Последний герой (джен)

Я тонул в этих глазах цвета расплавленного вольфрама. Длинная челка, оттенком сравнимая лишь с кофейными зернами и засаленными носками, падала на оливковое лицо. Губы, схожие с лепестками сакуры, шевелились подобно листьям на ветру, от чего меня бросало то в жар, то в холод. Юноша, не обремененный такими земными пошлостями, как покупка салфеточек на кухню и шторочек в зал, привлек мое внимание сразу же и завладел им навсегда. Я толкнул засыпающего от холода соседа в бок и указал на незнакомца: ну вот же он, принц наших мечт! Сейчас он выберет меня… или нас — втроем веселее! — и заберет из мира вечной мерзлоты и дурно пахнущих товарищей. Внутри что-то екнуло и со скоростью булыжника полетело вниз, когда юноша решительно направился в нужную сторону. Так вот ты какое — счастье.

Как попал домой к незнакомцу, не помню, будто память отшибло. Впрочем, вольфрамовые глаза всегда были моей слабостью. Помню лишь длинный коридор, уходящий далеко-далеко, похожий на богатый внутренний мир змеи. Стены по обе стороны коридора покачивались в такт шагам: окрашенные в серо-зеленый цвет, они ласково напоминали о сгнившей кабачковой икре в холодильнике и сияющем, изумрудно-малахитовом белье. Замоченное на прошлых выходных белье одиноко скучало в тазу и каждый день обзаводилось новыми пятнами плесени. Последний этаж студенческого общежития кулинарного техникума подрагивал от звуков хард-рока и милых девичьему сердцу песен группы «Ранетки». Стены гордо выпячивали надписи с непристойными предложениями «написать курсовик за три дня» и не замечали нас, трясущихся от неизвестности. Судя по запахам, знания в техникуме давали по методу «а чо пришли-то?», иначе как объяснить тот факт, что из каждой двери пахло горелыми носками, спиртом и любимой вермишелью «Роллтон», которую на экране телевизора по вечерам смачно пожирала идеальная семья. С фанатичным блеском в глазах отец запихивал в себя скользкие белые нити, именуемые лапшой, дети слезно просили добавки, а мама, радостно скалясь в камеру, заявляла, что теперь готовить стало проще. Жители общаги верили телевизору и наворачивали рекламируемый продукт с удовольствием. Неприхотливые по природе своей, они смиренно ждали стипендии, чтобы наконец-то «пожить по-человечески». А когда выделенные щедрым министерством финансов одна тысяча девятьсот девяносто девять рублей заканчивались, вздыхали и вновь принимались верить рекламе. У студентов нет того органа, которым отличают вкусное от невкусного, существует лишь одно слово — еда.

В этом мире, отличном от моего привычного мирка, люди были одинаковыми: читали одни и те же книги, спали на стандартных кроватях (метр восемьдесят в длину, а если ноги не помещаются, это не производственный брак, это ноги неправильные) и носили похожую одежду. В этом мире здания были под стать своим обитателям, проникались к ним любовью и горячо шептали на ухо незамысловатые истории. За те годы, что существовал кулинарный техникум, общага, казалось бы, пережила все апокалипсисы, какие только выдумала природа, и поддержало правительство. Общежитие помнило всеобщую эвакуацию посреди ночи, оказавшуюся учебной, и с восторженными иканием пополняло свой словарный запас новыми, доселе неслыханными нецензурными словами. Оно не могло забыть лето девяносто восьмого, когда судорожно заглядывало в карманы студентов, в семнадцатый день августа оказавшихся нищими чуть более чем полностью.

Комендант общежития Редькин смирился с тем, что последний этаж здания, населенный лоботрясами-хлебопеками, ему не принадлежал — ни сердцем, ни душой. Более того, он опасался туда заходить и предпочитал делать вид, что в его вотчине четыре этажа, а не пять. И в то время, пока остальные коридоры оглашал надрывный рев Редькина: «Кто опять накурил в туалете, глаз на жопу натяну!», жители «нейтральной зоны» меланхолично следили за курсорами на экранах компьютеров и советовали голосу заткнуться. Хрен Редькина не слаще, гласила студенческая мудрость, и лоботрясы невольно мирились с выкрутасами начальства.

Нас встретило не менее радушное приветствие, оповещающее о том, что «какой-то возмутитель спокойствия стащил у Марины Ползунковой с третьего этажа дрожжи, из-за чего малое крыло упомянутого этажа осталось голодным. Более того, украденные дрожжи хулиган спустил в унитаз мужского туалета четвертого этажа — и теперь голодному малому крылу не до еды вовсе». Мысленно посочувствовав голодающим, я вернулся к созерцанию своего героя, поминутно толкая соседа локтем и взывая к его чувству прекрасного. Эстет из собрата такой же, как из меня авокадо с крабами, поэтому он отмахнулся, отвернулся и не пожелал разделить моего восторга.

— Принес? — голос ввинтился в разум подобно шурупу.

— А че так мало?

— Где моя сдача?

— Твой рубль почил в бозе.

— Хренассе, и за это я заплатил двадцать восемь рублей и тридцать пять копеек?

Пять пар глаз уставились на нас, такие разные, такие голодные. С жадной страстью они пожирали наши тела, а мы тонули в их притягательной глубине и не могли противиться взаимной тяге. Мои собратья заерзали на местах, не в силах утаить страх, и дрожь, и желание сбежать далеко-далеко, а я замер на мгновение и шепнул соседу:

— За эти глаза и умереть не страшно.

— Ага, — громко сглотнул тот, очнувшись, и потряс внушительным брюшком, — да только кто ж на нас посмотрит, когда вокруг столько красавцев-мужиков? Все как на подбор! — сосед мой с идиотской фамилией Мант вытер пот со лба и пригорюнился: вряд ли прелестному, как кусок «Докторской» колбасы на листике салата, незнакомцу будут интересны два жирных, неказистых уродца с кривыми ногами и отсутствием талии. Оглядевшись, я обнаружил вылепленных словно по трафарету товарищей и ощутил свою никчемность в тройном размере.

Храбрый принц, спасший меня из мерзлого плена, откликался на имя Кир и был божественен во всех свои проявлениях: он играл с нами, приплясывая от нетерпения и стягивая брюки прямо возле стола. Ремень отлетел в сторону, его руки уже потянулись ко мне, но были остановлены вскриком:

— Ну куда?!

— Дык! Спустить.

— Рано еще.

«Рано-рано, — отдается эхом в голове, и я, чтобы успокоиться, тормошу Манта. — Миленький, ну очнись, ты же все пропустишь».

— Свою смерть я точно не пропущу, не должен пропустить, — бурчит тот. — Значит, не все пропущу.

— Что за пораженческие взгляды? — я не знаю, кому Кир это сказал — Манту или своему другу. Кир в одних трусах, и его пальцы касаются нас так осторожно, так ласково, будто мы драгоценные. Мы оба: я и Мант. Пять пар глаз до сих пор следят за нами, не отрываясь, и от этого внизу живота что-то заводится, кипит, брызжет и с сочным плюханьем летит в стороны. Кир нависает над нами и в течение десяти минут исполняет танец, называемый ЖАЖДОЙ и ЖЕЛАНИЕМ! Он постанывает от нетерпения и делает пассы руками в надежде ускорить ход времени. Мы вращаемся по странной окружности, по овалу, по пятиконечной звезде и по трапеции, словно в забытьи тонем в жаре и усталости, таем, вздыхаем и проваливаемся во тьму.

— Ма-а-кс! Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста! — крик врывается в голову со скоростью директора, добравшегося до двоечника-рецидивиста.

Кир заносит вилку над нашим младшеньким, и вся пельменная когорта с визгом зажмуривается. Так умирают храбрецы.

— Десятью пельменями решили пообедать:

Один упал на землю, и их осталось девять, — весело пропел бритый налысо качок, подхватывая моего братишку. Я шмыгнул носом и изо всех сил загадал нашему пельменному богу забрать меня следующим.

— Девять пельменей варились долго очень:

Один разварился, и их осталось восемь, — мы с Мантом обнялись, склеились тестом и приготовились к переходу в мир человеческий, пусть внутренний, но — наконец-то! — человеческий. Шатен, чьи глаза затмили бы своим сиянием луну, потянулся к нам, но промахнулся.

— Восемь пельменей гуляли рядом с ртом,

Один не возвратился, остались всемером.

Этот человек, полуголый, с вольфрамовыми глазами и длинной челкой цвета какао, спас нас из мерзлого плена холодильника в ближайшем супермаркете. Отдав за нас последние рубли из оставшихся почти-двух-тысяч, Кир освободил нас, как Африку в тысяча девятьсот шестидесятом году, бережно прижал к себе и пустился наутек, потому что не хватавших двух рублей пятидесяти копеек у него не было.

— Семь пельменей в тарелке плыли вместе,

Схватили одного, и осталось шесть их.

Кир вынес нас из супермаркета, ревностно прижимая к груди, и я всем своим мясным сердцем полюбил его по самое не балуйся. Он сунул нас в пакет и помчался через дорогу, чтобы мы не растаяли в потаенных желаниях своих, от которых мурашки на липкой спине танцевали танго. Спаситель хотел спустить нас в холодную воду, но был остановлен твердой рукой камрада, за что камраду большое пельменное «спасибо».

— Шесть кусков теста пошли по миру гулять,

Одного взяли за жопу, их осталось пять, — качок набросился на шалунишку с чуть расклеившимся боком и с громким урчанием отправил в рот. Пусть желудок тебе будет пухом, брат, подумал я.

«Иди ко мне, — урчал желудок, — у меня печеньки!»

А я лежал и думал: правду глаголет иль наёбка какая? Откуда в общаге, забытой богом и ректором, печеньки? Но бескорыстный шаг навстречу я все же сделал.

— Над пятью пельменями расправу учинили,

Съели одну штучку, осталось их четыре, — Кир лихорадочно посматривал то на нас пятерых, то на друзей. Самый сложный вопрос в жизни: как незаметно съесть побольше и сделать вид, что все съели поровну?

Четыре пельменя пошли купаться с горя,

Один в масле захлебнулся, их осталось трое.

Кирилл наклонился за упавшей вилкой, и Максим гнусно воспользовался этим.

Он со скоростью, которой позавидовали бы Бэтмен и «Ламборджини Диабло» вместе взятые, кинулся к тарелке и направил свое трехзубчатое орудие на нас, беззащитных и безгрешных.

В тот момент у меня вся жизнь перед глазами пробежала, помахивая завещанием.

Я вспоминал, как, завернутый в тесто, лежал на конвейере, как куковал в морозилке и читал местную «желтую прессу», гласившую, что «пельмени изготовлены исключительно из натуральных консервантов». Появление Кирилла в моей буро-сероватой жизни сверкнуло молнией, ударившей по лбу. Так раб влюбляется в хозяина, и жертва обожает своего палача, а я стремился к спасителю, чтобы погибнуть на острие его отточенного клинка. В груди, полной мясного фарша, томилось одно желание: отблагодарить Кира за то, что забрал из царства тьмы, льда и градусника с отметкой, застывшей на делении «три целых, две десятых».

Три храбрых пельменя в общаге оказались,

Одного схватил студент, и вдвоем остались.

Один в кастрюле не воин.

Лысый лохматому не товарищ.

Семь раз подуй — один раз на язык положь.

Я изо всех сил пытался подобрать поговорку, соответствующую нашему состоянию, но в голове вертелось лишь одно. «О-о-от же ж попали-то!»

Два пельменя сдуру подумали немножко,

Решили: от студентов не убежишь в окошко.

— Стойте! — крикнул Кирилл, бросившись к холодильнику, и мы с Мантом разрыдались. Соленая жидкость лилась из всех щелей и дырочек, какие были на моем теле — я плакал… весь.

— Он… — Мант шумно высморкался бульоном и умильно посмотрел на нашего спасителя. — Он решил поставить нас в холодильник, чтобы доесть вече…

Мант захлебнулся в густой волне молочного цвета, а я едва успел зажать нос. Мы барахтались на мягких волнах и давились чужеродной субстанцией; возникало лишь одно закономерное желание — сдохнуть. Нетерпение, наполненное лишь негодованием «ну когда же?», длилось недолго. Майонезные замки растаяли вместе с мои вспоротым животом и щебетанием Манта. Разом насаженные на вилку, мы поднимались над землей, минуя законы гравитации и наплевав на Ньютона. Правду говорила пицца, стыдливо прикрывавшаяся картонкой: только пробираясь по Желанной Километровой Тропе, можно достичь нирваны. Нам за майонезные мучения награда такая полагается. И памятник хочу! Пельменям-освободителям от лишних калорий! Из соленого теста памятник. И чтобы с венками и почестями.

— Эй, а кто успел сожрать последний?..

И чтоб с гравировкой:

Последние пельмешки поглядят устало,

Они пойдут повесятся, чтоб никого не стало!

fin