Мысль Иваныча (джен)

Хаотично передвигающиеся в бурлящей воде пельмени напоминали о школьном курсе физики. Как милый привет из прошлого, фотоальбом с первыми настоящими друзьями. Иваныч смотрел на эти «фотографии», неосознанно улыбаясь и совсем забыв помешивать своё коронное блюдо. Наука его всегда зачаровывала и вообще была наибольшей составляющей его жизни. Однако он не шёл в аспирантуру, не работал на благо страны своим прекрасным разумом, ассоциирующим падение комков теста в воду с образованием чёрных дыр в глубоком космосе. Если бы вы спросили Иваныча, из чего его жизнь состоит, да хоть бы кроме науки, он бы не ответил вам. Потому что это размышление, не несущее ничего. «Может быть, только досаду об абсолютно пресной, как пенопласт в тусклой коробке, жизни», — ехидно додумали бы вы. А вот Иваныч так бы не подумал — он не был любитель метафор и всё это считал абсолютно ненужным довеском к красивой, размеренной, спланированной жизни. И не важно, что там планировалось — подъём, учёба, дом, еда — ведь жизнь такова: ежедневник природы, который она завела задолго до Большого Взрыва. И в нём точно не было никаких выкрутасов.

Как бы ни отпирался Иваныч от сравнений и прочих чудес литературы, он мог бы быть неплохим автором, ибо самые обыденные вещи запускали работу его мозга, вызывая неожиданные образы. За это его мало кто любил, хотя не любили, скорее, не совсем за это. Запутанно? Нет, всё очень просто, и вы, может быть, даже встречались с таким человеком. Именно с таким, который в компании всё перескакивает с пельменей на квантовую механику, или с квантовой механики на пельмени, но уж точно никогда не расскажет вам, с кем он пил в прошлые выходные и кого на потоке считает самым симпатичным. Он мог бы быть неплохим автором, но был он Иванычем в свои двадцать семь. Когда всем в школе давали клички, к маленькому, не заинтересованному, если честно, в этом Сашке ничего так и не пристало. Что возьмешь с Дощечкина Александра Ивановича? Он не был «ботаном», и «мечтатель» ему бы тоже не подошло. Поддеть, однако, странного мальчика хотелось, поэтому прозвали его Иванычем. Какая-то совсем не детская кличка, вызывавшая смех своим намёком на постоянную сосредоточенность и серьёзность Сашки. И сейчас он не выглядел стариком, но до возраста «Иваныча» оставалось гораздо меньше, чем в четвертом классе. Впрочем, личность его лишний раз подтверждала, что возраст — не главное.

Пельмени сварились. Им Иваныч доверял больше, чем яйцам — в детстве он никак не мог их сделать, вечно были жидкие, хоть десять минут их вари. Это была явно не та проблема, над которой стоило биться, так что он перешел на более удобоваримый во всех смыслах вариант. Вилка из левого нижнего ящика стола, немного сметаны на плоской тарелке, противно поблескивающей желтым светом лампочки. И трепетный момент, который в этот раз удивил Иваныча больше обычного — так, что он даже не зажмурился, отправив вилку в рот, а наоборот, распахнул глаза, вдруг остро услышав треск лампочки. Вот оно! Звено, которое связывает день со днём! Одинаковый ужин, то же самое движение на протяжении долгих дней. Каждый раз одно и то же — и что может быть более захватывающим? Он вырастил собственные копии дней! Осознание этого взрывало мозг, не столько из-за уютной и успокаивающей однообразности жизни, сколько и из-за идеи, пронесшейся импульсом в голове:

«А что если вся жизнь Вселенной тоже повторяется? Люди вырастают, осваивая технологии. Они тянутся к мирозданию. И что если я… Нет, слишком смело. Но рискну! Что если я воссоздал модель Вселенной? Всем известно, что вскоре последует еще один Большой Взрыв. А это навевает мысль о том, что история повторяется. И не только во взрывах. В мельчайших подробностях, каждом дне, начиная с пустой планеты, продолжая жизнью любого собирателя, совершенно никому не известного раба, меня, поедающего пельмени. Людям сложно поверить, что после смерти они будут вновь существовать в абсолютно неизменной истории. Зато им легко поверить в струны, одиннадцать измерения пространства и нейтралино. Впрочем, пускай это им будет сюрпризом».

Иваныч широко улыбнулся и наколол еду на вилку, наслаждаясь воображаемым зрелищем заново родившейся Земли миллиардов через восемнадцать лет. Всё-таки однообразие нисколько не серо. Из него родилось и вновь родится огромнейший венец всего существовавшего.