Темные сказки (гет)

«На самом краю леса жила-была маленькая девочка…»

В моем детстве все сказки начинались именно так.

Сказки, рассказанные мамой перед сном.

Моя история тоже начинается с этого…

…

Я помню бесконечный лес.

Дремучая, непроходимая чаща, где лучи солнца путаются в верхушках многовековых елей и никогда не достигают земли.

Влажный мох под моими ногами, который скрадывает звуки шагов.

Я иду, бесшумная, не потревожив древнюю, берущую начало от самого рождения миров тишину.

Одна в лабиринте узловатых корней, стволов, ветвей.

Одна. Заблудившаяся…

Мне часто снился этот сон, когда я была еще ребенком. Я просыпалась в холодном поту, и мое сердце долго не могло успокоиться, выбивая ускоренный ритм, словно маленький заведенный барабанщик. Я подолгу смотрела в пепельно-серый потолок до тех пор, пока он не становился сначала золотым, а потом жемчужно-белым. И тогда только мое сердце останавливало свой бег, а дыхание становилось ровным, как и положено у ребенка.

Новорожденный день приносил в мою душу безмятежность.

…

«…девочка жила одна в своем маленьком уютном домике. Первые лучи солнца будили ее по утрам, соловьи пели ей колыбельные песни ночью. Она была абсолютно счастлива. Целыми днями она играла на цветочном лугу…»

В моем распоряжении был весь мир, начиная от порога родительского дома и заканчивая невысокой плетеной изгородью, поставленной еще во времена моего прадедушки. Целое море душистых трав — только для меня. Разноцветные бабочки были мне подружками.

Дни напролет я играла в тени изгороди и разговаривала на разных языках: с ветром — о далеких морях, которые я видела только на картинках в маминых книжках, с птицами — о жарких южных странах, куда они улетали каждую зиму, с цветами — о подземных мирах, где били холодные ключи и строили лабиринты дождевые черви. Мир был таким огромным, а я — совсем маленькой.

А еще я часто поднималась на цыпочки и клала подбородок на самую верхнюю перекладину старой изгороди, чтобы посмотреть на лес.

Он был одновременно и близко, и далеко.

Я могла протянуть руку и потрогать холодную прохладу, которой дышала мне в лицо лесная чащоба, я могла дотянуться до черноты ее тени, но я никогда не могла сделать шаг ей навстречу.

Под страхом страшного наказания мне было запрещено переступать за черту изгороди.

Я могла сделать это только в своих снах.

…

«…В лесу никогда не пели птицы, там не рыскали дикие звери, путники никогда не останавливались отдохнуть под сенью деревьев. В самом сердце леса жил Зверь. Древнее зло, пустившее корни так глубоко, что смогло достать до самого центра земли.

Маленькая девочка никогда не подходила близко…»

Я всегда знала, что там, за бесконечной стеной ветвей, есть тот, кто за мной наблюдает. Я плела цветочные гирлянды и чувствовала на себе его цепкий взгляд. Я напевала птичьи песни, и слышала его тихий смех. Я кружилась в танце вместе с ветрами, и до меня доносилось его легкое дыхание.

Мне никогда не удавалось поймать эти ощущения настолько, чтобы разглядеть, рассмотреть поближе. Но я всегда знала, что Он существует.

…

Мне было десять лет, когда я впервые увидела Его. Он чуть выступил из тени, и луна осветила его сверкающую бледную кожу. Он долго стоял без движения, позволяя мне наблюдать за ним, — о, конечно же, он знал, что я наблюдаю из-за опущенной занавески!

Я помню белые полосы рук на черной изгороди — самое светлое пятно в пестрой картине ночи. Тонкие, словно змеи. Гибкие, словно змеи.

Я спала и знала, что он по-прежнему стоит там, и взгляд его блуждает в моих мыслях. До самого рассвета…

А утром я долго искала Его следы — примятую траву, отпечатки стоп на влажной от ночной росы земле, но так ничего и не нашла. Словно его никогда не существовало.

…

Днями я по-прежнему играла на лугу, распевала песни и плела венки из цветов. Однако взгляд мой нет-нет да и задерживался на самой границе наших миров. Я ждала, надеялась, что он выйдет ко мне, но лес был глух и пуст.

А ночью я снова приоткрывала край невесомой занавески и, затаив дыхание, смотрела на его белое лицо, а черные угли его глаз разглядывали мою душу.

…

«Прошли годы, и маленькая девочка превратилась в прекрасную девушку. Она начала задумываться о своем одиночестве. Окружающий мир вдруг показался ей слишком мал, и населяющие его существа больше не были ей понятными. Ей стало не с кем говорить, и она все чаще начинала смотреть в самое сердце леса, туда, где томился в таком же древнем одиночестве Зверь».

Сегодня мне восемнадцать. Сегодня я не лягу спать. Как только ночь опустит на дом свой непроницаемый полог и все погрузятся в сон: родители, согревающие друг друга чуть теплыми телами, старая облезлая кошка в таком же старом облезлом кресле, слабо тлеющие угли в камине, маятник старинных часов, отсчитывающих поколения, — как только все погрузятся в сон, я открою дверь и выйду из дома.

Я оставлю позади луг с засохшими цветами, я отворю калитку изгороди и перейду безопасную границу.

Я возьму его белую острую руку, и сердце мое ускорит свой бег, поднимаясь вверх, к самому горлу. Его холодные губы изогнутся в улыбке, и он поведет меня в самое сердце нашего леса. Мой зверь.

Сегодня мне восемнадцать. Я больше никогда не буду спать.

Человек-С-Тысячей-Лиц вернулся домой. Снял со спины тяжелый заплечный мешок, полный чудес, отряхнул пыль вселенских дорог с истоптанных башмаков, отставил в сторону трость — верную спутницу в долгих странствиях.

Он отсутствовал много-много дней, и дом в ожидании его крепко спал: спал в камине огонь, уютно устроившись на липовых поленьях; плюшевый плед свернулся клубком на кресле, словно большой сытый кот; спали, переминаясь с ноги на ногу и поскрипывая, стулья и длинный обеденный стол; видели разноцветные сны бесчисленные чашки, выстроившиеся в ряд, словно на параде: фарфоровые — с недопитым горьким чаем, золотые кубки — с терпким вином, красным, словно кровь, плоские пиалы — полные прохладной родниковой воды… Не спали только часы, все также, негромко тикая, измерявшие безвременье.

Старое кресло сердито заворчало, когда он опустил свое уставшее тело на его потрепанные подушки. На коленях тут же растянулся плед, не прекращая мурлыкать свою сонную песенку. Стало тепло и спокойно, так, как может быть только дома.

Человек-С-Тысячей-Лиц улыбнулся.

У него были глаза младенца и душа старика, внутри него теснились, перешептываясь, сотни миров, его лицо постоянно менялось, только улыбка — добрая, ласковая, любящая — всегда оставалась неизменной.

За время своего долгого путешествия он собрал множество воспоминаний: о том, что было ДО и том, что будет ПОСЛЕ. Он спускался на самые глубины и терпеливо поднимался в высь. Он заглядывал в самые потаенные уголки человеческих душ в поисках той самой малости, что придает смысл их жизни, в поисках самой жизни.

Он потратил не одно поколение, прежде чем нашел ее — Искорку. Теперь она теплилась в его сердце, трепетала в унисон его биению — маленький огонек ярче самой яркой звезды во Вселенной –сокровище, не имеющее цены. Оно согревало его измученную душу, ожидая того момента, когда сможет исполнить свое предназначение — дать толчок рождению новой жизни.

Человек-С-Тысячей-Лиц тяжело поднялся с кресла — нужно было приниматься за работу.

На письменном столе раскрытой лежала оставленная им книга. Он перевернул последнюю страницу и вдохнул затхлый запах давно уже умершего мира. Бережно укрыл его бездыханное тело саваном и убрал в самый дальний и темный ящик. А затем долго чинил перья, чистил чернильницу, с осторожностью наливал свежие чернила, зажигал свечи…

Впереди была долгая ночь.

Бумага встрепенулась под его рукой, узнавая, зашелестела, приветствуя хозяина. Узловатые стариковские пальцы привычно крепко сжали перо. Жарче алой крови заструились по венам чернила.

Мир, который должен был родиться, обещал быть прекрасным.

«В начале было Слово…»

Я слышу твой голос, я иду.

Часть 1

Весна

Дорожка ведет вперед петляя, словно цветная карандашная линия, нарисованная неумелой рукой ребенка. Я вижу, как маленькая девочка делает свои первые шаги, цепляясь за большую, сильную руку матери. Медленно, неуверенно, словно пробуя землю — удержит ли? Там впереди, за порогом, мягкий и теплый свет, слышны шелест листвы и шумный птичий говор. Мир дышит глубоко, размеренно, влажным духом врываясь в окна, щекочет ноздри ароматами пряных трав, ерошит непослушные волосы новым, незнакомым ветерком. Сердце замирает и бьется, как маленькая птичка, накрытая ладонью… Еще один шаг. Еще один… Мать мягко направляет ребенка в другую сторону, и манящий свет сменяется полосатыми стенами с разбросанными тут и там картинами, сады, нарисованные на них, молчат. Девочка оглядывается, смотрит, ищет…

Маленькие босые следы теряются среди больших узорчатых на дорожке, а она все бежит и бежит дальше…

Часть 2

Лето

Одни на весь мир. Макушка к макушке, раскрыленные, истомленные, распластавшиеся среди вереска. А над ними раскинулось сколько глаз хватит бескрайнее синее небо, куполом нависая, накрывая. Вереницей по нему проплывают мимо невиданные звери, покачивая ватно-белыми головами в знак приветствия, а он и она дают им имена, пользуясь данным им правом первых людей на земле.

Я стою совсем рядом и вижу, как протянутые к небу руки их соприкасаются, счастливые улыбки сплетаются, мысли сливаются — двое-одно, — следы на дороге кружатся, путаются, то взмывают вверх, то падают вниз, и уже не разобрать, чьи они…

Часть 3

Осень

Красно-желтый вальс кружит голову крепче вина. В раскрытое настежь окно тихо пробирается холод, крадется по дому, забирается в неубранную постель, достигает до самого сердца, пьяного от горькой тоски. Чувства пожухли, скрючились, изломались, как листья, брошенные ветром на пол. Тонкие белые пальцы сжимают жемчужную нить на горле, перекрывая путь осенней горечи.

Мне хочется подойти к ней, взять ее холодную руку в свою, провести ладонью по непослушным разметанным волосам, забирая черные мысли, дать ей немного успокоения.

Когда же успела наступить осень?..

Чужая женщина, чужой мужчина, обоюдоострая ложь оказалась не так сладка, как мнилось за предыдущим поворотом. Стакан летит в стену, рассыпаясь на миллионы осколков, злые слова брошены, и все уже не будет, как раньше, ведь разбитого не склеишь. Маленькая девочка, сжавшись в маленький дрожащий комочек, сидит в углу, зажав уши руками, и смотрит, смотрит, смотрит…

Вдруг она выскальзывает из-под моей руки, вспархивает, словно напуганная птица, , хватает ребенка на руки и бежит сколько хватит сил, не разбирая дороги. Прочь.

Следы снова путаются, то поворачивают назад, то снова устремляются вперед, глубокие, осевшие от тяжелого груза на руках, который нужно нести дальше…

Часть 4

Зима

Я сижу на веранде среди таких же, как я развалин, бесконечно качаясь в кресле-качалке, ненужная, позабытая. Солнце медленно клонится к западу, окрашивая все вокруг розово-золотым румянцем: облака на закате, стены неродного дома, скрипучие половицы, хлопья первого снега, оседающие под моими ногами. Мысли ходят по кругу, как арестанты, не выходя за границы привычных забот, хотя мне больше не о ком и не о чем заботиться.

Молодая красивая дочь спешит уйти, быстро справившись, как дела, — здоровая, сытая, счастливая, как я всегда и мечтала, — за калиткой ее ждет собственная дорога. А я…

Я слышу голос, и я иду.

Дорога укрыта снежным саваном, и я с удивлением замечаю на ней всего одну цепочку босых следов, ровную, как стрела, всегда указывающая на север. Я оглядываюсь назад и вижу, что других следов на ней никогда и не было. В вечном пути была только я одна, хотя мне всегда казалось, что меня окружали другие люди.

Меня тянет вперед, вытягивает, распрямляет, отпускает, а в голове крутится только одна мысль: почему я не видела этого раньше, все ведь могло быть по-другому…

Посвящается Ю., который нашел в себе мужество вырасти.

В пятницу утром случилось странное: наклонившись над быстрым ручейком, чтобы умыться, Питер обнаружил среди спутанных темных волос, упавших на лицо, странные серебристые пряди. Питер застыл в недоумении, забыв, что зачерпнул в ладони прохладную воду, та тут же воспользовалась удачным моментом: быстро прошмыгнула между пальцев и была такова. Теперь она ухмылялась ему, отражая на быстроменяющейся поверхности его смешное удивленное лицо.

Питер не шевелился. Серебристые волоски так красиво поблескивали на утреннем солнце, что ему захотелось их потрогать. Пушинка рассказывала ему сказки про далеких людей с кожей цвета ночи, про древние сокровища, которые покоятся на глубине бесконечных океанов, про огромных драконов, что выдыхают из ноздрей едкий черный дым. Ни в одной сказке у людей не было таких красивых серебряных волос, как у него. Обдумывание этой мысли наполнило Питера сознанием собственной исключительности. Он ощутил, как гордость наполняет легкие, делая его похожим на большой мыльный пузырь, готовый в любую секунду сорваться наперегонки с ветром.

По такому поводу Питер разрешил себе сегодня не умываться. И завтра тоже.

— Правда я самый красивый? — спросил он у смешливой воды, что дробила его лицо на маленькие поблескивающие кусочки.

Не дождавшись ответа, он сорвался догонять пролетавший мимо озорной ветерок.

— Посмотри, как я прекрасен! — крикнул Питер прямо в его развевающиеся холодные волосы.

Ветерок звонко расхохотался, и Питер вскарабкался ему прямо на спину, крепко схватившись за упругий локон. Ветерок помчал его так быстро, что у Питера от восторга перехватило дыхание.

— Я самый лучший! — крикнул Питер прямо в утреннее солнце.

У Пушинки были самые прекрасные синие глаза на свете. Они сверкали, словно две росинки, и излучали столько тепла и доброты, что рядом с ней успокаивалось даже самое беспокойное сердце. Росту в ней было — с лепесток лилии, как и у всех фей, но сердце не имело границ — ведь только в таком и может жить настоящая любовь ко всему живому вокруг.

Когда Питер примчался к ней со всех ног, запыхавшийся, раскрасневшийся, и с гордостью тряхнул посеребренной шевелюрой, Пушинка не сказала ни слова.

— Посмотри, какой я! — возбужденно задышал он. — В твоих сказках никогда такого не было.

Пушинка ласково погладила Питера по горячей щеке и только слегка качнула головой.

— Я красивее всех на свете. Даже красивее той белой штуки, которая так сверкает на солнце, как же она называется… снег! Да, я намного красивее, чем снег.

Пушинка и на это ничего не ответила.

— Джеймс умрет от зависти, когда увидит меня! С ним никогда не происходило ничего такого же чудесного! Ведь так?..

Питер придвинулся ближе, доверчиво заглядывая в ее прекрасные синие глаза. Он всегда находил в них то, что ему было нужно: ласку — в минуты горького одиночества, тепло — когда озноб пробирал до самого сердца, ответы — даже на незаданные вопросы, но сейчас в них было что-то другое, что-то странное, но в то же время неуловимо знакомое. Будто было уже все это когда-то — и молчание, и взгляд, полный печали… Печаль.

Легкие стали вдруг ужасно малы, и воздух застрял в них бесформенным вязким комком. Питер хотел вскрикнуть, отшатнуться, но все, что смог, только крепко-крепко зажмуриться. А внутри было так больно, так горячо — точно как тогда, зимой, когда Печаль смотрела на него глазами девочки с длинными темными волосами, а он не знал, как ему поступить… Бежать! Только бежать!

— Ты права, я должен срочно найти Джеймса! Как он будет злиться и скрежетать зубами, когда увидит, каким я стал! — Питер вскочил и звонко расхохотался. — Он весь позеленеет от зависти!

— Ах, если бы тебя только видела Динь… — тихо сказала Пушинка.

— Динь? Кто такая Динь? — Питер скакнул вверх, перекувыркнулся через голову, растеряв попутно все свои мысли. — Как ты смешно говоришь!

И он сорвался с места, унося в даль веселый задорный смех, а Пушинка еще долго смотрела ему вслед, даже когда очертания его фигуры уже растворились в утреннем тумане.

— Кукареку! — радостно возвестил о своем появлении Питер.

Пираты продолжали неприлично громко храпеть, совершенно не обращая на него внимания. Питер уселся верхом на Большого Тома и поболтал ногами, однако, даже подобная дерзость не оказала на них никакого воздействия — пираты по-прежнему крепко спали и видели сны, в которых наверняка бороздили моря и океаны, наводя ужас на окрестные берега. Питер недовольно выпятил нижнюю губу — он рассчитывал на более теплый прием. Это ему было совсем не по душе.

Питер легко соскользнул в пролетающий мимо воздушный поток и вихрем промчался по палубе, лавируя между дрыхнущими пиратами, словно между оставленными в беспорядке тюками, полными тряпья. Он щелкнул по носу Белоручку, сдернул шапочку с Коксона и даже пощекотал большую пятку Чекко в драном полосатом носке, чьи цвета уже давно не имели названия, — тот только сладко потянулся и перевернулся на другой бок, не прекращая громогласно храпеть. Питер сделал круг над кораблем и, безнадежно махнув рукой, привычно спустился к раскрытому окну капитанской каюты.

Джеймс ждал его. Величественный, недвижимый, будто высеченная из мрамора статуя. В кресле темного бархата, который когда-то был красным — Питер знал это, а откуда — не мог вспомнить.

— Здравствуй, Питер, — сказал Джеймс и улыбнулся совсем не удивленно, а даже с радостью — одними глазами, выцветшими и тусклыми. По сторонам сморщенного лица его ниспадали, будто черные водопады, крупные кольца волос — парик, — и от этого чернота вокруг глаз его и в каждой складочке и трещинке была явственней и заметней, и Питеру это нравилось — разглядывать паутину морщин на его смеющемся лице и смеяться в ответ.

На Джеймсе был когда-то роскошный, а сейчас пыльный камзол с потускневшими пуговицами, давно нечищеные ботфорты. Под ногами лежала шляпа — та самая, которой Джеймс всегда так гордился, только теперь уже без пера и изрядно потрепанная. Шпага ваялась рядом. Когда-то было так весело уворачиваться от ее острых выпадов, вжик — и можно было легко заполучить дыру в груди, только Джеймс всегда промахивался, или Питер уворачивался слишком уж ловко.

Рядом, на кофейном столике, среди грязных чашек, в пыли, покоился крюк. Старый добрый дружище крюк. Старина крюк.

— Ты плохо следишь за своей посудиной, — со знающим видом сказал Питер и, сделав крутой вираж, приземлился прямо на письменный стол, смахнув при этом кипу пожелтевших листов, которые рассыпались в прах, даже не достигнув пола. — Твои пираты совсем распоясались, и спят день-деньской. Однажды краснокожие захватят корабль, а они даже не проснутся.

— Глупый мальчишка, они давно умерли, — голос Джеймса был скрипучим, словно несмазанные уключины. — От такого не просыпаются.

— Врешь ты все, — решительно заявил Питер. — Ты хитрый врушкин врун. Так не бывает. Ты просто хочешь, чтобы я так думал, а когда однажды я зазеваюсь, тут-то они и нападут на меня! — он даже поерзал в предвкушении. — Ха-ха-ха, меня не обманешь!

— Ты ветреный, легкомысленный, глупый мальчишка… — сказал Джеймс. — Но однажды и ты все поймешь… Когда я уйду, ты больше не сможешь притворяться, что ничего не происходит.

Питер опешил.

— Как уйдешь? Куда? — внутри зашевелился неприятный холодок.

— Я отправлюсь в большое плавание. Мы с командой снимемся с якоря и покинем эти дикие берега, — Джеймс прикрыл глаза и будто бы перенесся туда, в грядущее; лицо его чуть разгладилось, а дыхание стало глубже. — Мы уйдем в открытое море, и волны будут колыхать наш корабль, словно мать колыбель… Как же давно я не чувствовал соленый ветер, от которого рвутся паруса, и внутри становится пьяно, как от бутылки лучшего корабельного рома… Как же давно я не держал в руках штурвал… Это называется рай, малыш, это называется рай…

Питеру стало страшно. Так страшно, что он кинулся к Джеймсу, опрокидывая на ходу кофейный столик, наступая на шляпу, схватил его тонкую сморщенную ладонь и крепко-крепко сжал ее, будто бы Джеймс уже уходил и больше не было никакой другой возможности его задержать.

— Нет! — крикнул он отчаянно. — Нет, нет, нет!

Джеймс с трудом разлепил веки и взглянул на Питера мутно, незнакомо.

— Мое время вышло все, ничего не осталось, — глухо сказал он. — Я слышу, как море зовет меня.

— А как же я? — сказал Питер. — Ты не можешь оставить меня, я тут совсем один…

— Ты все поймешь, мой мальчик, когда я уйду…

Глазам стало так горячо, что Питер зажмурился. Что-то странное творилось внутри: было больно — сильнее, чем занозишь ладонь или ударишь о камень ногу, но в то же самое время не было ушибленного места, и казалось, что если боль пройдет, то с ней уйдет что-то очень важное, поэтому нужно изо всех сил постараться и не упустить ее… Не забыть.

— Ты все врешь, — всхлипнул Питер. — Я умирал столько раз, столько… десять… нет, десять раз по десять! Вчера, например. И я очень даже хорошо себя чувствую. Так что можешь кому-нибудь другому заговаривать зубы, а меня не проведешь! — он легко взлетел под потолок и продолжил окрепшим голосом, чувствуя, как силы к нему возвращаются, и становится весело и даже немножко безумно. — Ты все выдумал: и про море, и про ветер. Это как тогда, когда ты решил отравить меня тортом: он был таким красивым, и у меня обязательно должен был разболеться живот, но я перехитрил тебя. Я всегда на шаг впереди тебя, Капитан Крюк.

Питер сделал круг по комнате, так, чтобы поднять как можно больше пыли, опрокинул заодно пару канделябров с оплывшими свечами и будильник. Будильник тоненько звякнул и разлетелся на кусочки в разные стороны, и Питеру вдруг на миг показалось, что это какой-то знакомый будильник, как будто он раньше уже его видел, но он тут же выбросил эту мысль из головы.

— Капитан Крюк, — он остановился перед Джеймсом, в воздухе, и торжественно сказал, будто поклялся: — Я убью тебя и скормлю тикающей крокодилице.

Джеймс разразился тяжелым скрипучим смехом, перешедшим в надрывный кашель, и кашлял долго и мучительно.

— Только я еще не решил, когда, но я обязательно это сделаю, иначе мое имя не Питер Пэн!

Когда Джеймс прочистил горло, он поднял на Питера слезящиеся бесцветные глаза. Было в них что-то такое решительное, что Питеру расхотелось бахвалиться, и он притих. А Джеймс с трудом потянулся, руки его не слушались, будто он уже долгое время не давал им ходу, но все же смог подцепить скрюченным пальцем черный локон волос. Парик упал на пол уродливым комком, Питер в ужасе вскрикнул и отшатнулся.

— Нет. Нет! НЕТ!

— Мальчик мой, НАШЕ время вышло, — взгляд Джеймса был печальным и по-отечески любящим.

Питер бросился прочь, не разбирая дороги. Он летел и летел, пока не оставил далеко позади себя пиратский корабль и любое напоминание о нем, но еще долго перед его глазами стояла одна и та же картина: голова Джеймса, сплошь покрытая пухом серебристых волос, точь-в-точь таких же, как и у него самого. И он никак не мог позабыть об этом.

Русалки давно уже перестали петь ему свои песни. Теперь они все больше глупо хихикали и без конца звали его с собой на дно морское, призывно помахивая большими чешуйчатыми хвостами. Их непонятные игры смущали Питера, поэтому он старался купаться подальше от того места, где русалки обычно нежились на солнце.

В доме, что на большой поляне, давно было пусто. Стены его покосились, и окна совсем скоро грозили сравняться с землей. Теперь там жили только невесть откуда взявшиеся на острове змеи и летучие мыши. Раньше Питер частенько заглядывал в этот странный пустой дом — ему навязчиво казалось, что он позабыл там что-то очень важное, — но после того, как его чуть не укусила большая пестрая змея, оставил поиски и больше туда не совался.

Совсем рядом скрипела и угрожающе раскачивалась на ветру рощица старых раскидистых деревьев. Толстые узловатые пальца корней из последних сил цеплялись за землю, не давя деревьям упасть, но было видно, что держатся они из последних сил. Как ни странно, но про эти деревья Питер помнил намного больше, чем про все остальное, что встречалось ему на острове. Они, теперь уже старые и трухлявые, были когда-то входом в подземное жилище. Там стояла большая кровать, накрытая разноцветным лоскутным одеялом, а в центре рос такой огромный гриб, что за ним, как за столом, могло усесться одновременно несколько человек. Почему-то Питеру казалось, что он там когда-то жил не один, что бывали времена, когда дом под землей был полон тепла и веселого шума. Когда Питер улавливал эти томительные обрывки воспоминаний — кусочки прежней жизни, которая был такой далекой незнакомой, что казалось, будто это была вовсе не его история, а какого-то другого мальчика, — ему становилось невероятно одиноко и тоскливо.

Краснокожие, что часто встречались ему на пути, были угрюмы и молчаливы. Они никогда не трогали Питера, но и приближаться близко не позволяли. Питер иногда сидел на высокой скале и смотрел, как они копошатся возле своих остроглавых домиков, похожие на желтых муравьев. Он бы с радостью спустился к ним, чтобы поиграть вместе, чтобы попеть песни и поплясать вокруг веселого трескучего костра, но что-то внутри подсказывало, что краснокожим это совсем не понравится.

Никто не разговаривал с Питером, кроме Пушинки. Она была совсем не похожа на других фей, которые порхали вокруг глупыми мотыльками и слова не могли сказать по-человечьи, — она умела рассказывать сказки. Их приносили ей перелетные птицы со всех концов света. У нее были сказки для жаркого полудня, когда так приятно укрыться в тени большого дуба и отдохнуть, были сказки для прохладной ночи, которые так часто дарили волшебные разноцветные сны, дождливые сказки, грустные, счастливые, короче воробьиного клюва и длиннее соловьиной песни.

Но больше всего Питер любил одну из них — снежную. Она была про девочку с красивым именем Венди, которая живет в большом доме с окнами, что никогда не закрываются — ни в дождь, ни в холод. Пушинка рассказывала, как Венди каждый вечер подолгу стоит у окна и вглядывается в даль, туда, где загорается первая ночная звезда, и ждет его, Питера. А снег все кружится и падает, совсем как в тот день, когда он навсегда покинул ее.

Сказка всегда заканчивалась на этом, но Питер откуда-то совершенно точно знал, что Венди уже давно вышла замуж и родила кучу хорошеньких розовощеких детишек и бесконечно счастлива в своей спокойной взрослой жизни. Ее губы больше не хранят таинственного поцелуя, а окна, конечно же, навсегда для него закрыты. Когда Питер вспоминал об этом, внутри становилось так пусто и холодно, что он замирал в оцепенении. В такие минуты взгляд его становился необычайно острым, и он смотрел вокруг и изумлялся, откуда на месте сказочного острова, где все когда-то были так счастливы — и он тоже, — взялся этот странный и непонятный мир. Со спящими мертвецким сном пиратами на корабле, с угрюмыми индейцами, живущими замкнутым мирком, с порхающим бессловесным народцем, который давно растерял свое волшебство… В какой момент это произошло?..

Словно картинка, бывшая когда-то такой понятной и простой, разбилась на множество кусочков, и теперь он никак не может собрать ее воедино. Каких-то важных частей не хватает, а он никак не может вспомнить каких именно.

В такие минуты он отчаянно тосковал по маленькой Динь, которая давно умерла и превратилась, должно быть, в солнечный лучик, что будит его по утрам. Пушинка тоже становилась печальной. Она клала свою маленькую ручку поверх его большой ладони и сидела рядом, пока внутри него не успокаивались слезы.

А потом всегда наступала ночь, и с нею приходило успокоение.

Питер уснул на постели из пушистого мха, и вокруг него до самого рассвета танцевали влюбленные танцы светлячки. А когда он проснулся, на его щеках больше не было слез, а на душе было также безмятежно спокойно, как и должно быть у ребенка.

Впереди его ждал новый интересный день. Нужно было все успеть: выкупаться и поболтать с веселым ручейком, побегать наперегонки с ветром, сходить на охоту с краснокожими, убить Капитана Крюка… К тому же сегодня была пятница, а по пятницам Пушинка всегда рассказывала ему новую сказку.

Нужно было спешить.