Не люби (джен)

Говорят, что раньше люди жили до ста лет. Возможно. Не знаю. Слишком мало доказательств. Единственная уцелевшая библиотека находится под строгой охраной. Она лишь для избранных. Я не избранная. Я — никто. Лишь серая тень в этом призрачном мире.

Холодные порывы ветра забились в судорогах в пыльные окна бара. За окнами заорали чёрные вороны. Они — к смерти. Кто-то неподалёку сдох. Или скоро сдохнет. А, возможно не кто-то. Возможно — я.

За соседним столиком сидел парень в потрёпанных джинсах. Хотя нет, не парень. Если вглядеться — мужчина. Взрослый седеющий мужчина. На его коленях ёрзала женщина, шестнадцатилетняя старуха. Внешне — ещё совсем ничего. Не сильно располневшая, кожа вполне упругая, морщинок не так уж и много, голова лишь наполовину седая. А взгляд — пустой. Какой бывает у всех людей, которым скоро умирать. Мне тоже скоро умирать. Мне уже двадцать. И я должна выглядеть хуже её. Но морщин ещё нет совсем, и лишь виски седые. А взгляд… говорят — дурной. Как у шакала. Шакал, я и есть шакал.

— Эй, привет! — я вздрогнула. Рядом примостился мужчина. Мой приятель. Джим. — Куда пялишься?

— Никуда, — я пожала плечами и опустила взгляд в стакан. Грязный, с обломленными краями. С вонючей янтарной жидкостью на дне.

— Для тебя есть работёнка, — сообщил Джим.

— Да? — удивления не было, только равнодушие.

— Угу, — кивнул приятель и отобрал у меня стакан с выпивкой, заставив поморщиться. — Вообще-то её предлагали мне. Но я им посоветовал тебя.

— Зачем? Я не тороплюсь заваливать себя делами.

— Оплата очень хорошая, — Джим дотронулся до моей руки, — Ну посмотри ты мне в глаза! Может, хватит пялиться в пустоту?! Ты становишься похожей на них! — он обвёл взглядом зал. А я снова посмотрела на ту шестнадцатилетнюю старуху. На её глаза. Почти, как у покойника. Я такая же? И что? Да мне плевать.

— И что за оплата? — спросила я, выдёргивая руку из лапы моего друга. Не то, чтобы это меня действительно интересовало. Я спросила, чтобы просто что-то сказать.

— Они обещают одежду. Новые джинсы и почти не ношенные кожаные сапоги.

Я присвистнула. Такими предложениями не разбрасываются. Одежда в моём мире — слишком ценная вещь. Прежние люди ценили золото и бумажки, называемые деньгами. Глупо. Их на себя не оденешь, чтоб спастись от пробирающего до костей холода. И в желудок не кинешь.

— Почему ты отказался? Впрочем, это не важно. Я не смогу принять такое щедрое одолжение от тебя.

— Эй, дорогуша, глянь на себя, — я невольно последовала его совету — окинула себя взглядом. Пальцы на ногах из правого раздолбанного кроссовка грозили вывалиться в любой момент. Зато джинсы и рубашку я носила всего год. — Ну. Тебе это нужно. А мне недолго осталось. Не унесу же я одежду с собой в гроб.

— Нет! Не говори так! — теперь уже я схватила Джима за руку, заставляя слушать меня… верить мне. — Ты ещё долго проживёшь, ты станешь долгожителем, как те долбанные Прежние люди!

Джим устало покачал головой. Ему уже было за тридцать. Почти никто так долго не живёт. Он уже — рекордсмен среди нас. И все знали, что ему скоро умирать. Он сам знал, что скоро умрёт.

— Милая, — Джим дотронулся до моей щеки, отчего меня всю перекосило, а на глазах стало мокро и горячо. — Мы оба знаем, что мне осталось не больше года. Откровенно говоря — пара месяцев. Я уже чувствую приближение вечности. Ради меня, ради нашей дружбы, прими это предложение.

— Ладно. Хорошо, Джим, — кивок вышел обречённым.

— Вот и умница.

Где-то рядом опрокинулся стул. Я повернула голову на звук. Шестнадцатилетняя старуха с пустыми глазами выбежала из бара, за ней кинулся мужчина, на чьих коленях она сидела.

— Кого я должна убрать?

— Я не знаю. Тебе всё объяснят на месте.

— Когда и куда? — спросила я, снова повернувшись к Джиму.

— Сегодня. На Запад. К Холмам. Сейчас.

— Ладно, — я взяла со стола старую коричневую шляпу и надела её. — Я тогда пойду.

Не поднимая взгляда с носок своих раздолбанных кроссовок, кивнула Джиму на прощание.

— Увидимся, — услышала в ответ. Мы оба знали, что, скорее всего — это ложь. Но оба продолжали делать вид, будто верим — что правда.

Направляясь к двери, не утерпела — обернулась.

Джим пристально смотрел на меня.

— Я буду помнить тебя, — сказал он.

— А я — тебя.

На улице продолжали каркать чёрные вороны. Они вились в небе тёмными точками — будто указатели. Указатели смерти.

— Сдохнуть, вот бы сдохнуть. Или вообще не рождаться.

За баром судорожно рыдали.

— Послушай, я тебя… — закричала женщина.

— Замолчи! — мужской голос. — Замолчи! Не произноси этого вслух! Тебя повесят за это.

— Пусть! Но я хочу это сказать! — истерично завопила та же женщина.

— А обо мне ты подумала?! Меня же тоже убьют!

Громкие рыдания. Карканье ворон. Таков мой мир. Призрачный мир. Чёрный мир. Мир коричневого песка и грязной воды, которой всё время не хватает.

— Я люблю тебя! — женщина всё-таки это сказала.

И тут же — громкая пощёчина. Я выглянула из-за угла, осторожно, чтобы меня не заметили. Там стояли двое. Та самая старуха из бара, и её дружок. У женщины глаза горели огнём. Я испугалась. Я никогда ещё не видела такого блеска в глазах взрослого человека. Лишь иногда — у детей. Мне стало страшно. Жутко.

— Заткнись! Заткнись! — надрывался мужчина, продолжая хлестать по щекам, не прекращающую бормотать запретные слова, женщину.

Чтобы больше этого не слышать, я закрыла ладонями уши и поспешила уйти.

Я должна бы была убить их за это. За эти слова, что слышала. Но я предпочту сделать вид, что не слышала. Я не могу. Я не хочу их убивать.

Уже через пять минут я выходила из города. Раскинувшаяся впереди коричневая пустыня неприветливо обдала меня знойным белым воздухом. Сильный порыв ветра бросил в лицо пригоршню горячей земли. Я закашлялась и начала тереть глаза, пытаясь очистить их от песка.

Из головы не выходили слова той женщины, с голубыми, ужасными глазами. Она любила. Она любила. А вдруг, я иду убивать такого же человека, который любит? «Не люби» — заповедь номер один в моём мире. У нас никто и не любит. Слишком опасно любить… Нельзя делить женщину или мужчину с другими, если их любишь. Нельзя отдавать своих детей Господам, если их любишь… Любить нельзя. Нельзя.

Странный блеск во взгляде преступившей запрет женщины, стоял перед моими глазами всё время, пока я шла к Холмам. Она любила. И это было страшно.