Предназначение (гет)

Гарри осторожно, будто не веря, присаживается на краешек кровати, боясь потревожить, разбудить, лишить хрупкого сна. Аккуратно, почти не дыша смотрит на застывшее лицо, такое спокойное сейчас, что это даже кажется странным; ведь еще несколько часов назад оно выражало весь спектр эмоций от страха и боли до ярости и жажды убийства. Гермиона в этом бою была сама не своя – рвалась в бой, кричала на всех, строя ряды и прорывая фланги, пыталась успеть сделать все быстрее всех. Как будто даже и предположить не могла, чем все обернется.

Два темномагических проклятья, в смысл которых Гарри не смог вникнуть и несчетное количество ранений от упавшей балки.

Возможно, все было бы иначе, не будь он тем, кто он есть — но он именно тот Гарри, Гарри Поттер; просто Гарри, который не способен пройти мимо опасностей, который не может сидеть, сложа руки, который так дорожит своими друзьями... дорожит так, что не может уберечь.

Аж самому противно, до скрежета зубов.

Не смог. Не уберег. Он чувствует в себе одну только вину, бесконечную, щемящую душу, которая кружила внутри него как огненный смерч, не давала успокоиться, проскальзывала в каждую мысль и крушила надежду на спокойствие. А оно было ему так нужно, хотя бы сейчас, когда Гермиона спит и ее грудь больше не вздымается дергано и рвано, как в лихорадке. Хотя почему как? Агонию от боли и шока тоже можно сравнить с лихорадкой.

Гарри отводит прядь волос с ее лица, пытаясь справиться с неуклюжестью и внезапной дрожью пальцев — не хватало еще коснуться бледной щеки своими ледышками, пропахшими табачным дымом. Нежную кожу девушки, кажется, разом обесцветили, выкачали краски, оставив всего лишь бледность, будто на личике нераскрашенной еще куклы — вот тут должен быть румянец, а тут — ровный, здоровый цвет кожи... Здоровый. Когда же Гермиона будет здорова?

Гарри за весь день много размышляет, курит и снова размышляет – все то время,пока его не пускают к ней врачи. Туда-сюда снуют ребята, ну, те, кто в более-менее целом состоянии, чтобы передвигаться — Невилл, которому просто повезло; Полумна и Ханна, перевязанные, перепуганные, но пересидевшие вовремя в засаде. Приходят, гладят по голове, успокаивая; будто это может помочь. Но Гарри их просто не замечает, не придает значения пустым словам типа "Это не твоя вина, Гарри" или "Ты ничем не мог ей помочь", "Все будет хорошо"... Ему просто не хочется слушать. В глубине души, наверно, в очень глубокой глубине — такой, куда он даже не смог бы заглянуть при большом желании — он понимал, должен был понимать, что они говорят правду. Но легче бы от этого не стало. Он раз за разом прокручивает события сегодняшнего утра в голове, и каждый раз находил свои, как он считает, ошибки.

Он мог раньше убежать в ее сторону, прекращая прорываться в одиночку в стан врага; мог просто встать на защиту, невзирая на ее слова перед битвой (Гарри, я сама могу постоять за себя, даже не думай геройствовать!). Именно это и нужно было.

Гарри утыкается лицом в ладони, а потом обессилено свешивает руки вниз — поза, которую он отточил до совершенства за эти четыре часа. Геройствовать. Вот именно, это то самое, что он обязан делать. Ему вспомнилось, как кто-то из профессоров сказал однажды: "Каждый должен делать то, в чем он лучший и давать делать то же самое другим". Как же, черт возьми, они были правы! Гарри Поттер не должен был ничего делать из того, на что он не способен, по крайней мере, в одиночку. Гарри Поттер нужен всем был как герой, как щит и мишень одновременно, как рыцарь, если хотите, но не как авангардный боец, не как стратег, не как бесцельно рубящий направо и налево врагов мальчик. Да он и не умеет…

Именно как символ, который должен быть там, где нужно — вести людей в бой, давать им сражаться за себя, защищать всех, кто в пределе досягаемости. Но никак не лезть в гущу событий, с его-то навыками — куда ему? Нужно было понять сразу, что нельзя рваться вперед, потому что он — именно он, и никто другой — служит живым примером для других. Хотя бы в бою, но в том-то и была суть. Все видели, как он, жертвуя собой едва ли не ложится на баррикады, пытаясь атаковать — чаще не очень эффективно, но это придает его действиям такой дурацкий шарм, такой бессмысленный ореол воинственности и самоотверженности, что все будто бы забывают о чувстве самосохранения и, всецело доверяя своему нелепому глупому генералу, неокончившему школу командиру, дурачку из сказки, начинают рваться в бой, подражая, не желая оставаться вне сражения. Наверно, они думают, что не имеют быть права хуже него, не могут бросить все него плечи — пусть они и крепче, чем кажется, но все же не могут выдержать последствий.

Вот и последствия, куда без них. Сейчас Гермиона, раненная мало того что проклятьями, так еще и вполне физически осязаемыми обломками, распоровшими ей половину туловища, лежит и еле дышит. Гарри страшно видеть ее такой, и хочется смотреть одновременно: худшее позади, успокаивает он себя. Не очень-то помогает, впрочем.

Она не умрет, не умрет... предательский голосок вины внутри добавляет "не умрет сегодня... не умерла пока что в этой битве под началом мальчика, который когда-то выжил..."

И Гарри чувствует, что вот-вот — и он сойдет с ума от этой пытки, от бесконечности образов, где он и в самом деле не успевает — и тело девушки безвольно падает все дальше, вниз; как луч проклятья ударяет чуть выше, в самое сердце; или где обломки распарывают не живот и руки, а, например, голову...

Ему даже кажется, что он слышит едва уловимый шорох за своей спиной, Гарри вздрагивает и его будто прошибает током — но внешне он спокойно и даже излишне медленно поворачивается, боясь увидеть чего-то, он сам не знает чего — это ведь всего лишь Гермиона во сне слегка повернула голову, да? А у него уже все внутри перевернулось; видимо, сказываются почти полные сутки без сна в постоянной нервотрепке.

Или разыгралось воображение на нервной почве? Уже выдаем желаемое за действительное, Гарри? Да уж, самое лучшее качество, какое только можно было придумать мальчику, который должен будет умереть, а сам еще и не знает об этом.

Но девушка лежит также, как и до этого — бледная, неподвижная, слово из мрамора; она бы хоть вздохнула глубоко, нормально, не то что двигаться...

И он сидит, и ему сложно-сложно понять, что легче — бежать сломя голову на врага или сидеть вот так и ждать, подействует ли зелье, поможет ли лечебный ритуал целителя остановить распространение проклятья или отменить часть процессов, с ним связанных. Казалось, что все позади, когда врач выдохнул одно такое важное слово: "Жива", но не успело облегчение наполнить комнату, как он тут же продолжил, быстро-быстро, скороговоркой раня душу и режа ножами нервы. "Если мы остановим проклятье...", "Если она выдержит..."

"Если мы успеем". Гарри от этих слов хотелось куда-то бежать, что-то делать, искать нужные лекарства и специалистов, самому накладывать компрессы и поить бессознательную девушку всевозможными зельями... Но его собственное тело будто приросло к месту, его сковал ужас; Гарри не чувствовал себя таким зажатым в тиски, таким загнанным в угол уже давно. Его почему-то увели, и только когда закрылась дверь, отрезая от него то, что так пугало и в тоже время давало надежду, его прорвало. Он кричал, раздирал руки. удерживающие его, запихивающие в спальню на Гриммо, пытался добиться того. чтобы его оставили вместе с ней, дали призрачную и ложную возможность помочь…он бился в истерике и слезах до тех пор, пока его не оглушили и не опоили насильно концентрированной настойкой, успокаивающей нервы.

И вот теперь, после бесцельных самоистязаний и четырех часов (а не суток ли?!) бездействия он был допущен к ней.

Сидя рядом с девушкой, Гарри до безумия, до дрожи в коленках хочет дотронуться до нее; это легкое движение-морок будто вывело его из оцепенения. До сих пор все казалось нереально-замедленным, теперь же его уставший и беспрерывно надеющийся на привычно хорошее мозг верит, что Гермиона будто бы пошевелилась. И это означало бы, возможно, что она в норме. Настолько, насколько может быть в норме человек, перенесший столько травм на поле боя.

Гарри гадает, а не сошел ли он с ума со всеми этими переменами, со всеми переливаниями из пустого в порожное на поле битвы? Когда в одни день Гермиона, такая нежная, дарит ему свою ласку и заботу, когда ее глаза сперва смотрят с теплотой, а вдруг раз – и они уже стоят лицом к лицу с Пожирателями и те самые добрые глаза горят, горят яростью.

Гарри становится по-настоящему страшно видеть ее такой.

Но такой, как сейчас, ему ее видеть еще страшнее. То ли живая, то ли…

Нет! Парень хочет прикоснуться, чтобы почувствовать ее мягкое дыхание, ее медленный и еле заметный пульс; Гарри хочется погладить ее по щеке настолько сильно, что он даже поднимает руку и, настолько близко, насколько позволяет дрожь, подводит к ее лицу. А хочется сорваться, обнять хрупкое тело, почувствовать биение родного сердца под ребрами, сдавить ее так, чтобы она никуда не подумала деваться. Спрятаться от проблем в пушистых волосах, целовать эти нежные, сейчас бесцветные с темными линиями вен руки, которые только утром ободряюще трепали его по волосам, а теперь они в бинтах и страшных шрамах…

Но Гарри сидит также, боясь дышать в ее сторону; на него накатывает сонливость, причем так внезапно, что он даже не понимает, откуда у него вообще были силы все эти время. Заставляя себя подняться, он не уходит в свою комнату, нет — он аккуратно садится в кресло, так, чтобы видеть ее; сон не идет, а только какая-то полудрема. Реальность перед глазами заменяют видения, мутные и тревожные сны, полные абсолютного бреда, который развеивается через пару секунд после пробуждения. Непонятно, проходит то ли минута, то ли час; Гарри, уверенный, что спит, в своем странном сне он будто спотыкается и резко распахивает глаза, испугавшись куда больше, чем того требуют такие случаи. Гермиона все еще на месте, лежит также. Сердце Гарри, от внезапного пробуждения принявшееся стучать чуть быстрее, успокоилось.

Гарри лежит, осознавая, что внутренние мучения, наконец-то, оставили его и в голове царит абсолютная пустота. Приятная, мягкая, она не тревожит и не успокаивает: она просто есть.

Все вроде бы даже будет хорошо, и Гермиона обязательно выкарабкается, она ведь сильнее, чем можно представить; скоро он обнимет ее, схватит за руку, нет – на руки, утащит к себе в комнату, подальше ото всех и оставит там, чтоб даже не думала куда-то выходить, что-то делать и с кем-то сражаться…

Гарри снова засыпает, в этот раз тихим, вроде бы даже нормальным сном.

* * *

В этом сне нет мутных образов. здесь все предельно ясно — это то, о чем он мечтал всегда, в тайне надеялся, что когда закончится война, все будет именно так. Что не будет больше поцелуев лишь украдкой и тесных прощаний перед каждой разлукой — так, будто прощаются навсегда. Нет, в его сне было то, что было бы самым лучшим исходом на свете.

Сперва он не видит ничего, кроме розовой неги и теплых невесомых облачков-рук, обнимающих его и дарящих уют. Затем туман будто бы рассеивается и это уже Гермиона, такая, как всегда, заботливая и чуть-чуть серьезная, обнимает его и что-то говорит; а в ушах белый шум. Он видит вокруг себя лужайку, палисадники цветов, распахнутую входную дверь дома. Сверху светит солнце, откуда-то дует ветер и она, она рядом, так близко, что хочется кричать от счастья. а он стоит как дурак, не двигаясь и глядя в ее счастливые глаза, так можно стоять вечность, что они. кажется, и делают. Все так идеально, что не верится.

А так хотелось бы.

* * *

Просыпается он в своей кровати, и рядом сидят люди – он надевает очки и видит Дамблдора и МакГонагалл и почему-то Снейпа. Остатки сна развеиваются, оставляя тяжесть в голове и странно-сладкое ощущение во рту.

Гарри не может понять, что у них с лицами; сам он чувствует себя вполне выспавшимся и искренне не понимает пока что, почему в комнате такой полумрак и грусть. На душе у него гораздо лучше, чем было до этого — он ведь только что видел одну из своих сокровенных фантазий, которую никому не расскажешь — все знают, что нельзя делиться планами на будущее на войне. Но он-то знает, он-то видел, что все будет хорошо! Гермиона, такая теплая и родная, должно быть, скоро придет в себя и... Ему предлагают, нет, настойчиво суют в руки стакан и он под пристальными взглядами пьет ароматную воду, похожую…Успокоительное?

* * *

В тот день, когда Гермиона Грейнджер умерла, Гарри Поттеру рассказали всю правду о его настоящем предназначении.