Альтернативная реальность (гет)

Меня злит твоя недожизнь,

Недосказанность, недолюбовь.

Мне как будто кричат — Проснись!

А ты словно соткан из снов.

I

Иногда мне кажется, что искренний разговор с тобой — это единственное, на что я никогда не решусь.

У меня просто не хватит смелости набрать побольше воздуха в грудь и произнести давно подготовленный монолог о разбитом сердце, растоптанной душе, литрах слез, впитавшихся в подушку, и прочей ерунде. Обо всем, что свойственно современным девушкам, которые спят, обнимая рамку с фотографией любимого. Или с ноутбуком — это современнее и более возможно. Но, как бы я ни пыталась уходить от темы в своих мыслях, ничего не выйдет.

Я никогда не смогу рассказать тебе о своих чувствах.

Если они, конечно, существуют. Порой я почти уверена в том, что выдумала это все — ведь мне уже шестнадцать, а в личной жизни огромная дыра, которая ехидно улыбается мне из отражения в зеркале. Я же девчонка, меня должно волновать то, что у всех моих подруг есть парни, а у меня нет, не так ли? Это обидно, несправедливо и все такое-прочее. Неискренне и почти стыдно — как будто я подсмотрела чей-то секрет в замочную скважину и теперь пытаюсь оправдаться. Заведомо проиграв.

С завидной периодичностью — примерно раз в неделю — я позволяю себе верить в это. И, знаешь, становится легче.

Только ведь такое везение придумали явно не для меня. Мне остается слушать твой голос, совершенно не понимая слов, старательно избегать внимательного взгляда карих глаз и чертить вилкой какие-то узоры на скатерти. Влево, по кругу, резкий рывок кистью вправо и все сначала.

Это помогает отвлечься. На пару секунд.

* * *

— Ты приедешь на мои похороны?

Воздух, словно рыбья кость, застревает в горле. Ни вдохнуть, ни выплюнуть.

— Что ты сказал? — я откладываю вилку в сторону и смотрю в несуществующую точку над твоей макушкой. Ее нет, но мне прекрасно виден мерцающий синий свет.

Почему-то именно так, мне кажется, сияет смерть.

— Я спросил, приедешь ли ты на мои похороны? — спокойно повторяешь ты, безуспешно пытаясь поймать мой взгляд.

— А ты был бы рад меня там видеть?

Наверное, кривая ухмылка удается мне блестяще — твоя рука, что осторожно поглаживала мою холодную ладонь, исчезает.

Ты надолго замолкаешь, обдумывая ответ, а я быстро и как-то судорожно глотаю воздух. Ведь, как только ты вновь заговоришь, я потеряю концентрацию. Дышать забуду, руки задрожат…что там еще с влюбленными идиотками случается?

Сейчас я уверена — в аду холодно.

— Ну… — ты скрываешь волнение наигранным кашлем, а меня почти подбрасывает на стуле от неконтролируемого желания убраться отсюда подальше. — Там я бы уже никого не увидел. Просто…твое присутствие я бы почувствовал.

Что?

Осколки ада режут мне руки, я вижу прозрачные потоки соленой крови, которая течет по коже. Соль насыпали в глаза и теперь, зачерпывая большой ложкой, впихивают в дыру в груди. Несправедливость всей ситуации так невыносима, что хочется рыдать и биться головой о стол, пытаясь что-то доказать всем вокруг. И в первую очередь себе.

Я не люблю тебя, слышишь?!

Повтори это. И помоги мне поверить в собственные слова.

— Ты псих, — я качаю головой, — Настоящий псих.

Дверь кафе с тихим скрипом закрывается за мной, и я сползаю по стене рядом, закусив нижнюю губу до крови.

Соль течет по моему лицу — алая и прозрачная — омывает губы и щеки. И мир вокруг замерзает.

* * *

Ненавижу тебя.

За то, что с таким небрежным изяществом доводишь меня до слез. Невероятно тяжелых, каждая — будто капля ртути. Серебристая и ядовитая. Я дышу этой ртутью и все никак не могу умереть. Говорят, человеку на роду написаны только те испытания, которые он сможет выдержать. Тогда я, наверное, могу гордиться собой. Самую малость.

За то, что так много обо мне знаешь. Как у меня хватило глупости довериться тебе, а потом отдать кому-то другому?.. Вот так, запросто, даже не попросив платы. Отпустить твою руку, крепкую, теплую ладонь с чуть шершавой кожей и тонким шрамом на запястье. Забыть о том, что у нас — возможно, только возможно — могло быть что-то, что сильнее… Сильнее чего? Нездоровой привязанности к человеку, которому, скорее всего, плевать на то, что происходит в твоей жизни. Одержимости, затопившей стены холодной комнаты в пустой квартире — моего персонального Ада.

За то, что влез в мое сердце, разворотил там все и полил царской водкой. Знаешь, как больно? Знаешь, как горит? Нет, ты только перевез туда пару чемоданов, набитых нехитрым набором моего личного демона — мучениями, усмешками и масками на каждый день. А ведь в моем сердце уже невозможно прожить — все выгорело, расплавилось, превратилось в грязно-бордовое желе, которое хлюпает, когда по нему идешь. Я бы давно сбежала оттуда, прихватив зубную щетку и семейную кредитку — а ты живешь. Только ты, родным там места нет — их пьедесталы в моем сердце уже хрустят под твоими кроссовками. Чертов эгоист.

За твою редкую — предназначенную только мне — улыбку. Я чувствую себя мороженым при сорокаградусной жаре, когда у тебя хватает наглости обнимать меня и, целуя в висок, шептать: «Привет, солнце мое». Мне хочется, до боли в груди хочется, вывернуться из твоих объятий и ударить кулаком в челюсть. Так, чтобы голова мотнулась в сторону, а на скуле расползлось сине-алое пятно. Что-то вроде моей метки и возмездия за все то зло, что причинил мне.

Ненавижу тебя.

И в глубине души понимаю, что ненавидеть-то и не за что.

Тебя — ненавижу. Себя — презираю.

* * *

— Так почему я? — сегодня меня переполняет отчаянная смелость, как террориста-смертника перед заданием. Мне кажется, что я могу свернуть горы, и я — дура, безрассудная дура — переворачиваю наиболее окостеневший пласт своей жизни. Свои чувства к тебе.

Или подобие чувств. Не знаю.

— Что «почему я»? — с ухмылкой осведомляешься ты. Ноги дрожат, как будто началось землетрясение, и я кляну себя за необдуманное решение надеть каблуки.

Почему-то сегодня мне важно быть с тобой одного роста.

Но ничего не выходит — даже на высоченных шпильках я вынуждена поднимать голову, чтобы заглянуть тебе в глаза — глубокие, темные, опасные. Унизительно, так унизительно, что мигом испаряется вся решимость, как будто и не я сегодня утром решила все выяснить.

— Почему ты бы почувствовал меня?

— А черт его знает… — улыбаешься ты, и я, нарисовав на лице скучающую усталость, прислоняюсь к стене, сжав похолодевшие от предвкушения пальцы в кулаки. — Ты была бы единственной, кто не плакал бы на моих похоронах.

— Почему? — голос дрожит, а в голове звенят проклятия, обращенные к самой себе. Неужели не придумала другого вопроса?

Но мне важно, так чертовски необходимо знать ответ.

— Я не знаю…

Шаги даются мне с трудом, но я подхожу к тебе, осторожно касаюсь щеки — там, где хотела бы ударить — и шепчу почти в губы, касаясь дыханием твоей кожи. Отравляю нас друг другом.

— Вот и я не знаю.

* * *

Найду ли я в себе силы заплакать на твоих похоронах?

Наверное, нет. Ты прав.

Ты прав, и это выводит меня из себя. Я не заплачу, когда тебя не станет, потому что к этому моменту у меня закончатся слезы.

Мир не перевернется и не поблекнет, все останется таким же серым, скучным, с редкими проблесками улыбок. Будут новые знакомства, взлеты и падения… Но сердце так и останется мертвым, выгоревшим, принадлежащим самому неподходящему для этого человеку. Тебе бы это понравилось — ты всегда был и останешься эгоистом, который не в силах понять, почему еще не весь мир пал к его ногам. Все будет таким же.

И мне не останется ничего другого, как соответствовать. Улыбаться кому-то в ответ, жить, любить — по инерции, как тебя. Но если бы вдруг мы разошлись по разным сторонам света раньше, то это была бы самая несправедливая насмешка судьбы в истории этого мира. Потому что у тебя останутся фотографии, истории сообщений в аське, рассказы, написанные мной в подарок… А у меня ничего. Я ничего не храню — мне хватает тех мучений, что у меня уже есть.

Когда тебя не будет со мной, я не умру и не сойду с ума от горя. Я не вздохну от облегчения и не найду себе кого-то более подходящего, чем ты. Я просто остановлюсь.

Добровольно запру себя в своем личном — холодном — Аду.

Мне не хочется представлять себе этот миг, но он все время стоит перед глазами, будто приклеенный к обратной стороне век: пасмурное небо и много людей, одетых в черное. Они плачут, протягивая руки к… Это слово не желает слетать с губ, даже в мыслях не обретает формы, но у него есть цвет, запах, и, наверное, вкус — горькая коричневая древесина, блестящая от лака. Твоя девушка держится за холодную безжизненную руку, как за спасательный круг, и плачет, плачет, некрасиво размазывая косметику по лицу. На ее запястье поблескивает золотой браслет — вероятно, подарок…

Все так глубоко погрязнут в своем горе, что не увидят меня, хотя это будет сложно. Я подойду к тебе, поцелую в лоб и буду стоять рядом до самого конца. Ты не захочешь, чтобы я плакала — и я не пролью ни слезинки. Среди моря траура я стану твоим светом, обещаю.

Я буду в белом.

* * *

— Знаете, в чем заключается моя проблема? — улыбаясь, громко вопрошаю я шумную компанию, которая пытается заставить меня прокатиться на американских горках.

Я боюсь до безумия, но не могу отказать друзьям, которые уже стягивают с меня легкий кардиган, вытряхивают из карманов мелочь и мобильник и все уговаривают, уговаривают…

Вдруг на мое плечо опускается теплая рука, и знакомый голос шепчет на ушко:

— Знаю. Во мне.

Я резко разворачиваюсь — ты улыбаешься, как ни в чем не бывало, сжимая в другой руке два билета на аттракцион. О, черт… Торопливо кивнув в знак приветствия, я почти бегу к площадке, опускаюсь на сиденье и отворачиваюсь от тебя, спокойно устраивающегося рядом. Щеки пылают, а меня трясет от ярости.

Потому что ты снова прав. Ты, черт возьми, всегда прав.

* * *

Я не помню момент нашего знакомства.

Когда это было — летом, осенью, зимой? Я не могу сказать, и это странно. Это злит больше чем необходимость улыбаться твоей девушке, поить ее чаем и помогать выбирать свадебное платье, когда хочется заорать прямо ей в лицо. Так чтобы оно перекосилось от страха, и девчонка убежала куда-нибудь, к тебе, плакать.

Я забыла, как все начиналось, и это опасно — врага нужно знать досконально. А последний год моей жизни является злейшим моим роком. Самой большой моей ошибкой из тех миллиардов, что я совершила с момента своего рождения. Я забыла, а ты помнишь.

Помнишь, и постоянно говоришь мне что-то такое, что вгоняет меня в отчаяние, а на щеках появляется алый румянец. Тогда, в самом начале, мы смотрели друг на друга, как парень с девушкой — заинтересованно и немного насмешливо. Мы целовались даже, пару раз, и сейчас ты говоришь, что это было…забавно. Не отвратительно, не великолепно, а забавно. Как будто целоваться с ребенком, который младше тебя на десять лет, так, словно выполняя очередную прихоть малыша.

Потом ты дарил мне розы. Только мне одной, и было так приятно чувствовать волны черной зависти, исходящие от девчонок. Они были без ума от тебя: «Ах, Вадик, ты такой лапочка! Может, сходим в кино на выходных?». Эти глупые курицы были готовы на все, лишь бы заполучить принца-эгоиста в свое распоряжение, поставить свой очаровательный каблучок на твою грудь. Ты светился, как Александрийский маяк — высокий, красивый и донельзя самодовольный. Такой…идеальный, что хотелось закатать тебя в воск и поставить за стеклянное ограждение — украшать мой мир. Ты делал бы это, ведь я никогда не оставляла тебе выбора.

И себе тоже не оставила.

Мне бы хотелось увидеть нашу историю на бумаге — белой, хрустящей и ароматной. Не надушенной, а благоухающей чистым ароматом новизны и вечности одновременно. Я влюблена в книги, а тебя это веселит — откровенно и с легкой издевкой. Это неприятно — мне не нравится чувствовать себя забавным ничтожеством, клоуном-неудачником в захудалом шапито. Но я терплю. Ногти царапают ладони, кровь выступает из микроскопических ранок, а мне приходится улыбаться, шагая рядом с тобой и твоей куклой — да, конечно, вы прекрасная пара — и мечтать о чем-нибудь светлом и безоблачном, как котята или мыльные пузыри. Смешно, но меня хотя бы не тянет устроить вселенскую резню.

Я ведь никому тебя не отдам.

Никому. Запомни.

Да, я сошла с ума. Ты ведь гордишься мной, любимый?

* * *

— А я все-таки ненормальная… — с зеркальной глади на меня смотрит блондинка с горящими глазами. — Не находишь?

Ты пожимаешь плечами и протягиваешь мне подтаявший кусочек шоколадки. Ты любишь белый, а я — горький. Мы покупаем молочный.

Сладкая субстанция словно впитывается в кожу, и сахар понемногу вытесняет соль из крови. Мне это не нравится, и я поскорее запихиваю кусочек в рот, пачкая пальцы и губы.

— Мы.

Короткое, ужасное, непонятное слово. Смысл кружит где-то совсем рядом, но мне никогда его не поймать. Ни за что.

— Что мы?

— Мы ненормальные.

— Ты думаешь? — я поворачиваюсь к тебе лицом и стараюсь смотреть куда угодно, только не в глаза. Глубокие карие овраги, котлы, в которых варится жалкий ошметок моего рассудка.

— Ну да, — ты пожимаешь плечами и подходишь ближе. Я расправляю плечи, загоняя слабость куда-то внутрь себя. Нужно стоять прямо и дерзко улыбаться в ответ на перепачканные шоколадом губы и кривую усмешку на лице.

— Самокритично.

— Вообще-то я критикую не себя, — голос превращается в бархатный, пропитанный ядом шепот. В голове не пустеет, совсем нет, словно кто-то помимо моей воли запоминает каждую секунду.

Ты целуешь меня в уголок губ, и на искусанной тонкой коже вновь выступают алые капли.

— Соль… — зло усмехаешься ты и целуешь меня по-настоящему. Глубоко и жадно, так что нечем дышать.

В глазах темнеет.

* * *

А были когда-нибудь «мы»?

Нет.

«Нас» никогда не существовало.

Смысла создавать воздушные замки нет — с рассветом счастье осыпается на землю соленой росой, а мечты о будущем — и непременно рядом с тобой — тают, как дым. Но привычка верить в чудо остается. Из далекого беззаботного детства я забираю только это, потому что не помню, когда все закончилось.

Я не могу восстановить в памяти тот момент, когда мое детство покинуло меня. Знаешь, если бы я оставалась ребенком, все было бы много проще, большинства проблем не существовало бы. Так много «бы» и «если», зыбких слов-возможностей, которые только бередят старые раны.

Может быть, между нами возникнет яркая гамма чувств, теплых, искренних, таких, о которых мечтает каждая шестнадцатилетняя пигалица с глянцевым журналом в руках, заменяющим ей интеллект. Мне снова будут завидовать; ты, циничный нарцисс, пойдешь по головам все дальше, в поисках способов завоевания Вселенной. Ты положишь под себя этот мир, а я… Я буду стоять позади и отмечать красным фломастером покоренные души. Планеты. Галактики.

Между нами может существовать любовь. Та самая, не поддающаяся никакой логике и сладко-бесконечная. Та, о которой я тайно мечтаю.

Безусловно, мы способны обладать если не всем, то многим.

Однако существует одна-единственная загвоздка в гладко выструганном плане.

У нас нет ни единого шанса.

* * *

— Если бы я был сознательным, — твои губы чуть кривятся, когда ты произносишь это слово, — все было бы по-другому.

Ты ненавидишь, когда родители снова начинают проводить свои заумные лекции на тему ответственности. В такие дни ты прибегаешь ко мне — злой, взъерошенный, с пылающими щеками и помятой коробкой пирожных в руке.

Я ставлю чайник и слушаю, как ты пытаешься успокоиться, выдавая какие-то полубессмысленные фразы. Разрываешь коробку, вытряхивая политые глазурью эклеры на блюдце. Ругаешься сквозь зубы, расставляя чашки на столе.

Ты садишься на табурет с таким видом, будто только что покорил Эверест.

А я все улыбаюсь.

— По-другому — это как?

— Иначе, Алён, — ты кладешь мне сахар в чай. Две ложки. Как я люблю. — Совершенно не так, как сейчас.

— А чем тебя не устраивает действительность?

— Она невероятно скучна. Я уже все попробовал, все испытал, и теперь хочу перемен.

— Перемен? Ну, так дерзай! — мне не хватает сил сдержать ухмылку, потому что внутри все неприятно сжимается, как от дурного предчувствия.

— Я бы на твоем месте так не радовался, — в твоих глазах загорается недобрый огонек. — В той реальности мы не знакомы.

Почти нечеловеческим усилием мне удается сохранить невозмутимое выражение лица.

— Это хорошо или плохо?

Ты улыбаешься, словно Сатана, победивший небеса:

— А ты как думаешь?

* * *

Была бы я счастлива там, в другой реальности?

Время идет, а я все не могу найти ответ на этот вопрос. Я бегу от него, прячусь в учебе, прогулках с друзьями, конкурсах и неудачных потугах создать что-нибудь в духе Стефани Майер — ванильный добрый романчик о невероятной и невозможной любви.

И я почти уверена — наша история стала бы бестселлером.

Я задыхаюсь, когда вижу тебя — как наркоман от легкой передозировки. А когда не вижу — ощущаю внутри ледяную сосущую пустоту, будто ложкой все выскребли. Это ощущение невозможно описать так, как оно есть. Им нужно просто напиться, насытиться, пережить. А потом, через много-много лет, вытирать непрошеные слезы и рассказывать внукам о своей первой любви.

Первой. Последней. И остается лишь надеяться, что не единственной.

За окном уже светает, а я все пытаюсь понять, как все произошло бы в другой реальности.

Мне страшно даже подумать о том, что тебя могло и не быть в моей жизни. Прошло не так много времени с момента нашего знакомства — или я опять ошибаюсь? — а мир без тебя уже стал чем-то нереальным, как второсортные фантастические романы, которыми забиты мои книжные полки. Нельзя так привязываться к людям, понимаю, но поделать уже ничего нельзя.

И я живу.

Привыкаю к мысли о том, что в мае следующего года мне, возможно, придется стать подружкой невесты на свадьбе твоей девчонки. А потом крестной ее ребенка. Не твоего. Я не могу назвать все это твоим — это будет означать полную капитуляцию, а я ведь поклялась быть рядом вечно. Пока ты не прогонишь меня ко всем чертям.

Ты не прогонишь.

Конечно, кто откажется от влюбленной до помешательства девчонки, которая сделает все для тебя… Но ты любишь меня, по-своему, эгоистично и извращенно, и злишься больше моего, я знаю это. Ведь мы стоим друг друга — иначе как объяснить взаимное притяжение-отталкивание, что происходит между нами?

Возможно, это вовсе не стоит объяснять.

Улица за окном окрашивается в пастельные рассветные тона, когда решение вдруг приходит само собой. Тихо и незаметно, будто всегда находилось рядом со мной, осторожно направляя шаги, произнося слова моим голосом, манипулируя телом. Решение вопроса возникает в мыслях бегущей строкой и остается там на долгие часы.

Если бы мы никогда не встретились, мне пришлось бы выдумать тебя.

* * *

— Я много думала над твоими словами, — мы сидим на мокрой лавочке и смотрим в небо, считая неровные, будто оборванные, перистые облака, — о другой реальности.

— И что надумала? — тебе все равно, но меня тоже мало волнует твое мнение.

— Я не могу спать... Твоя другая реальность мешает мне жить.

— Так перестань забивать голову, — ты обнимаешь меня за плечи и заглядываешь в лицо, выискивая следы бессонных ночей и тяжелых дум.

— Не могу.

Ты смеешься — хрипло, надрывно, словно тебе не хватает воздуха. В темных глазах вспыхивают и гаснут искорки, а объятия становятся крепче с каждой секундой.

— Алён?

— Чего? — устало спрашиваю я, закрывая глаза.

— Люблю тебя, идиотку мою…

— Что?

— До тебя доходит, как до жирафа, — ты совсем по-детски надуваешь губы — мне даже не нужно открывать глаз, чтобы увидеть. Я чувствую. Как ни странно. — Я тебе только что в любви признался, а ты…

Я улыбаюсь.

— А я молчу, да?

— Совсем обнаглела…

— Конечно, — открываю глаза и смотрю прямо на тебя. — Это же я.

— И ничего не хочешь сказать в ответ?

Не теряй меня. Никогда.

Вот чего я действительно хочу. Но эти мысли ни за что не будут озвучены.

— Все будет хорошо, Вадим.

— Но не у нас, Алён…

— Да. Не у нас.

* * *

Знаешь... Ты, главное, не отпускай моей руки. А остальное я как-нибудь переживу.