелепо к девятнадцатому числу. Ты меня полюбил — я верю. Я тебя... я потом скажу.

Я устала. Хочу покоя. Или радости до краёв. Не сожгу, но я осмелела. И со мною извечный дождь. Не была бы я Гермионой, если б сразу не поняла, но хранила все эти годы твою тайну, себя браня. Не могу я так больше, слышишь? Я коробку возьму с собой. В сентябре под щербатой крышей вдруг отыщется мой герой. Нет, не вдруг, просто я готова всё принять от тебя в глаза.

Девятнадцатое. Суббота. Невилл, здравствуй, я у крыльца.

Это своего рода вбоквел к "Куколке". Пока Рон пытается быть Фредом, Гермиона проводит вечера с Драко.

В самой "Куколке" этого нет. Написанно специально для DILLIGAF, которая найдёт драмиону даже там, где её нет.

Гермиона уже сама пугалась своих мыслей. Ей хотелось обратно на войну. Это чудовищно, ужасно, но это было так. Там у неё был любимый и друг. Сейчас нет никого. Гарри и Джинни в ожидании первенца, а она в ожидании повышения. Ладно, если честно, плевала она на это повышение, просто кроме работы у неё ничего не осталось.

Рон сошёл с ума. Он живёт в магазине, не отходит от Джорджа... И вообще, он — это уже не Рон, а Фред. Вот так. Собиралась выйти замуж за одного, а обручилась совсем с другим. Из общего — цвет волос и фамилия.

И никакие истерики, уговоры, просьбы и угрозы не помогали.

Она стала похожа на загнанного зверька в своей клетке из четырёх стен. Жить на работе — это возможно, когда дома жить незачем.

Там, на войне, они всегда мечтали о том, что будет «после». Такого она не могла представить даже в самом страшном сне.

— Опять ты здесь, Грейнджер. Тебя из дома выгнали что ли?

Гермиона тяжело вздохнула и повернулась к Малфою. Странно было разговаривать именно с ним, но что делать, если больше не с кем.

— Будем считать, что это было приветствием. — Их разговоры тоже не входили в число желаний «после», но зато они прекрасно вписались в новую реальность. Когда в собственном доме тебя ждет только тишина и бессонница, Малфой — не такой уж плохой вариант для перерывов на кофе.

— Кофе будешь? — Он задал этот вопрос машинально и тут же сам себе ответил: — Будешь, я знаю. Сейчас закажу.

— Мне...

— С коньяком.

Все это так нелепо. То ли у неё на лице всё слишком отчётливо написано, то ли Малфой научился угадывать её желания. И то, и другое радости не прибавляет, но в любом случае, она уже привыкла.

— Слушай, это наше десятое свидание...

— Наше десятое что?

Кофе обожгло горло, когда Гермиона подавилась от такой формулировки происходящего. Она закашлялась — и на глаза навернулись слёзы. Хорошая причина поплакать. И не подкопаешься ведь.

— Свидание, Грейнджер! Когда люди вместе ужинают, разговаривают, заигрывают друг с другом — это называется свидание.

— Вот именно. Я с тобой не заигрываю. — Кофе был таким вкусным и горячим, что хотелось забраться на стул с ногами, свернуться клубочком и уснуть прямо здесь. А тут ещё этот полоумный со своими дурацкими идеями...

— Ну-ну. Так вот, это наше десятое свидание...

— Малфой! Ты с ума сошёл? Какое свидание? Я обручена, между прочим.

— Между прочим, ты не видела своего, так сказать, жениха уже два месяца, если не больше. — Тут уж только себя винить — сама рассказала подробности своей личной жизни этому наглецу. Вернее, отсутствие оной.

— Это ничего не меняет.

— Это многое меняет. Ты разве не понимаешь, что происходит? Уизли на тебя забил — всё! А ты всё ждёшь, хотя проводишь вечера со мной.

— Могу не проводить.

— Можешь не ждать.

У Гермионы начинала болеть голова — словно кто-то скрёбся изнутри тупым ножом. Это надолго. И зелье не поможет. И не заснуть ей одной. Если только... Нет, Гермиона! Не сходи с ума. Малфой — тот ещё провокатор.

— Гермиона, очнись! Ты сама говорила, что он стал другим человеком. И это длится не месяц и не два — пять лет как он живёт такой жизнью. А ты — гробишь свою.

— Малфой...

— Что, Малфой? Ты ведь ничего не замечаешь вокруг. Слушай, переезжай ко мне.

— В Мэнор?— Гермиона нахмурилась, но тут же спохватилась: — То есть, что значит к тебе? Ты спятил?

Вот так раз. Рон изображает Фреда, она сама плюёт на работу, а Малфой предлагает съехаться. Не иначе как Волдеморт возродился. Всего этого тоже не было в мечтах о «после».

— Ты же не маленькая, Грейнджер. Я жить с тобой хочу, вместе, понимаешь? Тем более, Живоглот уже соскучился по хозяйке.

А она и забыла, что отдала Глотика Драко — нужно же кому-то его кормить, а Гарри с Джинни сейчас не до кота. И кому только доверила своего любимого? Точно свихнулась — вслед за Роном. Хотя, то что Малфой взял Живоглота к себе, а теперь ещё и её пытается перевезти до кучи, наталкивает на мысль, что они свихнулись все. Повально.

— Это запрещённый приём! — И злиться даже на него не получалось. Прав ведь по всем статьям.

Драко ухмыльнулся:

— Я же Малфой — проклятый слизеринец! — И никакой надменности в голосе — только шутливость. Мерлин, когда этот мир так изменился? Может, когда Драко в первый раз подсел к ней на ланче? Или когда она перестала ждать Рона? Или когда задумалась над переездом к Малфою? На секунду — но все же задумалась... Не удивительно, если через минуту целители разбудят её в палате для душевно больных в Мунго — только так можно было бы объяснить этот маленький театр абсурда одной отдельно взятой Гермионы Грейнджер.

— Я могу подумать?

— Можешь. Но не ближайшие пять лет, ладно? А то у меня мебели в квартире не останется. Да, Грейнджер, — он кивнул на её вопросительный взгляд. — Если бы ты внимательней меня слушала, то знала бы, что я не в Мэноре живу, а в квартире в Лондоне. Но где же тебе до меня...

— Драко...

— М?

— Закажи-ка мне её коньяка, ладно? А то у меня пока плохо получается заигрывать... А без заигрываний никак — у нас же свидание вроде бы... Десятое.

Автор болеет, поэтому мрачные тона удаются намного лучше любых других. Извините)

Драббл, 731 слово

Пустой туманный Кингс-Кросс навевал тоску. Ту самую — непроглядную и бесконечную. Он знал её вкус, цвет и запах: именно так выглядит вечная ночь, в которой время остановилось и нет ни капли радости — словно дементоры протягивают свои худые костлявые руки к твоему сердцу. Адреналин всё ещё бурлил в крови, но движения замедлялись, мышцы наливались усталостью — спешить уже некуда. Незачем.

Она стояла всего в двух шагах. Привычная, родная и... седая. Его-то голову давно припорошило пылью, но видеть седой её — больно. Слишком больно для того, кто только что погиб.

— Дора...

Она не ответила. Стояла на краю платформы, медленно качаясь взад-вперед — как маггловская игрушка в сарае у Артура — и беззвучно шевелила губами. Видимо, просила прощение у своего материнского сердца.

— Дора.

И снова тишина. Он так ненавидел тишину, что хотелось завыть. Но здесь — в пункте отправления в мир иной — полнолуние ему не грозило. А значит, и выть больше не придется. Только тихо поскуливать где-то внутри представляя, как маленькая копия Доры растет, взрослеет, видит мир без отца. И без матери.

— Нимфадора!

Ему показалось, или корни волос полыхнули алым? Ответ пришел спустя пару мгновений — ярко-красным торчащим ежиком и взглядом, которому даже Грюм порой не рисковал перечить.

— Не. Смей. Называть. Меня. Нимфодорой!

— Ожила...

Горький смешок в ответ и острые кулачки, бьющие ему в грудь.

— Почему?! Почему, Рем?! Как он без нас? Будь проклят Волдеморт с этой его войной! Он же ещё совсем крошечный, Рем... Наш Тедди...

Дора прижалась к его старой парадной мантии и зарыдала. И что ей скажешь? Что нужно было оставаться у родителей? Что так у Тедди была бы хотя бы мать? К Мерлину это малодушие! Кто ж удержит дома его Дору — смелую, отважную и любящую? Кто запрет на замки жену, которая готова собой заслонить мужа в последнем бою? Кто осудит мать, помчавшуюся бороться за лучший мир для своего ребенка, за любовь, за правду и веру? Уж точно не он.

— Он ведь будет счастливее нас, правда?

Мерлин, в этих глазах столько надежды, что хватило бы затопить самого Лорда. Не зря же материнская любовь столько лет берегла Гарри. И Тедди убережет. Обязательно.

— Конечно, будет. У него много любви, Дора, и тепла — от всех. Анромеда вырастит его самым лучшим — тебя же вырастила. Гарри расскажет ему о нас — и он поймет. Он всё поймет, Дора. Это же наш сын, он будет очень счастлив. В его мире будет много добра и не будет войны. Вот увидишь. Он будет нас любить — там осталось столько людей, которые расскажут ему о том, что ты всегда все роняла, но была очень смелой. И о том, что я был Лунатиком, но очень хотел его защитить.

Ремус давно не плакал. С той самой ночи в Министерстве, когда его последний друг шагнул за Арку. Но сегодня можно. Потому что он верил, верил Мордред его задери, в то, что говорил. Если не они с Дорой, то Тедди точно проживет долгую и счастливую жизнь. А ради этого стоило оказаться здесь.

— Поезд... Нам пора?

— Пора, Дора. — Он едва уловил её сдавленный всхлип и, взяв за плечи, посмотрел прямо в глаза: — Не вини себя. Мы все сделали правильно. Наша любовь его сбережет. И не отпустит нас отойти хоть на шаг. Отсюда всё видно, Лили и Сохатый тебе подтвердят.

— Мы едем к ним?

— Думаю, да. Пора. — Ремус легко поцеловал её в макушку и помог забраться в вагон.

— Когда-нибудь наш сын поедет в таком же поезде в Хогвартс. И...

— Станет новым мародером. — Первая настоящая улыбка Доры дорогого стоила и кольнула больнее, чем заклинание, что отправило его сюда.

— Не исключено! — Под его пальцами волосы медленно становились фиолетовыми. — Он будет счастлив, Дора. Обещаю.

— Придется мне тебе поверить, моё мохнатое счастье. Мы его сбережем.

Поезд нёс их куда-то вдаль. Навстречу Сохатому, Бродяге, Лили, Грюму... Туда, откуда они все будут наблюдать за новым миром, который отвоевали своими жизнями.

Дора прятала слезы, думая, что он не видит. Он видел, но делал то же самое — поэтому молчал и глади её фиолетовую голову.

А в это время Андромеда укладывала внука, ещё не зная, что он теперь — её единственный смысл жизни. Тедди, словно чувствуя беду, долго не мог заснуть. Когда же усталость взяла свое, где-то на грани сна и реальности, он ясно слышал голоса мамы и папы. Хотя, конечно, он после этого не вспомнит, но то тепло, что пришло вместе со звуками, останется с ним навсегда.

Тедди тихо спал в свое кроватке, пока мир обретал яркие краски победы. В эту ночь его волосы впервые стали фиолетовыми.