Редкопейринги (гет)

Чашка

Пейринг: Гермиона Грейнджер/СкорпиусМалфой

— Всё дело в чашке. — Малфой важно кивает, улыбается.

Улыбка у него красивая, на сто галлеонов, как любит повторять Хьюго. Он терпеть не может Скорпиуса, а тот отвечает ему взаимностью. У них полное взаимопонимание, со сладким привкусом соперничества.

— Чашка разбита, — говорю я и отдаю ему проверенный отчёт.

В нём нет ни единой ошибки, всё выполнено безукоризненно и записано каллиграфическим почерком с округлыми буквами, красивым, не чета моему, острому и угловатому, сливающемуся в сплошную линию. В Скорпиусе меня раздражает всё: от улыбки до почерка, от прилизанных белесых волос до самоуверенности, граничащей с заносчивостью. Но он мой практикант, и я не могу от него избавиться.

Он это знает, я это знаю, но мы продолжаем делать вид, как будто так и нужно.

— Я подарю вам новую.

— Не стоит.

— Почему? — спрашивает Скорпиус.

Откидывается на спинку стула, смотрит на меня пристально, и мне по-детски хочется спрятаться под стол или наколдовать ему рога на голове. Хотя даже это не смогло бы сбить с него спесь.

— Миссис Уизли?

— Это лишнее, мистер Малфой, — отвечаю я, надеясь, что он замолчит. Он слишком часто сбивает меня с толку, и за это я его почти ненавижу.

Скорпиус кивает, достаёт блокнот и зачитывает вслух список предстоящих встреч. Его голос размеренный и убаюкивающий, чем-то похожий на шелест листьев на ветру. Я закрываю глаза и представляю, что нахожусь далеко-далеко, где нет давящих стен министерства, ежедневной рутины и разбитых чашек.

— …в шесть часов у вас встреча с мистером Поттером, а в восемь ужин.

— Ужин? С кем? — спрашиваю.

— Со мной.

— Вы забываетесь.

— Отнюдь.

— Я замужем.

— Разводитесь.

— Мистер Малфой!

— Миссис Уизли.

Он улыбается своей улыбкой на сто галлеонов, зная, что мне нечем крыть. У нас полное взаимопонимание и пять часов до свидания, на которое я не пойду.

* * *

Я опаздываю на целый час. Знаю, что это глупо и мелочно, но ничего не могу с собой поделать. Одновременно хочу и боюсь того, что Скорпиус всё ещё ждёт меня в том самом кафе на углу, где мы почти каждый день вместе обедаем.

Он сидит за нашим столиком. Передним ним чашка с кофе и свежий номер Придиры. Скорпиус приветливо кивает, словно ни на миг не сомневался, что я приду. В этом весь Малфой: его никогда нельзя смутить или застать врасплох.

Я сажусь напротив, понятия не имея, что сказать или сделать, чтобы избавиться от затянувшегося молчания. Запах свежей выпечки настолько сладкий, что я, не выдержав, делаю заказ. Ощущаю заинтересованный взгляд Скорпиуса, но стараюсь не смотреть в его сторону.

Он пьёт свой горький кофе, я ем сладкие булочки. Мы всё ещё молчим, но я больше не ощущаю себя скованно.

— Гермиона.

— Скорпиус.

Мы вновь замолкаем. Он досадливо морщится, а я смеюсь. С ним легко просто смеяться, просто молчать, просто ни о чём не думать.

— Вот. — Он протягивает мне сверток, и я догадываюсь, что в нём.

Чашка, та самая, с британским флагом, которую разбил Рон, когда мы расстались. Я улыбаюсь, широко, искренне, и говорю:

— Спасибо.

— Всегда пожалуйста.

У нас полное взаимопонимание и сегодняшняя ночь, а что будет завтра — не важно.

Мужчины и женщины

Пейринг: Лили Эванс/Люциус Малфой

Есть мужчины, которых можно любить, есть мужчины, за которых выходишь замуж. И те, которыми любуешься, будто они произведение искусства. Любуешься всегда издали, украдкой, боясь невольно обжечься и остаться с разбитым сердцем. Люциус относился к последним — Лили это точно знала.

Она видела его пару раз, да и то мельком, но этого хватило, чтобы начать искать в толпе белесую макушку, прислушиваться к звукам, пытаясь уловить стук трости, и отчаянно желать увидеть его хотя бы раз.

Лили порой казалось, что она заболела тяжело, неизлечимо. Что Люциус проник в неё и пустил корни, которые сдавливали, ломали ребра, прорастали и распускались ядовитыми цветами. И никакая перечная настойка не могла это вылечить.

Легче становилось на дежурствах и стычках с Пожирателями. Лили представляла, что за одной из масок скрывается Люциус. Представляла и тут же одёргивала себя, ведь дашь слабину, замешкаешься — и подведёшь друзей.

Этого она не могла допустить.

Ни за что.

* * *

Есть женщины, с которыми можно развлечься, есть женщины, на которых женишься. И те, которые приносят неприятности. Слишком непредсказуемые, порывистые, отчаянные — такими можно только восхищаться, издали, украдкой. Лили была из последних — Люциус это точно знал. Но всё равно продолжал оборачиваться, завидев в толпе рыжие волосы, слыша смех звонкий, до неприличия громкий, волнующий. Небрежно брошенное «грязнокровка» больше не оставляло его равнодушным.

Слыша это слово, Люциус каждый раз опасался, что речь идёт о той самой, бедовой, отчаянной, лезущей в самое пекло. Порой ему казалось, что она его приворожила или опоила амортенцией. Думать так было удобней, чем поверить в то, что его действительно могла заинтересовать маггла.

На рейдах становилось немного легче. Лицо Люциуса было скрыто маской, а лица его противников оставались открытыми. Он с нетерпением ждал нового задания и опасался, что там встретит её, безрассудную и желанную. Что ему придется драться и, возможно, убить её. Он этого не хотел — видит Мерлин! — но ему было что терять.

И выбирая между наваждением и здравым смыслом, Люциус всегда отдавал предпочтение последнему.

* * *

Они попали в засаду. Пожирателей оказалось слишком много. Лучи заклинаний пролетали рядом, выбивали каменную крошку со стен, оглушали. Лили потеряла Джеймса из виду. Казалось, что он был совсем рядом — надо всего лишь протянуть руку, — но потом исчез. Воздух стал пыльным, тяжёлым, вибрировал от магии, обжигая лёгкие, стоило сделать вдох.

Лили то и дело кашляла, глаза слезились так сильно, что сосредоточиться было невозможно. Она знала, что сейчас слишком уязвима.

Знала и ничего не могла сделать.

Кто-то схватил её за локоть, потянул в сторону, спасая от зелёного луча.

— Спасибо, — сдавленно пробормотала Лили.

— Всегда пожалуйста.

Говорившим оказался Пожиратель: тяжёлая чёрная мантия, маска, защищающая лицо, да трость в руке.

Она его узнала, он её узнал, но они оба молчали.

Молчание было безопасным, а слова могли убить так же легко, как Авада. Ни Люциус, ни Лили не могли этого допустить. У него была семья, у неё — друзья, и они не имели права рисковать.

* * *

Есть мужчины, которыми можно любоваться, есть женщины, которые приносят неприятности, но от них обоих лучше держаться подальше.

Это правило Люциус и Лили хорошо усвоили.

И не нарушат его.

Ни за что.

После войны

Пейринг: Беллатрикс Лестрейндж/Гарри Поттер

— В шесть часов вечера, после войны. — Джинни подмигивает, смеётся заливисто, беспечно, а потом рассыпается сотней осколков.

И так каждую ночь. Всё, что остается Гарри — это рассматривать потолок и считать камни: двенадцать в длину, шесть в ширину.

В школе, нормальной, маггловской, он ненавидел математику, сейчас же цифры помогали ему не сойти с ума.

Они были простыми, понятными и не пытались причинить боль.

В отличие от неё.

Она приходила каждый день, в одно и то же время, сразу после того, как приносили ужин: что-то серое, холодное и совершенно безвкусное.

Долго смотрела на Гарри, а потом спрашивала:

— Как прошёл день?

Всегда один и тот же вопрос. Гарри не знал, было ли ей действительно интересно или она издевалась. Предпочитал не задумываться и не огрызаться. Сначала — кажется, сотню лет назад! — он язвил и кричал, делал всё, чтобы вывести её из себя, но она в ответ лишь смеялась.

Не так, как Джинни или Гермиона — в её смехе не было искренности, но и не было злорадства, как у Амбридж.

Азарт. Предвкушение. Похоть.

Она хотела сломать его, вывернуть наизнанку, разобрать, а потом, заново склеенного и покорного, преподнести хозяину на блюдечке.

— Замечательно. — Гарри пытается выпрямиться, но не получается — боль в груди невыносимая. Кажется, в прошлый раз Беллатрикс сломала ему пару ребер.

— Врешь, — шепчет, а потом взмахивает палочкой: — Круцио!

Мир взрывается осколками, и у каждого из них есть имя: Рон, Гермиона, Сириус, Дамблдор, Джинни… Гарри цепляется за имена, лица, воспоминания, но они ускользают от него. Просачиваются песком между пальцев, и остаются навсегда для него потерянными. Боль исчезает, но на смену ей приходит безразличие. Гарри ощущает себя отупевшим и беспомощным.

Число камней на потолке по-прежнему не изменилось: двенадцать в длину, шесть в ширину. Беллатрикс склоняется над ним, проводит пальцами по лицу и довольно кивает. Её пальцы испачканы в крови. В полумраке камеры она кажется почти чёрной, грязной.

— Ты мне напоминаешь кузена, Гарри. Он был таким же наивным идиотом, верящим в справедливость. Смертник, что с него взять?

Гарри вздрагивает, открывает рот, чтобы защитить Сириуса, но всё, на что у него хватает сил — это стон. Слабый, едва слышный, унизительный.

Беллатрикс гладит его по волосам и шепчет:

— Бедный мальчик.

И целует. Губы у неё обветренные, сухие, а сам поцелуй отдаёт горечью. Гарри холодно, он задыхается и почти теряет сознание. Ему кажется, что Беллатрикс — это дементор, который хочет украсть у него душу, поэтому и приходит к нему так часто.

Чаще, чем кто-либо.

Насмехается, пытает, а потом может часами сидеть рядом и молчать. Он её не понимает. Не хочет. Не пытается.

Всё, на что хватает сил — считать камни в десятый, сотый, тысячный раз и ждать, когда Беллатрикс уйдёт.

Но она всегда возвращается. Гарри кажется, будто ей нравится возвращаться. Нравится скрип двери и полумрак его камеры, нравится слизывать кровь с разбитых губ и ломать ему кости, нравится, что он зависит от неё.

Боль разливается жидким огнём в венах и не даёт сосредоточиться. Кажется, Беллатрикс говорит что-то про целителя и обезболивающее. Гарри усмехается: она всегда чинит сломанное, чтобы потом продолжить игру.

Но всё же у него хватает благоразумия, чтобы сказать:

— Спасибо.

— Всегда пожалуйста.

Гарри закрывает глаза и пытается уснуть. Во сне к нему обязательно придёт Джинни, рассмеётся и назначит свидание в шесть часов вечера, после войны.

Не любовь

Пейринг: Гермиона Грейнджер/Том Риддл

Хуже сломанной палочки может быть только сломанный хроноворот. Трещина на циферблате совсем небольшая — её сразу и не заметишь, если не знать, куда смотреть. Я очень редко его достаю: воспоминания до сих причиняют боль. Впрочем, это всё, что у меня осталось.

Воспоминания да навязчивое внимание Риддла, который отчего-то решил, что из нас получится замечательная пара.

Я больше не пытаюсь его переубедить. Бесполезно. Просто стараюсь не замечать, но это так же трудно, как не увидеть летящий в лицо бладжер.

— Грейнджер.

— Риддл.

Вот и весь разговор. Остаются только взгляды, навязчивые и липкие, да шёпот в темноте. Мы оба старосты. Он — Слизерина, я — Рейвенкло.

Я не могу терпеть его за лицемерие и жестокость, порой доходящую до абсурда, он ненавидит меня за честность и принципиальность.

С третьего курса ничего не меняется.

День проходит, наступает вечер, до отбоя каких-то полчаса. Я стою на восьмом этаже и пытаюсь представить нашу гостиную в башне Гриффиндора: красные шторы, потрескивающее пламя в камине, уютно свернувшегося Живоглота в кресле, Гарри и Рона, играющих в шахматы — я так скучаю по ним! — но понимаю, что их-то в Выручай-комнате не будет. Дверь медленно появляется в стене. Я толкаю её и вхожу внутрь.

Риддл ждёт меня. Смотрит пристально и усмехается. В нём всё слишком: слишком смазливое лицо, слишком много самоуверенности, слишком много хитрости. Каждый раз, когда я его вижу, мне хочется наложить на него проклятие. Что хочется ему, я и так знаю.

Подчинения. Признания. Преклонения.

Он болен, но и я не здорова.

Риддл протягивает руку, я сжимаю её. Он выдыхает, словно опасался, что я оттолкну и уйду. У меня часто появляется такое желание, но мне кажется, что стоит поддаться ему — и всё потеряет смысл.

Что пока Риддл держит меня за руку, то всё ещё остаётся человеком.

Это глупо, самонадеянно, абсурдно, но всё же я верю в это.

Верю с третьего курса, когда перенеслась во времени больше, чем на полсотни лет, когда Риддл не позволил меня заколдовать своим однокурсникам, когда рассказал, за что ненавидит магглов.

Порой мне кажется, что эта вера меня погубит, порой — что сможет спасти.

— Спасибо.

Не знаю, за что он благодарит меня, но отвечаю:

— Всегда пожалуйста.

Улыбаюсь почти искренне, делаю шаг навстречу и оказываюсь в кольце сильных рук. Между нами нет любви, лишь ненависть да желание доказать друг другу свою правоту.

Мне хочется произнести его имя, но слово застревает в горле, царапает колючками и превращается в ненавистное «Волдеморт». Я зажмуриваюсь, утыкаюсь лицом в его мантию и вдыхаю запах, приятный, пряный, и на мгновенье позволяю себе забыть о том, кто мы.

Он не забывает. Заставляет посмотреть на себя, прикасается губами к моему лбу, словно знает, о чём я думаю, и прощает за это.

Между нами нет любви, но он никогда не отпустить меня, а я не смогу уйти.

Он это знает, я это знаю, но нам всё равно.

Чудовище (бонус)

Пейринг: Лаванда Браун/Симус Финниган

Примечание: Написано на ЗФБ-2014 для команды редкопейрингов.

На пороге стояла Лаванда с коробкой, украшенной ядовито-розовой лентой в одной руке и саквояжем — в другой.

— Помер! — радостно воскликнула она и, оттеснив Симуса в сторону, вошла в квартиру. — Помер, скотина! — водрузив свой багаж на стул, девица без приглашения прошествовала на кухню. Хлопнула дверца буфета, зашуршала бумага и донеслось возмущенное: — Симус!

Вздохнув, Финниган последовал за подругой и с опаской заглянул внутрь: та бормотала моющие заклинания и водила волшебной палочкой над грязной посудой в раковине. Посуды этой было так много, что она образовала небольшую баррикаду, которая опасно кренилась влево. Любимая чашка с надписью «Услышь мой рёв!», стоящая на самом верху, вот-вот должна была упасть. Лаванда взмахнула палочкой и аккуратно левитировала её на стол.

— Какой же ты неряха. Чудовище был таким же. Везде разбрасывал вещи и никогда не убирал за собой. А сколько посуды разбил! Всю вдребезги! Никакое Репаро не помогало.

— И давно помер? — поинтересовался Симус. Не сказать, что ему это было особо интересно, но иначе Лаванда продолжила бы уборку.

— Сегодня утром. Подавился рыбьей костью. — Браун злорадно улыбнулась. — Так кашлял, так хрипел… Мне даже стало жаль его. На минутку, — поспешно добавила она, заметив недоверие, возникшее на лице Финнигана. — А потом я вспомнила, что он украл четыре лучших года моей жизни, и позволила ему умереть.

— Ты жестока. — Симус стал заваривать чай, косясь на торт на столе. Чудовище чудовищем, а есть хотелось неимоверно.

— Ни капли, — возразила она. — Чудовище был обжорой и грубияном. Постоянно портил мои вещи и таскал сикли из кошелька — я недавно нашла их под диваном вместе с прочей дребеденью. Представляешь? Хотела отравить скотину, но жаль было тратиться на мышьяк.

Закончив мыть посуду, Лаванда спрятала палочку и взяла чашку с чаем, любезно протянутую ей Симусом.

— Почему не выгнала? — Финниган зажмурился от удовольствия: торт действительно был вкусным. С воздушным ванильным кремом, украшенный ягодами ежевики и малины — настоящий шедевр.

— Не поверишь: возвращался! Каждый раз, жалкий и замёрзший. Смотрел на меня жалобно-жалобно, и я, дура, впускала его.

— Жалела?

— Хуже! Любила. — Лаванда вдруг всхлипнула раз, второй и, не удержавшись, разрыдалась. — Ну почему он умер?! Почему? Я четыре года с ним возилась, ночей не спала, дожидаясь, пока он нагуляется и вернётся, а он… а он… Какой-то рыбой!

— Тише-тише. — Симус неловко обнял её и погладил по голове. Утешать он не любил, да и, по правде говоря, не умел, но чего не сделаешь ради друга…

Вот только с друзьями не целуются. И не спят. И с мамой не знакомят. Но это такие мелочи. Финниган отдал бы все галеоны мира, только бы Лаванда перестала плакать, но денег у него почти не было, поэтому он предложил:

— Оставайся у меня.

— Правда? Можно?

Браун посмотрела на него, ещё раз всхлипнула и утерла слёзы, размазывая тушь по щекам. Симус покосился сначала на саквояж, потом на тортик и сказал:

— Нужно.

Радостно визгнув, подруга повисла у него на шее. Потом отстранилась, достала из кармана зеркальце и стала поправлять макияж.

— Только учти, кровать мы купим новую — твоя жутко скрипит. И шторы с диваном поменяем в гостиной, чтоб уютней стало. И картину повесим…

— …и книззла заведём, чтобы не скучать, — усмехнувшись, добавил Финниган.

— Никаких книззлов! С меня хватило и Чудовища. — Лаванда вздрогнула от ужаса: за четыре долгих года домашний любимец успел её достать.

Симус решил благоразумно промолчать и съел ещё один кусочек торта. Что-что, а готовить Лаванда умела и любила, на конкурсе «Серебряный котелок» даже получила приз зрительских симпатий и Чудовище в подарок. Они тогда только начали встречаться и, радуясь победе, ещё не знали, с какими неприятностями им предстояло столкнуться.

Ревнивая, эгоистичная и самовлюблённая тварь с каждым днём требовала всё больше внимания и заботы, постепенно оттесняя Симуса на второе место. Из-за мохнатого Чудовища они много раз сорились и в итоге едва не разбежались. Финниган искренне верил, что книззл его ненавидит и специально гадит в ботинки. Лаванда лишь посмеивалась и говорила, что её котик слишком глуп и ленив для намеренных пакостей. Так и жили, пока Чудовище благополучно не подавилось рыбьей костью.

Впрочем, всё к лучшему. Каждый в итоге получил желаемое, и даже мерзкий книззл наверняка попал в кошачий рай.