Зарисовки (джен)

Подоконник. Старый, пыльный, до боли знакомый. Трещина. Проводишь пальцем, палец становится серым от пыли. На языке томительно холодный вкус, за окном — шум улицы, голоса людей доносятся едва-едва.

Небо. Синее. Облако, похожее то ли на верблюда, то ли на кота. Смотришь так же, как когда — то безумно давно: мама, мама, посмотри, котик!

Небо. Синее, на западе светло-голубое. Знакомое не просто до боли — до отчаяния, которое хочется разорвать.

Закрываешь глаза. Под веками — оранжевые круги. Это ещё терпимо, это ещё не больно.

Сосны. Небо. Трава. Запах осоки в летний полдень обманчив: твои пальцы, пытаясь нащупать острые кончики кисточек, натыкаются на стекло.

Небо. Сосны. Шум мотора. Пыль завивается под колесами автомобиля, желтая горячая полуденная пыль, от которой щекотно ступням, и ты в кроссовках поджимаешь пальцы ног.

Нет неба. Есть дождь, есть твое отражение в луже, и кто-то кричит на тебя резкими грубыми словами. Твои губы шевелятся, повторяя, ведь это ты знаешь наизусть, и во рту после слов остается вкус лесных орехов.

На тебя кричат, вкус орехов становится солонее, но даже это не пугает тебя, хотя каждое прикосновение окружающего к тебе причиняет тебе боль.

Ты открываешь глаза. Подоконник, на котором ты стоишь на коленях. И трещину на нем так явственно помнят твои пальцы.

Окно. Задвижка, старая, скрипучая. Шум улицы, будоражащий, свежий, ЗНАКОМЫЙ. До боли, да, именно так.

Будет ли еще эта боль?

Окно. Небо.

Blain is pain.

Блейн чуть приподнял голову, чтобы послушать долетевший до его уха ночной шорох, и осторожно протянул руку к лежащему на земле рюкзаку: под ним был спрятан револьвер. Кто-то снова зашевелился за кучей камней справа от Блейна, и тот поскорее притворился спящим. Он знал, что это человек.

Прошло, казалось, полчаса. Блейн лежал с закрытыми глазами, боялся только того, что может заснуть, и прислушивался ко всему, что творилось вокруг: полет совы, копошение крысы в траве... и шорох одежды того, кто медленно спускался с груды камней, то, как скрипел песок, как скатывались мелкие камешки под его руками и коленями.

Пять метров, четыре; ладонь Блейна напряглась, сжимая рукоять револьвера. Три. Блейн пошевелился, делая вид, что ворочается во сне. Невидимый человек замер, Блейн слышал даже его дыхание, которое он пытался сдержать. Потом опять стал приближаться, шорох земли определял, где он находится и как движется: рука, рука, нога, нога, четыре метра, три, два, преследователь замер над Блейном, выпрямляясь на коленях: конечно, застрелить его сейчас было проще простого, но мешало то, что Блейн знал, кто это.

Он услышал выдох, затем вдох, и человек негромко назвал его имя, потом, испугавшись своей нерешительности, произнёс уже во весь голос:

— Встань, Блейн.

Тот поднял голову, как бы просыпаясь, но не вытаскивая руки из-под рюкзака, хрипло спросил:

— Кто... Кто здесь?

— Я пришел забрать твою жизнь, — и тут пришлось резко сесть, вытащив руку с револьвером.

В свете догорающего костра, который вечером развел Блейн, черты лица преследователя казались резкими и грубыми; на самом же деле Блейн знал, что перед ним всего лишь шестнадцатилетний мальчик, усталый, перенесший столько, что уже ничего не боялся, но исполненный упрямства.

— Принц? — Блейн притворился, что едва узнает наследника престола. — Ваше Высочество, что вы здесь делаете?

— Ты знаешь, что, — принц откинул с лица грязные спутанные волосы. — Я пришел забрать твою жизнь. За то, что ты изломал мою.

Блейн сел поудобнее.

— Мой принц, сдается мне, что вы сами ее себе изломали. Отказались от престола, бросились за мной... Сколько месяцев вы меня преследуете?

— Это неважно, Блейн, — ответил мальчик, но что-то в его голосе дрогнуло. — Ты причинил мне боль, которую я не могу тебе простить. Я долго думал, как же это будет, как я казню тебя. Стоит мне махнуть рукой, и тебя схватят, будут делать с тобой все, что я прикажу.

— Мой принц, — Блейн посерьезнел, сощурившись, посмотрел на него. — Кто меня схватит?

— Мои люди, мой отряд, с которым я преследую тебя, — и Бейн поразился его стойкости:

— Принц, ваш отряд погиб при переходе через горы. Вы — это все, что от него осталось. Мне это точно известно. Вы следите за мной, а я за вами. Вот только удивительно, как это вам удалось выжить...

Он посмотрел на револьвер в своей руке и понял, что принц ни разу даже не взглянул на него, даже не сделал попытки вытащить свои револьверы, хотя две кобуры висели на поясе.

— Вы не думаете, что этот поединок может окончиться не в вашу пользу?

— Блейн, это не поединок. Это месть. И с твоей стороны глупо и несправедливо сопротивляться, — попытался убедить его принц.

— А если я все-таки буду сопротивляться? — с наслаждением произнес Блейн. — Ведь я преступник, мне никакой закон не писан.

Принц наклонил голову, пытаясь понять, правда ли это.

— Да, принц, это правда. Здесь пустынное место, очень далеко от человеческого жилья. Где вы хотите, чтобы я вас похоронил?

Принц вскинул глаза, а Блейн продолжал:

— У подножия горы или вон там, у озера, под деревом? Или, может, предпочитаете стать пищей для животных?

На мгновение Блейну стало стыдно, ведь он мучил мальчика, едва стоящего на ногах от отчаяния, голода и усталости, и при этом еще находящего в себе силы скрывать это. Но все же — королевская порода, здесь ничего не скажешь.

— Ваше Высочество, мне конечно, очень льстит, что вы стоите передо мной на коленях, но, может, желаете присесть? — продолжал издеваться разбойник, наблюдая, как по щекам принца гуляет румянец болезни и стыда. — Зачем вы вообще пришли, чего хотели добиться? Ползли за мной на четвереньках как побитый пес, а все зачем?

— Убить тебя? — предположил мальчик.

— И как вы меня убьете? — поинтересовался Блейн. Принц осторожно коснулся рукоятей своих револьверов, по-прежнему не замечая, что ствол в руках Блейна смотрит ему в переносицу.

— Ну? — подбодрил его Блейн, и револьверы сверкнули в руках мальчика. — Что же вы не спешите? Неужели последний патрон вы израсходовали в ущелье, когда отстреливались от волкодлаков? И все-таки, хвалю ваше мужество. Перебить оборотней и надеяться справиться со мной голыми руками...

Принц стоял на коленях, низко опустив голову.

— Принц, я повторяю: вы гонитесь за миражом. Вы собираетесь мстить мне, а почему не стражникам, которые зевали по сторонам, почему не всему населению, почему не судьбе, не Богу, наконец?

— Стражники казнены, я сам это сделал, — сумрачно обмолвился принц. — А ты разве не судьбой был мне послан?

Блейн простецки развел руками.

— Неисповедимы пути Господа нашего, — скопировал он интонации пастора из своей деревни.

— Я не думал, что бывает ТАК больно, — голос принца сорвался на шепот. — Блейн, зачем ты это сделал? Я казнил всех, кто был виноват хотя бы самую малость, оставался только ты...

— А потом? — серьезно спросил Блейн. — Это произошло полтора года назад. Что вы будете делать, когда убьете меня?

— Я? — непонимающе посмотрел принц.

— Вот видите, вы так привыкли, что я — цель всей вашей жизни, что не знаете, что будете без меня делать. Как приятно осознавать, что я вам нужен... А хотите, я вам скажу, что вы будете делать, когда отомстите?

Принц молча смотрел.

— Вы заберете мое оружие и припасы и пойдете через пустоши, потому что будете знать, что через горы вы уже не пройдете. Через пять дней еда закончится, вода немного раньше. Охотиться здесь не на кого. У вас два варианта: застрелиться или медленно умирать. Впрочем, в этом есть что-то отверженное, то, что вы так любите: плакать от боли в уголке, озлиться на весь мир и уйти непонятым и забытым...

Он замолк, понимая, что еще немного — и мальчик упадет без сознания.

— Принц, вы мне чем-то нравитесь. Не знаю, чем, — осторожно продолжил он. — Поэтому я пытаюсь понять вас. А вы постарайтесь понять меня.

— Я никогда тебя не пойму, убийца, — произнес мальчик, и Блейн в голос захохотал:

— А вы, казнивший три десятка человек, не убийца? На вас разве нет греха? Хотя нет, нет, — продолжал он, еще смеясь, — ведь это была священная месть... Все эти понятия, которые вам с детства вдолбили в голову.

— Блейн, Блейн, — позвал принц, и тот замолк. — Блейн, мне больно, пойми это, боль не проходит, и я не знаю, что сделать, чтобы утолить ее. Это была любовь, а стала болью…

— Но месть это не предел, — продолжил за него Блейн. — Она не поможет. После нее наступит пустота, я это знаю как никто другой. Скажите честно, вы хотели уйти из королевства?

— Да, — признался принц. — Еще год назад я хотел уйти и стать разбойником, как ты. Поставить на колени весь мир. За все, за это все.

— У вас грандиозные планы, — признал Блейн. — Ну так что, отказываетесь от них? Королевство отдали бы братишке, он-то ничего не понимает и не разделяет вашей жажды отомстить... Понимаете, что я это вам говорю, наплевав на все ваши титулы, потому что я вижу перед собой всего лишь сопляка?

Принц медленно поднял револьверы, и Блейн на секунду испугался, что они все-таки заряжены. Но оба ствола сухо щелкнули ему в лицо, и тут он понял, что логично было бы разрушить ночную тишь громом своего выстрела, оборвать упрямую щенячью жизнь. Хотя нет.

Блейн поднялся, подхватил свой рюкзак, сунул револьвер за пояс, затоптал тлеющие угли. Принц, стоя в той же позе, наблюдал за его действиями как будто во сне (на самом деле в полуобмороке).

— Я все вам сказал, что хотел. Точнее, то, что вы у меня просили. А теперь мне пора. Поищу ночлег в другом месте. Вот и вся ваша месть, сударь, а выводы делайте сами.

Он сделал несколько шагов и растворился в темноте. Обернувшись, увидел, что принц не движется, глядя в небеса и ища что-то пустым взглядом.

Я перекатываюсь на песке. Жмурюсь: солнце полыхает где-то наверху. Спрятаться бы, но нет сил, так и лежишь, как рыба, выброшенная на берег. Где-то рядом мерно шумит море, мерно и мирно. Ветер доносит соленые брызги. Солнце печет, полыхает, сжигает. Я лежу, под закрытыми веками расплывается туман кирпичного цвета, дыхание сушит губы.

Я человек. Я лежу на песке как какая-нибудь снабжённая лёгкими рыба, выползшая позагорать на юрский песок. Я человек? Я рыба. Скользкая, или это обман ощущений? У меня ничего нет, только жара и песок. И полный желудок. Я не хочу шевелиться. Я... Я... Это я. Я никогда не поднимусь, да и не хочу. У меня нет ног и рук, есть только плавники. Я скользкая отвратительная рыба, и приливом меня смоет в море. Но и там я не погибну. Ничтожество умирает последним.

Я стою у твоей двери, стеклянной непрозрачной двери, я чувствую тебя, как бы ты тихо ни сидела там, на своём мягком диване, накрывшись пледом, в темноте, а тишине, которую вот-вот нарушит мой робкий стук...

Роза колет мне ладонь ― интересно, что ты скажешь, увидев эти раны... глубже которых только раны в моём сердце?.. Согласен, звучит банально, даже очень. Прости меня, хорошо? Вот я сейчас постучу в дверь, осторожно приоткрою, а ты медленно приподнимешь голову, сначала как будто не понимая, кто это, потом поймёшь, и я в темноте угадаю твою слабую улыбку. "Это тебе", ― скажу я, протягивая розу и опускаясь на колено рядом с твоим низеньким диваном. Интересно, читала ли ты рыцарские романы? "О прекрасная Дульсинея, примите этот скромный подарок от Рыцаря Печального Образа", ― и в глазах твоих появится счастье ― то, что я так хотел увидеть.

Впрочем нет, ведь в наше время рыцарские романы никто не читает...

Я стою у твоей двери, стеклянной непрозрачной двери, роза колет мне ладонь, о звезда в моей душе, "Здравствуй, ― скажу я, входя без стука, ― я тут подумал, ты скучаешь одна и вот..." Неловко поверчу розу в руке, как будто только что о ней вспомнил. ― "Думал, тебе понравится..." Ты возьмёшь розу, понюхаешь и поднимешь на меня чёрный взгляд, под которым я окончательно забуду всё...

Впрочем нет, ведь вряд ли кому-то понравится человек, стоящий с блаженной улыбкой на губах и бессмысленными глазами, а ведь я не смогу не растаять...

Я стою у твоей двери, и вот она открывается под моей твердой рукой, немного резко, так, что ты даже вздрагиваешь. "Не бойся, это я." "Зачем ты пришел?" ― спросишь ты, а я уверенно отвечу: "Посмотреть на тебя. Подарить тебе цветок. Взять тебя на руки. Разве мало причин, чтобы прийти?" Потом ты возьмешь в руки розу, улыбки не будет в твоих глазах, но как же они прекрасны, твои глаза, даже в печали, ― а я возьму на руки тебя и так мы выйдем на балкон, и как раз кстати с небес сорвётся звезда, чтобы дать мне возможность загадать: "Пожалуйста... Я хочу, чтобы моя любимая любила меня... Пожалуйста..." а тебе ― загадать...

Впрочем нет, ведь сейчас никто не загадывает желания на падающие звёзды, ведь известно, что это только куски камня...

Я стою у твоей двери

Я стою у твоей двери

Я стою у твоей двери

Я открываю эту дверь, смотрю вглубь комнаты, подбирая слова:

― Здравствуй. Ты ждала меня? Я пришел сказать, что люблю тебя больше жизни.

И я подхожу к дивану, уже понимая, что в комнате никого нет, и роза колет мне ладонь...

Пёс смотрел мне в глаза, умильно помахивая хвостиком, а я, пытаясь не выронить тяжеленную сумку с продуктами ― на него. И мне, и посматривающим на нас с псом прохожим, переходящим от одной рыночной палатки к другой, было совершенно ясно, что надо прихвостню (при хвосте): пожрать. И правда, если бы мы оказались на его бедном, голодном, бродячем месте?.. Я проверил сумку (показывая псу). Тушёнка (у меня нет открывашки, ты же видишь), бутылка масла (это не едят), пирожные (ты точно не будешь), булочки (сомнительно, чтобы ты это стал). Пёс засунул нос в сумку, пытаясь проверить лично. Я прикинул, сколько ещё у меня осталось денег. (Да, дружок, придётся тебе что-нибудь купить...) Я перехватил сумку и пошел вперед; дружок, подумав, что я ухожу, бросился за мной, заскакал на задних лапах, потом галантно положил мне передние на плечо, заглядывая в глаза (глаза у него, кстати, были карие, с восхитительным золотым ободком).

― Постой , ― попытался отбиться я. ― Я не ухожу!

Пес вис на мне, почти неощутимо касаясь рукава: боялся разорвать. Я (на нас оглядывались, хохотал какой-то мальчик, теребя отца, продавщица замерла с неотсчитанной сдачей в руках, "Посмотрите, что вытворяет!"― вопил кто-то, с неба сыпался пушистый снежок, украшая картину) устремился вперед, не менее галантно подхватив пса под ру... извиняюсь, лапу и пытаясь его убедить:

― Мы идем в мясной отдел! Понял ты? В мясной отдел! А то знаю я вашу собачью породу...

Собачью породу (и привычку виснуть на людях) я действительно знал, поэтому с самого начала обратил внимание на широкие, не дворняжьи лапы дружка (с которым я, слегка пошатываясь от двойного груза, шёл до палатки с мясом как от одного разгульного кабака до другого), и на его походку (когда он был на четырёх), и на его прямой, прутом хвост.

Около "мясного отдела" курила толстая продавщица, которая, едва завидев Дружка, бросила сигарету и шуганула пса.

― Эй, он со мной! ― возмутился я. Пес отошел и сел поодаль.

― С вами?

― У вас потроха есть, или обрезки?

― Есть, ― тут же обиделась продавщица. ― Кормите их, кормите. А они тут еще наворовывать будут (на улице стояли ящики с выставленным на обозрение мясом). А то хотите еще, загрызут кого-нибудь.

Дружок стоял рядом, наклонив голову, слушал возмущённую женщину, которая взвешивала мне куриные головы.

― Кормите, кормите, граждане. Не имею права не продать. А они тут стаей бегают (у стены клубком свернулся щенок-подросток). А то хотите еще, загрызут кого-нибудь, они же волки! Волки! Смотрите, громадный какой.

Продавщица с ненавистью протянула мне пакетик и посмотрела в глаза с золотым ободком.

― Стрелять их надо таких!

Я отошёл в сторонку и вывалил на снег содержимое пакетика. Пёс слопал в мгновение и облизнулся, прося еще. Я показал пустые руки:

― Больше нету. Знаю я вашу собачью (или волчью) породу, всего обдерете как липку...

Я сердечно пожал Дружку лапу и откланялся. Тот тут же развернулся, напоследок мелькнул в толпе рыжий хвост и исчез.

Ночью со стороны рынка доносились хлопки выстрелов. Я сжался под одеялом, и, глядя в темноту, молчал...

Было это в Приморье. Шел я с ружьем по тайге, отправился на несколько дней один подальше от людей. Ночевать лег в шалаше, рядом развел костерок обсушиться, да и заснул. Просыпаюсь ― от костра одни угольки тлеют, а рядом, чувствую, кто-то есть...

Я насторожился, потянулся к ружью, да только дотянуться не успел: рядом как зарычат, я аж похолодел весь. Слышал я рассказы про амурских тигров, но чтобы вот так увидеть ― не приходилось. И вижу: из темноты выступает вроде как кошка, только, конечно, больше меня по размеру. Где я, где ружье, где шалаш ― не знаю, сижу, к месту примерз, только не помню, стучат зубы или нет.

И вот так вот мимо меня ― натуральный тигрина, шасть ― и к рюкзаку. А у меня там тушенка лежала. Обнюхал рюкзак, я думал ― уйдет. Ан нет, сел рядом, притих и только глазами зыркает, а глаза блестят, как светофоры, зеленые. И я понимаю ― не уйдет ведь! Пошевелился я. Тигр ничего, сидит. Я осмелел, начал отползать. Он напрягся и за мной. Я замер ― и он тоже. Потом, смотрю, рюкзак раздирать начинает. Я даже забыл, что передо мной тигр. Что ж ты, говорю, делаешь, в чем я вещи понесу? Он молчит, слушает, сел. Я подбираюсь к рюкзаку. Тигр сидит, смотрит. Как я до рюкзака добрался, как тушенку вытащил, как, главное, открыл, ― не помню, братцы, память отшибло. Только вижу потом: передо мной костер догоревший и нет никого. Вот хотите верьте, хотите нет. Я и сам подумал сначала ― приснилось! Так нет же, банка-то пустая…

― Почему бы и нет?

С этими словами я сел на каменном полу, чувствуя, как силы бурлят во мне. Разве я не всемогущ? Разве сила моя не дает мне право на предвкушение того, как...

Я задумался.

Можно вышибить дверь. Разрушить стены. Почему бы и нет?

Я пойду по миру неузнанным, ускользая от людей, получая все мыслимые удовольствия, утопая в людских пороках и ради забавы давая им завладеть собой... На время. Почему бы и нет?

Чего хотят люди?

Денег, власти.

Считайте, что это все у меня в кармане.

Я усмехнулся. Или нет, можно ещё немного помечтать, прежде чем...

Прежде чем я покину этот подвал.

Можно соблазнить самую красивую женщину на земле. Даже без гипноза она пойдет за мной, нужно только показать ей золото и то, что я всемогущ.

― Ха-ха-ха! ― смеялся я, представляя ужас и изумление на лицах людей, когда они поймут, кто я.

Божество.

Ни у кого и никогда не было такого огромного выбора, как у меня.

Я могу творить добро, подавать милостыню...

Ради забавы.

― Ха-ха-ха!

― Ах-ха-а-ха!

― А-а-а-а-ххххх...

..................

Стражник у ворот замка поднял голову, прислушиваясь к неясному гулу.

― Что это? ― спросил второй, только недавно поступивший на службу.

― Это хозяин поймал демона, ― вполголоса ответил ему первый. ― Заточил в подвал внутрь пентаграммы. Он всё думает, как вырваться. Такой тупой ― так и не понял, что он в плену, вот потеха...

Второй ухмыльнулся.

― Да пусть бесится. Почему бы и нет?

Дверь с надписью Санктум. Это как бы означает Оставь надежду. Не написано, но читается между строк. Точнее, между букв.

Надежду я оставил и уже давно. Сколько раз я молил бога, чтобы он помог мне. Я молил его об этом, сидя на уроках, идя домой, засыпая. Молил, молил и молил. Но ответа не было. Не было помощи. Не приходил ни сам бог, ни кто-то ещё. Заступник или помощник.

И тогда я пошел сам.

Санктум встретил меня молчанием, к которому я так давно привык. Санктум, святая святых, жилище нашего бога. Место, вызывающее священный трепет простых людей. Место, в которое был открыт доступ лишь избранным. Не мне.

Я встал перед алтарем, молитвенно сложил руки. Бог, если ты слышишь, помоги мне. Я здесь, в Санктуме. Неужели ты и теперь не услышишь и не увидишь меня?

Я смотрел на чашу на алтаре. Я не знал точно, для чего она предназначена. Но это Санктум, здесь сам воздух свят.

Услышь меня.

И он ответил.

Одно слово.

Нет.

Некоторое время я стоял молча. Потом шагнул вперед и смел чашу с алтаря, и она, жалко зазвенев, покатилась по полу. Неловко повернувшись, я сломал несколько колонн, и потолок Санктума медленно стал складываться мне на голову. Я закрылся рукой, чтобы пыль не попала в глаза. Обломки Санктума оставались где-то далеко внизу, а лицо мое освещало такое знакомое и величественное солнце.

― Эй, проснись!

Художник открыл глаза: Поэт парил в центре комнаты и улыбался.

― Ты что делаешь? ― удивился Художник.

― Летаю, ― засмеялся Поэт.

― Это как ты летаешь, если… ― Художник замолк, не находя слов.

― Так мы же во сне!

― Во сне? ― Художник огляделся. Он лежал на диване в небольшой уютной комнате, укрытый пледом. ― А как мы сюда попали?

― Как-как, заснули и попали. А что ты удивляешься?

― А почему ты летаешь? ― снова спросил Художник.

― Потому что мне так снится! ― воскликнул Поэт. ― Вставай, пусть и тебе что-нибудь приснится!

Художник осторожно встал с дивана, как будто боясь, что сейчас тоже оторвётся от земли.

― Значит, мне снится не то, что тебе? ― недоверчиво заметил он.

Поэт не успел ответить: из соседней комнаты донёсся удивлённый возглас, и друзья поспешили туда, один по полу, другой по воздуху.

В соседней комнате обнаружился Писатель, или Песатель, как он сам себя в шутку называл. Он стоял у окна, не замечая друзей, и во все глаза смотрел на то, что ему открывалось. Подойдя к окну, Художник тоже ахнул: за окном расстилался луг, на котором росла мягкая трава тёмно-синего оттенка, вдалеке, за такого же цвета лесом были видны вершины гор, а на другом конце луга паслись самые настоящие единороги. Художник протёр глаза, Поэт рядом с ним делал то же самое.

― Что это? ― ошарашенно спросил Писатель, оборачиваясь к ним. ― Где мы?

― Во сне, ― поведал ему Поэт, оставив на его лице непонимающее выражение. ― А во сне будет всё, что мы захотим.

― Так это что, нам всем вместе снится? ― продолжал допытываться Художник.

― Не знаю, ― беззаботно откликнулся Поэт, вставая на пол.

― Может, я умер? ― прошептал Писатель, осторожно касаясь пальцами оконного стекла, которого с той стороны касался золотой лучик солнца.

― Пошли гулять! ― предложил Поэт друзьям.

― Гулять? По загробному миру? ― Писатель улыбнулся чуть потерянно.

― А почему бы и нет? ― Художник быстро соображал. ― Минуточку… Я хочу, чтобы мне приснилось… Что на единорогах можно кататься!

― Зачем сниться? ― Поэт взял его за руку. ― Пойдём и попросим у них разрешения, если хочешь.

Он увлёк обоих друзей к выходу, но на улице Художник всё равно продолжал экспериментировать:

― Я не могу понять! Это сон на троих? Будет только то, что мы захотим все трое?

Над горами зависла радуга, переливаясь семью цветами, и Писатель потрясённо проговорил:

― Я этого хотел, она и появилась…

― Но я подумал о том же! ― в один голос возразили ему друзья.

― Сон на троих… ― помотав головой, проговорил Писатель как будто про себя. ― Единороги… Детская сказка какая-то… ―и вдруг поднял взгляд, сверкнувший радостью. ― Да ведь в эту сказку я и мечтал попасть! Это сон… Сон…

― На троих, ― поправил его Поэт. ― Теперь мы живём здесь.

Художник присел и потрогал необыкновенную синюю траву, которая сама тянулась к его рукам.

― Ты знаешь, мне тоже здесь нравится, ― произнёс он. ― И я рад, что вы, мои друзья, со мной.

……………..

По коридору гулко протопали чьи-то шаги, в замке загремел ключ, и от этих звуков Поэт, лежащий на голом каменном полу, дёрнулся во сне. Стражник потряс за плечо троих узников, которые как будто не желали просыпаться.

― Пора, ― сказал он, будто извиняясь за то, в чём косвенно был виноват и он. ― Солнце восходит, пора.

Он наконец отпустил свои волосы, длинные светлые космы и посмотрел, но не на меня, а вдаль. Я знал этот его немного мечтательный взгляд, но только сейчас в нем не было никакой мечтательности. Он о чем-то просил... а может быть, мне только показалось.

Закат постепенно укрывал землю лиловым покрывалом, непонятная трава колыхалась вокруг нас, а он все не спешил домой.

― Мать будет волноваться, ― напомнил я. Он молча тряхнул головой, как будто отгоняя от себя мои слова, потом задумчиво произнес:

― Она всегда волнуется.

Не знаю, что это значило. То ли он хотел сказать, что ей не будет вреда, если она потревожится еще полчаса, а может что ему ее забота уже надоела. Отчасти он был прав и в том, и в другом.

― Так ты собираешься домой?

― Не знаю.

Я тоже замолк.

― Почему такой закат?

― Потому что в атмосфере много вредных веществ, ― объяснил я, закуривая. Еще немного дыма в атмосфере.

― Нет, ― возразил он. ― Это небесная краска.

― Краска? Откуда она взялась? ― поинтересовался я. Интересно, что на этот раз выдумает мой маленький принц.

― Из небесных рек, ― про такое я раньше не слышал.

― А они откуда? ― потянул я за ниточку фантазии.

― Из солнца, луны, звезд, черных дыр ― отовсюду, ― пояснил он.

― Реки из черных дыр ― не хотел бы я в них искупаться, ― заметил я. ― Кстати, куда они текут?

― Не знаю, ― он легкомысленно пожал плечами. ― Через каждое небо. Или через каждое сердце: кому луна, кому звезды, кому черные дыры...

Тут он обернулся ко мне, присматриваясь.

―Твой плащ.

Я оглядел свой плащ: обыкновенная фиолетовая ткань, привезенная мной невесть откуда, из такого далека, о котором он только начинает догадываться.

― Он похож на небесную реку, когда развевается на ветру.

Я подумал.

― Наверное да. Он просто легкий.

― Ты знаешь, я, наверное, всегда буду его помнить.

― Мой плащ?

― Ну да. И этот закат. Они оба фиолетовые. Да, и вот тот цветок, который растет там у ручья...

― Ирис, ― подсказал я.

― Ирис, ― повторил он. ― Почти как ирИс.

― ИрИс, ха-ха, ― рассмеялся я. ― Ириски, которые ты так любишь, ты конечно не забудешь.

Он улыбнулся, но только чтобы скрыть тревогу. У него уже плохо получалось, и в этом была часть моей вины, в том, что я так долго держу его здесь. Пора уже кончать со всем этим.

― Хочешь, я отдам тебе свой плащ? Чтобы ты не скучал.

Он замялся, а я настаивал:

― Бери, мама тоже будет рада.

― Но он мне велик...

― Ничего, ты же вырастешь.

― Как ты?

― Конечно.

― Тогда ладно. Если тебе не жалко.

― Конечно не жалко, ― заверил я.

― Только вот закат ты мне не отдашь, ― задумчиво продолжил он, и я понял, что он вот-вот заплачет. ― И ирисы тоже.

― Зато у тебя будут плащ и ириски, ― утешил его я. ― Ты будешь надевать плащ, есть ириски и вспоминать меня. А однажды ты пойдешь по дорогам, так же, как я.

― Мама не пустит, ― огорчился он.

― Пустит, ― заверил я.

Мы помолчали, и он взял меня за руку. Конечно, я все понимал.

― Так ты не вернешься? ― безнадежно спросил он.

― Я не знаю, ― честно ответил я.

― Мама говорит, что нет.

― Не знаю, ― повторил я. ― Теперь держи плащ.

Я накинул его ему на плечи ― конечно, волочится по земле.

― Хотя бы скажи, как называется эта трава, ― жалобно попросил он.

― Вереск, малыш. И когда пойдешь домой, не забудь сорвать ирис и подарить маме. От меня.

― Ладно, ― пообещал он.

Я посмотрел на закат ― такой же фиолетовый, как и был.

― Пока.

― До встречи, ― слабо улыбнулся он и зашагал по тропинке. Фиолетовый плащ подметал землю позади него, но он не остановился его подобрать.

Я сидел на полу в тронном зале. На первой ступени трона стояли весы с двумя чашами, а я осторожно брал лежащие рядом со мной разноцветные хрустальные шарики и складывал их на чаши так, чтобы равновесие не терялось.

В этот день я не обращал внимания ни на что вокруг. Ни отдаленные уголки зала, ни колонны, обвитые плющом, ни плащ моего отца-короля не привлекали меня.

Отец дал мне эти шарики, чтобы я положил их на весы так, чтобы чаши весили одинаково, и я, хоть и не понимал, зачем это нужно, терпеливо занимался порученной мне работой. Попутно, я, конечно, вглядывался в царящий внутри шариков разноцветный туман и думал, что бы это могло быть, но, отвлекшись, снова принимался за дело. Я не знал, смотрит ли отец на меня или просто сидит на своем троне, взглядывая на меня лишь изредка, но мне так не хотелось превратиться в его глазах в нерадивого мальчишку, что я бы покидал на чаши весов все шарики разом, и только страх разбить их мешал мне это сделать.

Последний шарик лег на весы, и я присмотрелся к стрелке, которая, предательски качнувшись, замерла и остановилась, но не ровно посередине. Испугавшись, что сделал что-то не то, я быстро схватил с весов один шарик и переложил его на другую чашку, но стрелка качнулась в другую сторону и по-прежнему не желала показывать равновесие. Только тогда я поднял глаза.

― Почему?

Отец немного помолчал (торопливость в ответах он не любил) и ответил:

― Один шарик не такой, как все.

Я бросился осматривать тяжелую чашку, перебирать непонятные шарики, думая, что, наверное, так и не узнаю, что это такое и зачем.

― Этот? Этот?

Но король только качал головой.

Нужный шарик я узнал сам, повертел его в руках. Точно такой же, только внутри не чистый туман, а что-то мутное, похожее на кисель, на что я сначала не обратил внимания.

― Что это?

Отец не ответил, и я поднес шарик к глазам. Вначале ничего не было видно, но потом мой взгляд проник сквозь толщу тумана, мимо скоплений мелких искорок, и наконец я различил что-то настолько мизерное, что даже не смог бы даже сказать, какого это размера по сравнению с песчинкой. Это была крохотная точка, ярко сияющая красным.

― Что это?

― Там боль и ненависть. И страх. Ты еще мал, ты не знаешь, что это такое.

Я вглядывался внутрь.

― Там, на этой точке, живут существа, похожие на микробов. Они производят все это.

― И... и что же делать? ― недоуменно спросил я, отрываясь от шарика.

― Решать тебе, ― ответил король. ― Чувство меры, точнее, чувство равновесия всегда и во всем должно быть внутри тебя. От этого зависит твое решение.

― А если я его разобью? Этот шарик?

― Решать тебе, ― повторил отец.

― А им не будет больно? Микробам?

― Не стоит о них жалеть, малыш.

Я посмотрел на весы. Потом на шарик в своих руках.

Потом, размахнувшись, швырнул, и осколки брызнули по каменному полу.

О микробах не стоит жалеть.