Безумие (джен)

Что может быть ужаснее утра выходного дня?

Улицы пустуют. Я один. И я служу для обмена кислорода на углекислый газ, который вырывается из меня клубком пара. Наверное, я идиот — самое время сейчас валяться дома в тепле, но… Я не такой человек, чтобы в моей ситуации бессовестно дрыхнуть по утрам.

Что я за человек, и что за ситуация?

Не многовато ли вопросов?

Я психиатр. Я всего лишь сумасшедший психиатр. Да нет, не такой уж я и сумасшедший, я просто стараюсь влиться в их среду. Волк среди стада безумных овец. Дуб на вересковом поле. Психиатр под маской одного из своих клиентов. Я — безумец.

Я не просто гуляю по пустому городу — я иду по своим делам. Незнающий подумал бы, что я тороплюсь на работу в выходной, и был бы отчасти прав, но это невозможно считать работой.

В клинике в соседнем районе я мог бы работать, но духа на это не хватает. Тем не менее, каждый день я там. Я просто не могу нарушить эту традицию. Я не могу оставить её одну.

Мои коллеги утверждают, что девушка сошла с ума.

У Руби зелёные глаза, крохотное тело и яркие красновато-рыжие волосы, которые всегда напоминали мне солнце на закате.

Я — безумец, потому что каждое утро, день, вечер провожу в психиатрической клинике. Я — безумец, и её безумие — ничто по сравнению с моим.

Я захожу в тематическое здание, киваю дежурной и поднимаюсь на четвёртый этаж. Всё это происходит быстро, потому что я, дежурная, коридоры больницы, лестницы — все мы привыкли к этому. Только, кажется мне, лишь одно составляющее ежедневного микса абсолютно не осознаёт, что каждый день начинается одинаково.

Мне даже приходится иногда знакомиться с ней заново.

Самое ужасное — то, что никто не понимает моих действий. Хотя, может, я и вру — самое ужасное далеко не это. Друзья не разделяют моей привязанности к душевнобольной девушке, которая едва ли помнит своё имя и каждый день нуждается в напоминании моего. И именно это самое ужасное — Руби вошла в мою жизнь так стремительно, что мне казалось, будто маленькая девушка с огромными дьявольски-зелёными глазами и такими же огромными странностями была со мной всегда, знала меня всегда, и я всегда её знал, понимал, любил, пользовался взаимностью.

В эти минуты — когда я захожу в просторную палату, где на кровати, раскинув бледные руки, лежит Руби, тело которой стало ещё меньше — казалось, она неумолимо сокращается день ото дня, — именно тогда мне хочется услышать голос — звонкий голос.

А вместо этого я вижу беспомощное хрупкое тельце, копну рыжих волос, распахнутые глаза, не подающие признаков жизни, губы — раскрытые и бледные, и гримасу боли, отчаяния и яростного нежелания мириться с происходящим на лице.

А вместо этого я вижу, как неуклюже она пытается привстать на локтях, чтобы смотреть на меня и видеть меня, вижу, как смыкаются её губы, глаза прикрываются веками, впрочем, тут же снова обнажая безумные зелёные сферы.

И слышу:

— Они опять вкололи мне что-то ночью, — тихий хриплый голос безжалостно вспорол тишину. — Они утверждали, что у меня был приступ, хотя я спокойно лежала и старалась уснуть! Они мне не верят! Я же не сумасшедшая!

И слышу:

— Скажи хоть ты, что я не сумасшедшая? — с вызовом бросает она, но через мгновение я понимаю, что это был никакой не вызов, а всего лишь отчаяние, граничащее с назревающей истерикой.

С одной стороны, говорить ей, что всё хорошо, и она здесь по ошибке — нельзя, ведь это может ещё сильнее расшатать слабую психику.

Но с другой…

Я же не мог сказать, что считаю её сумасшедшей. Поэтому выбрал приукрашенную ложь во спасение. Своё спасение. И её спасение.

— Всё в порядке, ¬— говорю. — Просто, ты видишь то, чего они не видят. Люди воспринимают это не как должное, а как психическое отклонение, — я сам не заметил, как присел рядом с ней и провёл тыльной стороной ладони по взъерошенным, но мягким волосам.

— Почему только ты понимаешь меня? Почему они не могут?

— Потому что они не видят твоих снов, Руби.

— Снов? Сны… Ты что, тоже видишь их? — она повела рукой в воздухе, после чего резко сжала кулак, будто поймала маленькое назойливое насекомое. С минуту она неподвижно смотрела на руку, кажется, даже не дышала, а потом медленно ослабила хватку. Тонкие пальцы подрагивали. — Ты видел?

— Что именно? — улыбнулся я.

— Что угодно. Я видела шелкопряда. А что видел ты?

— Я видел дым.

— Почему другие не видят? — спрашивает она, прикладывая мой палец к своим губам, словно пробуя на вкус.

— Потому что не хотят видеть… — шепчу я, поглаживая кожу её щеки большим пальцем.

— Но почему они винят в этом меня? Мне нравится то, что я вижу, мне нравится быть такой, и я не понимаю, почему они считают меня сумасшедшей!

— Просто, ты разучилась отделять реальность от вымысла. Ведь для тебя твои сны вполне реальны, не так ли?

Руби качнула головой.

— Я не помню… Сегодня… Я спала. А потом они пришли, скрутили меня и вкололи какую-то дрянь. До этого мне снилось что-то, я уже не помню… Но после… Это был настоящий кошмар!

— Расскажи мне, — попросил я.

— Зачем?

— Будет легче.

— Будет легче… — повторила Руби, положив мою ладонь на лицо. Мы сидели так с минуту, после чего я увидел на её укрытом лице… Улыбку? Верхушки её щёк поднялись вверх. Такое давно позабытое мной явление…

Кажется, сегодня она даже помнит моё имя, потому что, рассказывая об очередном сне, который показался мне неплохим сюжетом для короткометражного психо-драматического фильма, она пыталась меня называть. На самом деле, вся наша жизнь очень похожа на психологическую драму без конца, и это один из немногих моментов, когда я жалею, что учился, не открывая учебника.

— Скажи, от этого умирают? — спросила вдруг Руби.

— От чего?

Она подавила смешок. Говорит:

— От шизофрении.

— Ты же не безумная, — возражаю я, глядя на сумерки за окном.

— Ещё какая безумная… — шепчет она сухими, но вдруг такими алыми губами, и в её зелёных глазах мерцает искра, а волосы снова напоминают мне звезду Солнечной системы.

— Не думаю, — как можно мягче произношу. ¬— Люди чаще всего сами прибегают к суициду от замучивших их галлюцинаций. Но ведь для тебя это не мука, ведь так?

— Так, — эхом откликнулась она. — Пока ты приходишь ко мне, это — настоящий рай…

Я не отвечаю, а она ложится, раскидывая белые руки в разные стороны, распахивая губы, всё ещё налитые краской, глаза, всё такие же безумные, как прежде.

— Тебе пора, не хочу, чтобы тебя снова выгоняли, — шепчет.

И у меня сжимается сердце, когда я вижу, что пышная грива снова превращается в спутанные волосы, губы вновь становятся бескровными, из глаз исчезает огонёк, и она тупо пялит их в потолок, после чего закрывает и поворачивает голову в мою сторону.

— Ты придёшь завтра?

Я киваю, она не видит, но кивает в ответ.

— Хорошо, — шепчет. — Сейчас кто-то обязательно придёт, уходи.

Я молчу. Подхожу, целую её в холодную макушку, направляюсь в сторону двери. Оборачиваюсь в надежде увидеть Руби такой, какой видел всего десять минут назад, но вижу больное хрупкое существо. Внутри что-то сжалось. Я ушёл.

Ночь. Мне не спокойнее, чем днём. Бессонница. Хочется уснуть, но ещё больше, почему-то именно сегодня, хочется видеть сны. Я не вижу снов, наверное, из-за того, что я психиатр. Я отвык от них, но сегодня… Сегодня мне хочется этого больше всего на свете. Я вспоминаю рассказы Руби.

Я засыпаю…

Я слышу стук сердца, и, в следующее мгновение, ощущаю ужасную режущую боль. Клешни раздирают вены, когти царапают плоть, пальцы выдавливают глаза, зубы превращают тело в кровавое месиво. Потом — прилив тепла. Потом снова приступ опьяняющей боли.

Я в комнате. Передо мной пять дверей. Стучу в одну, ответа нет.

В другую — нет.

Третья — нет.

Четвёртая — нет.

Пятая… Чувствую страх, внезапный прилив страха. Собрав, кажется, все чувства в кулак, стучу им по деревянному косяку.

Стучу.

И слышу…

Стук. Стук.

Но не такой, каким был мой стук в дверь, а другой… Так стучат не руки по дереву…

Так стучит сердце.

Дверь отворяется со скрипом. В глаза ударяет свет, я закрываю их ладонью. Стучит, стучит, стучит, всё громче и ближе. И страх ещё ближе, чем секундами позже.

Агония. Перед глазами плывёт яркий свет. Различаю тёмный силуэт, зелёные глаза, рыжие волосы. Существо протягивает мне свёрток. Беру, не в силах отвести от него взгляд. Теперь в моих руках что-то стучит, стекает с них, противной слизью струясь по телу.

Я даже боюсь подумать, что держу…

В моих руках живое сердце. Существо, так дерзко напоминающее мне мою Руби громко и противно смеётся, расползаясь в разные стороны. А я хочу кричать, но горло скрутило в тугой узел, и я могу только беспомощно открывать и закрывать рот, взирая на живую плоть в своих руках.

Неведомая сила тянет меня к Существу, и я, наблюдая за отвратительным смазанным лицом, засовываю сердце в его грудь, вытирая свою шею рукой, перемазанной в липкой крови.

И вот, я — сердце. Стучу, надеясь замереть, но не могу, не могу, и не знаю, из-за чего.

Или, я — кровь — венозная или артериальная, бегущая по телу, мне неизвестному.

Агония. Я вижу Руби, с раскинутыми, как ветки, иссиня-белыми руками, и глазами — уже поистине мёртвыми, а не просто безжизненными. Синюшные губы пытаются произносить слова, и я различаю своё имя, которое она повторяет и повторяет, с каждым разом всё чётче.

Снова открывается дверь и в палату ввозят тело, почти такое же безжизненное, как и тело моей Руби, уже бьющейся в конвульсиях. Смотрю на тело, и, откинув простыню, не могу не закричать ( но не кричу, потому что горло по-прежнему оккупировано неведомой силой) — это тело — моё.

Руби вздыхает последний раз, и вот я снова сердце, только я больше не стучу.

И я опять кровь — венозная или артериальная, но, так или иначе, я застываю.

Точка возврата.

Мышцы сокращаются, и это уже я — я чувствую своё тело. И вместе с мышцами сокращается всё остальное, пережитое только что. Муки. Муки. Агония. Клешни. Когти. Страх.

Я содрогаюсь, вскакиваю, и кричу, осознавая, что могу кричать, но не осознавая, где нахожусь. Бьюсь в судорогах энное количество времени, ибо его счёт потерял с того момента, когда впервые услышал стук сердца.

Успокаиваюсь. Я на полу. В моей квартире. Я запутался в простынях. Что, чёрт возьми, это было?

Сон? Нет… Слишком всё реалистично.

Сон? Но… Ведь, психиатрам не снятся сны.

Сон?

Нет.

Безумие — не сон.