Линии (гет)

Две девочки в лёгких летних платьицах — хотя на дворе уже давно наступила поздняя осень, — качались на качелях недалеко от сада семьи Маккрис, громко смеясь. Мы ещё не знали, что последует за этими посиделками у качелей, за этими вечными разговорами о всём на свете. Всё шло своим чередом, по крайней мере, нам так казалось. Нам, маленьким девочкам, которым едва перевалило за пять лет. Нас не настораживали эти прогулки. И наших родителей. А напрасно.

— Это правда, Мари? Правда, что твоя сестра умерла ещё совсем маленькой?

Я тогда ещё не понимала, что значит смерть. Стыдно признаться, но я гордилась тем, что у меня была маленькая сестра, чья кончина оставила неизгладимый след на нашей семье — мне казалось, что это здорово, что я благодаря этому становлюсь популярной. Та маленькая девочка на качелях, которая носит моё имя, мою одежду и мой характер, могла часами обсуждать подробности смерти сестры, которую загрыз соседский пёс в два года.

— Да, правда.

Люси, моя давняя подруга детства, замолчала, хотя, очевидно, ей не терпелось расспросить меня о подробностях. И я бы их рассказала, смакую каждое слово, только бы она спросила. Люси была глупой девчушкой, даром что в карманах у неё всегда были конфеты, ради которых с ней и стоило дружить. Хотя, наверное, все мы в детстве были глупы и наивны, и я в том числе, раз могла напропалую рассуждать о смерти сестрёнки.

— И как это было?

Мысленно я уже подготовилась к такому вопросу, чтобы дать самый что ни на есть ошарашивающий ответ.

— Ужасно. Кровь и органы по всему двору, а того пса даже не застрелили. Представляешь, Люси? Кровь и органы. И крики.

Малышка свесила ноги с качели и больше ничего не спрашивала. Уже сейчас я понимаю, что дети не должны обсуждать такие вещи. Не просто не должны, им запрещалось даже думать об этом. Но какое это сейчас имеет значение? Столько лет прошло, а я до сих пор не проронила ни слезинки по своей сестре. Может, это потому, что разница у нас была всего в год, и я в свои три мало чего понимала, хотя и видела всё своими глазами. Чего уж там, мы даже не говорили друг с другом. А может и говорили, если считать разговорами всякие "агу-агу" и "меме-меме".

— А ты бы хотела умереть, Мари?

Этот вопрос потом будет преследовать меня всю жизнь, а я так и не смогу дать на него верный ответ.

— А ты?

— Наверное, нет. Хотя смотря как. Если просто уснуть и не проснуться, то, может, я бы очутилась в Божьей сказке, где исполняется всё, что я захочу. Мама мне рассказывала, что когда умираешь, попадаешь в рай. Там сухо и светло, и всегда есть игрушки.

Мне это показалось довольно значимой причиной, чтобы умереть. Для ребёнка игрушки — единственная радость на свете, и я была в числе этих маленьких недоумков, которые даже не задумывались ни о чём другом, как о своём личном счастье с куклами и плюшевыми собаками.

— Тогда не знаю. И мы увидим эти игрушки только лет в сто. Не смогу так долго ждать.

— Да. Наверное, поэтому взрослые вешаются и топятся. Они тоже не могут ждать.

Если следовать этой логике, то тётушка Элоиза и мистер Милсон ушли в мир иной за машинками и игрушечными паровозиками.

— Может быть.

— Может быть, — повторила Люси.

Мы ещё долго сидели у причала, изредка подбегая к качелям и лепя крепости. Ближе у вечеру моя мама и мама Люси сказали нам расходиться по домам. Мы были не из тех детей, которые на зло матерям не слушают их, поэтому распрощались и договорились о завтрашней встрече. Я ещё не знала, что в последний раз вижу малышку Люси, в прочем, как и все остальные. Да, наверное, кроме её самой никто об этом не знал. Утром следующего дня Люси соврала маме, что идёт гулять со мной, а сама пошла к причалу и утопилась. Погналась ли она за призрачными надеждами о куклах и паровозиках или в её семье снова что-то случилось, факт оставался фактом — только одна я, за исключением семьи, могла знать, что побудило девочку к самоубийству. И полицейские первым дело опрашивали меня, маленькую пятилетнюю девочку, которая и сама толком не знала, хочется ей жить или отправится вслед за Люси. Мама кричала на полицейских последними словами, которых прежде я от неё не слышала, кричала на отца, на меня, кричала на Лорану, маму Люси. Она кричала на всех, даже на саму себя, за то, что кричала. Замкнутый круг, но в итоге она докричалась до того, что нам пришлось съехать, до такой степени разладились наши отношения с соседями. А я мысленно каждую ночь прощалась с бывшей подругой — накрывалась одеялом и пела ей песенку, которую мама как-то пела мне и покойной сестре, про самое светлое, что есть на Земле. И так каждую ночь, больше месяца. Я была уверена, что она меня слышит, и даже надеялась, что, возможно, пришлёт хоть какую-то игрушку из своего нового дома.

Сейчас, вспоминая первую человеческую смерть, которую мне удалось осмыслить, я проникаюсь глубоким отвращением к самой себе, потому что иногда мне кажется, что песенку я ей пела не из светлых побуждений, а только ради игрушек. И смерть сестры. И те излюбленные разговоры о вечном — всё это сейчас доводит меня до дурноты. Если подумать, я ничем не отличалась от людей, которые всё делаю ради собственно выгоды, которым всё равно на незнакомых и даже близких людей. Со временем я стала более рассудительной — что в итоге мне только мешало, — и стала понимать, что к чему и почему я ненавижу себя за своё детство. Ответ был, если подумать, прост — я была той самой девочкой, против которых позже выступала на школьных собраниях, чей лозунг был "Долой бесчувственную молодёжь, или изменяйся, или умрёшь!" Честно говоря, я сама его основала, и включались в это сообщество только мои друзья, а если быть ещё более честным, только Кайла, Джессика и Мартин. Не густо, конечно, но лучше, чем совсем ничего. У нас в школе часто устраивали разные собрания, где разные команды участвовали в состязаниях, и наша четвёрка чаще всего была на последнем месте.

Так вот, мы переехали в Ривер-Холл и поселились там на довольно основательный срок. Местность была паршивая, тёмнота, сырость и затхлость просто заполонили все окрестности и дома. Мама пыталась как могла изгнать всю эту дрянь из нашего дома и сада, но вряд ли её старания дали какие-то результаты. Тёмно-коричневые обои, слабое освещение, мебель кровавого цвета — от всего этого мы избавились, но в сумраке мне всегда казалось, что покойники встают из могил и идут в наш дом, чтобы забрать меня и всю семью, которая теперь уже состояла из трёх человек. Я, мама, папа. Я, мама, папа. Когда было особенно туго, я повторяла эти слова как заклинание. Я, мама, папа. Я не одна, у меня есть родные.

Мой День рождения, второго сентября, мы всегда праздновали скромно, в своём кругу. Приходили если только бабушка Мирта и мой пьяница-дядя Клаус, который через пару лет сгорел в своём доме заживо. Друзей в новой школе у меня не было, мы поселились в небольшом районе и все там знали о моей якобы истеричной матери и запрещали детям со мной дружить. Да я и не рвалась особенно, ещё после смерти Люси я поняла, что на всю жизнь останусь одиночкой, даже не из-за чёрного пятна, окутывающего нашу семью, а из-за того, что я сама по себе такая.

Второго ноября наша классная учительница миссис Уэлс задала нам задание в парах, и меня, как самую нелюдимую, поставили с самой застенчивой девочкой Элис. Мы готовили это задание весь день, даже немного сдружились, и, когда пришло время прощаться, она обняла меня и сказала, что теперь мы подружки, и что все, кто говорил, что я нелюдима, были неправы. Наверное, я тогда была на седьмом небе от счастья, и, хотя упорно доказывала себе, что такой одиночке как я не нужны подруги, в школу шла на следующий день радостней обычного. Я уже представляла, как мы с Элис на музыке сядем за одну парту, как вместе пойдём за ручку домой, пока миссис Уэлс не объявила, что моя новая подруга найдена мёртвой у себя в квартире. Заснула и не проснулась, как всё просто. Проблема заключалась только в том, что врачи не смогли установить истинную причину её смерти, так как девочка была абсолютна здорова. У неё отлично работало сердце, лёгкие и все остальные части тела и органы, но она почему-то не дышала. Мать была убита горем, отец вскоре покончил с собой, так и не оправившись после смерти дочки. А я мысленно занесла Элис Винстер и мистера Винстера в список тех, кто отправился к моей бедной маленькой Люси.

Когда мне исполнилось девять лет, мама оправила меня в какой-то скаутский осенний лагерь. Я упиралась, как могла, плакала, билась о стенку в истерике, но мать, под предлогом того, что мне надо завести новых друзей, сбагрила меня в этот Скаут-Мейстер. Единственным утешением было то, что я действительно нашла себе нового друга Немо. Его все дразнили из-за имени, а меня просто из-за того, что я вот такая вот есть, и мы довольно быстро сблизились. Бывало даже убегали по ночам, в тайне ото всех, посмотреть на звёздное небо. Он признался, что любит меня и поцеловал в губы. А потом опять наступило второе ноября и вожатые объявили, что Немо сбежал, предположительно в лес. Спасатели прочесали все окрестности лагеря, а мальчика так и не нашли.

Люси тоже умерла второго ноября. Люси, Элис, Немо — второе, второе, второе ноября. Я сразу всё поняла, и, как оказалось, мама тоже. Три смерти детей, которые были мне хоть капельку дороги, и каждая второго ноября. Второе ноября — день смерти моей младшей сестры.

Соседи ни о чём не догадывались. Немо они не знали, а Элис умерла уже два года назад. Папа решил проблему выпивкой и словами: «Вы все тут помешались».

А я знала, что не помешалась. Через каждые два года, второго ноября умирали дети по моей вине. Когда мне исполнилось одиннадцать, я избегала всех и вся, потому что это означало, что через два месяца снова кто-то умрёт. Та девочка, Лили, с которой мы вместе ходили на рисование и рисовали картину «Пекинес и яблоки», умерла следующей. Она изображала пекинеса, я — яблоки, потому что у Лили был настоящий природный талант, а я ходила в художественную школу только потому, что так хотела моя мама. Первого ноября я не пошла в школу и закрылась в своей комнате, чтобы никого к себе не подпускать, но, конечно же, Лили всё равно было не спасти, девочка удушилась ночью подушкой. Тогда я заметила ещё один интересный факт — все эти люди сами убивают себя. Самоубийства. Они добровольно отдают свою жизнь. А может и не добровольно. Мама сказала, что они отдают свою жизнь за жизнь моей сестры.

Одна мысль сблизила нас всех — нужно что-то делать. Это была закономерность. Возможно, нужно было поменять место жительства. Угрюмость нашего дома могла быть причиной того, что моя сестрёнка Анни посчитала его и своим домом тоже. Короче, мы решили переехать. Папа продал дом в Ривер-Холл и купил новый, светлый с большими окнами, в Куучукке. И, второго ноября, когда мне было тринадцать лет, и когда по идее должен был кто-то умереть, ничего не произошло.

Мы приезжали на могилу Анни каждый год, второго ноября. О, как же это второе ноября въелось мне в мозг: «Эй, Линдси, второго ноября открывается зоопарк!», «Джордж, второго ноября первый конкурс талантов мисс Кип!» Любое упоминание об этом дне заставляло меня замыкаться в себе и не выходить из комнаты целый день. Эхом в голове отдавалось: «Люси, Элис, Немо, Лили. Люси, Элис, Немо, Лили».

— Всё кончено, Мари, милая. Теперь всё будет хорошо.

«Теперь всё будет хорошо».

Анни очень часто являлась ко мне во снах. Она либо вставала из своего гроба и смотрела на меня своими огромными чёрными глазами. В тринадцать лет я насмотрелась таких жутких ужастиков, что иногда у неё либо были оторваны некоторые части тела, либо глаз в глазницах не было, либо ещё жуть какая-нибудь. А иногда снился большой мохнатый пёс, который мирно спал в своей будке, пока с куклой в красивом, белом свадебном платье не прибегала моя сестра. Тогда пёс просыпался и принюхивался к её запаху — запаху невинности и непорочности, запаху двухлетнего ребёнка. Но у Анни запах был особенным. Он словно пробуждал в псе зверя, жестокого убийцу, хотелось растерзать эту маленькую девочку, чтобы кроме него, пса, больше никто, никто, не восхищался её девственной красотой. И тогда он выскакивал из будки и на всех порах мчался к ней. Анни даже не успевала закричать, когда он накидывался на неё и начинал вгрызаться в тёплую плоть. А я всё время была рядом. И даже не плакала, не кричала. Просто стояла с такой же, как у Анни, куклой в руках. В таком же белоснежном свадебном платье, которое на кукле моей сестры всё было в кровавых пятнах.

«Теперь всё будет хорошо».

А я знала, что ничего хорошего не будет, потому что из-за меня погибли те дети. Я завела свой личный дневник и записывала туда всё, что казалось мне важным, и всё это почему-то касалось моей сестры.

«Я понимаю, что виновата. Возможно, если бы я не хвасталась всем о её смерти, то ничего бы не было. Я понимаю, что она мстит мне, но не говорю об этом маме. Она не поверит. Они с отцом уже забыли об этом, да, впрочем, их напрямую это и не касалось. Я понимаю, что всю жизнь буду себя винить. Может, Люси была права. Может, мне лучше умереть?»

В конце я почему-то всегда ставила знак вопроса. И всегда думала, когда сменю его на точку.