Sonne (джен)

Нет ни одного поступка на этой Земле, который не был бы связан с жертвой. Главное — убедить себя, что эта жертва добровольна.(c)

Как странно ощущать себя частью вселенной. Когда понимаешь, что осталось совсем чуть-чуть до голодной пропасти небытия, эта принадлежность ощущается гораздо острее. Но это нисколько не умаляет ее отчужденности. Холод и безразличие — вот стена между нашими мирами, не та семидесятимиллиметровая титановая пластина с шершавыми клепками на грубых швах, нет. Граница появилась, но сначала нас забыли, выбросили, а мы выжили, назло им, назло себе. И уже тысячу раз успели пожалеть об этом. От пульсирующих в моей голове мыслей, кривит лицо. Тем, как они сами говорят, «единственно выжившим», белым и чистым, не нужен хлам, им не нужны мы. Мы и себе не нужны, что говорить о других.

Сегодня мы будем рвать титановую завесу. Лазерами, ножами, зубами — неважно, главное — быстро, чтоб успеть, прежде чем нас перестреляют. А нас обязательно нужно стрелять, истребить до последнего. Но надежда, чтоб ее, маячит между свисающих с потолка длиннющих шлейфов и высоковольтных кабелей. Бессмысленная, с уродливым оскалом желтых зубов, она есть там, где ее быть не должно. Как, впрочем, нет и этого чертового закулисья, межпространственной гипотетической ямы с жалкой жизненной активностью. А мы есть. Горстка ничтожных диггеров, обитающих в месте, которого не существует. Мы — фантом, иллюзия, возможно, мой личный бред, но бред бесконечно продолжающийся.

Мы пьем какую-то дрянь, отдаленно напоминающую технический спирт и нет, чтобы сдохнуть, продолжаем свое бесполезное, нелегальное существование. Смерть — это наша общая слабость, призрачная мечта. Но мы, отредактированные радиацией и электромагнитными полями уроды, выбираем самую изощренную из доступных форм суицида. Самоубийцы с надеждой, своей личной, мутировавшей. Мы, глупые, ее выдумали. А ведь мы даже не знаем, на что надеемся. Сегодня — мой последний день. Сегодня я хочу немного солнца, совсем чуть-чуть. Подержать в руках теплый лучик, а потом можно и в очередь на адский экспресс. Шумный поезд с молчаливыми пассажирами. Ведь все здесь добровольцы, не жертвы. Об этом не говорят, не думают. Об этом молчат и тихо пьют мерзкую прозрачную жидкость, уничтожающую плоть. Напалм невидимого сквозь завесу рассвета встретит наши души и закончит дело, начатое спиртом. Мы ослепнем от его колючего дыхания, ведь там за стеной все настоящее, живое, светлое, а мы, стадо неандертальцев, ворвемся в эту стерильную палату и оскверним храм солнца, которое большинство из нас даже не вспомнит. Но ведь по-другому нельзя, мы же должны умереть, иначе все теряет смысл. Вся идея нашего существования становится не нужной. И это по-настоящему страшно.

Я не помню, где умирает солнце. Я вообще смутно помню стороны света — топографический кретинизм. Но мне еще повезло, что я помню всю эту астрономию: многие из нас сохранили лишь ошметки своей прежней жизни в лабиринтах памяти, огрызки старых фотокарточек в жестяных коробках из-под печенья. И от этого еще сильнее, до дрожи в сжатых кулаках, хочется знать, где умирает эта чертова звезда. Хочу сдохнуть вместе с ней. Иллюзия исчезновения мира под красноватыми веками. Беда в том, что среди огрызков проводов солнца нет. В этой изнанке новой цивилизации вообще ничего нет. А за клепанными титановыми стенами есть пресловутый светлый мир. Исчезнет, когда мы принесем в него хаос. Исчезнет только для нас, конечно. Но когда сливаешься с вечностью, такие мелочи перестают занимать сознание.

Когда добровольно выбрасываешь свою жизнь в мусоропровод, обычно не преследуешь какой-либо светлой цели. Взять и спустить все деньги, сжечь дом, ну или просто пойти с пм против т-34. О чем люди думают в такие моменты? О чем можно рассуждать, стоя над бурлящим жерлом унитаза, провожая взглядом, все, что тебе дорого, все, чем ты раньше был? Да ни о чем! В голове пусто как в бутылке, которая прямиком отправляется в стену, взрываясь сотней маленьких осколков. Дисперсные стекляшки, осколки хрупкой оболочки, врезаются в лицо, рассекая его паутиной мелких порезов. Пространство дрожит от скопившегося напряжения. Скоро оно треснет, порвется, лопнет, разлетится обрывками материи, как всего долю секунды назад бутылка, стёкла которой все еще льдинками-колючками торчат на моих щеках. Оно к этому готово, потому что отступить уже невозможно. Мир смирился со своей гибелью.

До вторжения остаются считанные секунды, крупицы времени мерно стекающих по стенкам песочных часов. Тяжелый воздух вибрирует, и местами начинают проскакивать электрические заряды. Тик-ток. Я не могу остановить кровь, сочащуюся из мелких порезов — для этого нужно повернуть время вспять лет на восемьдесят, когда еще не было титановых стен. Мы не в силах остановить время, хотя можем прокрутить стрелки стареньких наручных часов. Но таких почти ни у кого нет. Технологии отобрали даже иллюзию управления временем. Заменив элементарное чудо замысловатыми устройствами, устранили ошибки, сбои, расхождения в часах, минутах, секундах. Только не учли, что время, единственно-возможное, безальтернативное уничтожит само себя.

Время уже давно не время, всего лишь мигающие цифры на электронном табло. Закатываю рукав, обнажая запястье, которое надежно обхватывает ремешок старых часов с треснувшим циферблатом. Стрелки стоят, но жизнь, не запертая в рамки, бежит. Тик-ток — страшный ритм вечности. Рука, владеющая иллюзией управления временем, не дрогнет, когда будет крушить пространство, когда лазер будет плавить прочный металл. Мы не имеем власти над временем, мы не имеем власти даже над собой. Добровольцы умереть, потому что по эту сторону завесы жизни нет, как нет солнца, которое я все равно не в силах найти.