Эскиз (гет)

Если бы я был художником, я бы рисовал только ее.

Она лежит на кровати, закутавшись в тонкий кусок белой ткани, когда-то считавшийся простынью. Длинные светлые волосы спадают на плечи, золотой рекой струятся по подушке. Слегка неправильные черты и маленькая родинка под правым глазом — это ее изюминка, и мне кажется, что она — древнегреческая богиня. И не Афродита даже, а Гера, царица Олимпа. Мне нравится смотреть, как она дышит, ровно и глубоко, как будто пытается вдохнуть весь воздух разом, согреть его своей кровью, а потом выдохнуть и подарить это тепло мне.

Странная.

На ее лице улыбка появляется редко, а холодные серые глаза почти всегда смотрят в точку над моим левым плечом. Зрительный контакт между нами — дело редкое, особенно теперь, но это не является чем-то важным. Я помню то далекое время, когда мы были детьми — увидев что-то интересное, она изумленно распахивала глаза, как двери каменного зала, ведущего в ее душу. Она была ребенком….моя девочка была настоящей. Когда она смотрела на меня, я старался запомнить все, что отражалось в глазах: доброту, открытость, искренность и привязанность.

Все так и было.

Пока она не сбежала из дома, и ее серые глаза не превратились в холодные недосягаемые звезды, взгляд которых ощущает на себе каждый, пусть они ни на кого и не смотрят. То тепло, которое она носила в себе, почти угасло. Я не мог этого допустить — слишком много она значила для меня, эта подруга детства. Девочка-лед.

Моя девочка-лед.

Я бы рисовал мою девушку карандашом — ей всегда нравилась графика. Порой она говорит, что свет и тень — это ее главные составляющие, а на белом листе черные штрихи походят на жизнь, такие же прерывистые и еле заметные. Порой, перебирая свои школьные рисунки, она долго водит пальцами по темным линиям, проведенным мягким карандашом, пачкая их в этой серебряно-черной пыли. И втирает пепел прошлой беззаботной жизни в кожу. На бледных щеках появляются призрачные линии, только подчеркивающие безумно сияющие глаза, искусанные сухие губы и волосы, светло-медовым нимбом обрамляющие лицо.

Она прекрасна.

Почти мертвая, замерзшая и сонная в это зимнее утро. У нее всегда мерзнут руки, но моя девочка не признается, только крепче стискивает тонкую ткань в ладонях, не делая попыток дотянуться до теплого пледа, который лежит в полуметре от нее. Она дышит все так же глубоко и ровно, но нельзя не заметить, что ей холодно.

Если бы я был художником, я бы нарисовал ее такой — безразличной, замерзшей и любимой.

Я обнимаю ее, осторожно прижимая к себе, и пытаюсь согреть остатками своего тепла, которое она забирает, но не может вернуть. Просто не умеет, потому что разучилась после всех перенесенных горестей. Закрыв глаза, она позволяет себе ощущать, как мои сравнительно теплые руки касаются ее; пальцы скользят по телу, рисуя, запоминая… Запечатлевают в памяти все: изгиб талии, острые ключицы, скулы… Она оставляет свою жизнь в этой комнате, отказываясь поддерживать свое существование привычным для всех образом.

Иногда она поет, чаще всего по-французски, несмело выдавая мягкую грассированную «р», и замолкает, как только замечает мое присутствие. Моя девочка мало говорит, предпочитая общаться без слов — с помощью прикосновений. Она прячется за пыльными страницами книг, читает об импрессионистах и учит языки, чтобы когда-нибудь отправиться в Европу, «увидеть Париж — и умереть».

Она действительно лед. Тает, бледнеет и растворяется в этой будничной дымке и рутине, которой я окружаю ее. Я простой студент технического университета, позабывший свои мечты о творчестве, сладком запахе медовой акварели и чистых холстов. Когда-то мы хотели стать художниками, уехать в Италию и рисовать католические соборы… Но потом наша жизнь надломилась: она разругалась с родными и переехала ко мне, а я не смог пойти против семьи и вскоре стану архитектором, как отец.

Я знаю, она до сих пор меня за это презирает.

Но не виню ее, потому что сам себе противен. Как можно было проявить такую бесхарактерность? Но сделанного не воротишь, и мне остается только радоваться тому, что моя Снежная Королева сейчас рядом.

— Андрей? — тихо шепчет она, и меня вдруг касаются ее холодные руки, повергая в шок.

— Что? — я целую ее в макушку и чувствую, как она дрожит. — Холодно?

— Нет, ничуть, — моя девочка улыбается, на секунду открывая глаза и тут же зажмуривая их снова, будто пугаясь реальности. — Я хотела попросить тебя…

— О чем?

— Нарисуй меня…пожалуйста.

Руки дрожат, когда я достаю из шкафа лист ватмана, предназначенный для очередной практической — да черт с ней с учебой, лишь бы она улыбалась, как раньше, несмело и искренне. Она садится на кровати, прижимая к груди покрывало, и смотрит на меня, заглядывая прямо в душу пустыми серыми глазами. Я кладу на колени лист, сжимаю в пальцах остро заточенный мягкий карандаш… И замираю, потому что мне не хватает смелости сделать первый штрих. В мысли пробирается понимание того, что я забыл мягкость линий, которыми должен рисовать ее, что я не художник и никогда им не стану.

Я не замечаю, как она подходит ко мне, осторожно сжимает мою руку ледяными пальцами и делает какое-то неловкое движение. Карандаш движется по бумаге, и мне больше не страшно. Я не боюсь, что испорчу самое важное творение в своей жизни, потому что она рядом и вдохновляет меня своим присутствием.

И я люблю ее.

В эту ночь ее поцелуи почему-то горькие, но смелые, и она засыпает, крепко обняв меня и положив голову на мое плечо. Я вновь слушаю, как она дышит, и мне приятно ощущать, как ее сердце снова бьется, часто-часто, как в счастливом детстве. Она теплая. И на щеках появился румянец, еле заметный, но все же…

Рисунок белым пятном выделяется в лунном свете, и я вдруг понимаю, что мне больше ничего не надо.

* * *

Утром я просыпаюсь от холода.

Открыв глаза, я не слышу привычного пения на балконе и не чувствую аромата кофе, которым обычно пропитан воздух нашей квартиры. Тишина давит, пугает и смеется в лицо, глядя на меня пустыми глазами одиночества.

Ее нет нигде, но я все равно в сотый раз обхожу наше скромное жилище, в надежде найти любимую, которая, наверняка, как обычно прячется в тихом уголке с книгой и чашкой кофе в руках. Возле зеркала, увешанного стикерами и фотографиями так, что собственного отражения уже и не разглядеть, больше не стоит ее любимый клетчатый зонтик, но я слишком обеспокоен отсутствием моей девочки и не замечаю очевидных вещей.

Она исчезла…

Как и мечтала.

Опустившись на кровать, я обвожу взглядом комнату, разом опустевшую без нее. Сжимаю в кулаке покрывало, и что-то хрустит в моих ладонях. Белый хрупкий лист, так неосторожно помятый мною, разворачивается с трудом. Но, может быть, у меня просто дрожат руки — не знаю, сейчас меня мало волнуют подобные мелочи.

На записке, оставленной ею, я вижу эскиз, набросанный рукой моей любимой. На рисунке мы стоим у окна, обнявшись, и она осторожно целует меня в щеку… И мне вспоминается тот далекий летний вечер, когда мы пили кофе, смеялись и строили планы на будущее. Три года назад, еще до выпускного.

В горле встает мерзкий комок, и я с трудом сглатываю, переворачивая лист.

На обратной стороне аккуратным почерком написано:

“La tristesse durera toujours, mon natal homme… Je t’aime”

Порой мне жаль, что мужчины не имеют права проявлять слабость. Я закрываю глаза, глубоко вдыхаю, и вновь смотрю на ее рисунок. Он кажется размытым, и я опять противен сам себе…

Но от этого ничего не изменится. Она не вернется.

И поэтому эскиз летит в камин…

le fin.

______________________________________________________________________

«Печаль будет длиться вечно, родной. Я люблю тебя